Силу может ниспровергнуть только другая сила, а не принцип,
и перед лицом денег никакой иной силы не существует.
Деньги будут преодолены и упразднены только кровью.

(Освальд Шпенглер)

"Некоторое время Ябир Ибн Акшани был смотрителем мавзолея султана Мурата, и как раз тогда один неизвестный посетитель записал кое-что из его слов. "<...> В тот момент, когда мне казалось, что он уже заснул в своей части тени, сторож поднял руку и показал на моль, залетевшую в галерею мавзолея то ли из нашей одежды, то ли из разложенных внутри персидских ковров. - Видишь, - обратился он ко мне равнодушно, - насекомое сейчас высоко наверху, под белым потолком галереи, и его видно только потому, что оно движется. Глядя отсюда, можно было бы подумать, что это птица высоко в небе, если считать потолок небом. Моль этот потолок, вероятно, так и воспринимает, и только мы знаем, что она ошибается. А она не знает и того, что мы это знаем. Не знает она и о нашем существовании. Вот и попробуй теперь установить с ней общение, попытайся. Можешь ли ты ей сказать что-нибудь, все равно что, но так, чтобы она тебя поняла и чтобы ты был уверен, что она тебя поняла до конца? - Не знаю, - ответил я, - а ты можешь? - Могу, - сказал старик спокойно, хлопнув руками, убил моль и показал на ладони ее расплющенные останки. - Ты думаешь, она не поняла, что я сказал?" (Милорад Павич, Хазарский словарь).

Я думаю, что она поняла... Смерть, исполненная как идеальный коммуникативный акт, никогда еще не достигала такой полноты, как в минувший вторник.

Общим местом всех комментариев стала мысль, что Америка не сможет остаться такой, как прежде. Это понятно; но настоящий вопрос в том, сможет ли она остаться - собой? Не кажется ли вам, что, когда Буш говорит: "Основы Америки неколебимы", - он торопится заявить словами то, что еще не успел заявить своей жизнью?

Разумеется, правы те, кто повторяет: "взорваны не только дома, взорваны символы Америки". Но что это значит: "взорваны символы"? Мощь символических порядков существования всегда состояла именно в том, что их невозможно взять и взорвать. Взорванные памятники остаются в душе - и восстанавливаются; убитые лидеры обретают в гибели доселе недостижимую для них мощь; сожженные книги стреляют в висок авторам своих пожарищ. Вопреки этому, во вторник взорваны не материальные носители символов, но собственно символы. Вместе со скрепами Всемирного торгового центра рухнули скрепы того пространства, которое он олицетворял.

Западная печать уже изобилует осторожными, но показательными формулировками: "капиталистический демократический мир, который нуждается в доверии и безопасности как основах для функционирования экономики, осознал свою ранимость". С другой стороны, хватает и реляций иного плана, заявляющих о том, что "терроризм бессилен против мировой экономики" (Делягин). Разумеется, можно спорить, выстоят ли институты мировой экономики в случае "серьезного поворота дел" или рухнут. Но можно считать почти состоявшимся другой факт: эпоха безраздельного идеологического господства денег приходит к своему завершению. "Господство денег" означает господство денег как формы мышления. Еще неделю назад мы могли говорить о прочности этого господства (собственно, именно на такой ноте началось обсуждение банковской темы в РЖ). Но "политика" взяла над "экономикой" реванш, взорвав для начала ее мировой Олимп.

Собственно, презумпцией всякого Олимпа является его недостижимость. Но мало сказать, что взорван пьедестал денег, их символическое возвышение над сущим. Поставлены под вопрос сами основы идеологии раскрепощенной экономики, мыслимой как causa sui. Существенной предпосылкой этого мышления является всеобщая вера в "нормальную ситуацию", где действие базовых правовых норм приравнено к действию физических законов, где человек уже не может отделить себя от своих технических протезов, где разумный эгоизм подсказывает, что выгодней торговать, а не грабить, где жизнь важнее доблести и где обо всем можно "договориться"...

Эту жизненную формулу "человека экономического" я бы, со своей стороны, назвал онтологической беспечностью. Глубочайший водораздел, пролегающий между разными стилями мироощущения, определяется нашим отношением к чрезвычайной ситуации. Наш человеческий тип зависит от того, видим ли мы в ней чудовищное недоразумение, нечто-что-у-всякого-нормального-человека-не-укладывается-в-голове, или же - заветную, принудительную истину сущего.

Трудно удержаться от наблюдения: в эпицентре гибели homo oeconomicus находился именно некий диаметрально противоположный человеческий тип, чье пренебрежение к жизни наводит на мысль о мотивации несравнимо более могущественной, чем экономическая (в этом смысле редукция произошедшего ко все той же борьбе за деньги, кажется попросту стилистически неуместной). Пытаясь нащупать пугающие очертания этого типа, пресса заговорила о чудовищном альянсе безукоризненного технического расчета с мистической энергией фанатизма.

Итак, вопрос "сможет ли Америка остаться собой?" - это вопрос о том, в какой мере онтологическая беспечность homo oeconomicus является неотъемлемой от ее сути. Как бы то ни было, взорвать World Trade Center не как здание, а как символ, оказалось возможным именно потому, что он был символом "дивного нового мира" homo oeconomicus, который американцы считали своим. Ну а Пентагон, надо думать, был взорван попутно, заодно с этим миром: просто как его ночной сторож...

Возможно, мы не ошибемся, назвав произошедшее крушением американской утопии, в котором есть своеобразная зеркальная симметрия с крушением утопии советской. Последняя, будучи утопией мобилизационного общества, где политика господствует над экономикой, а "чрезвычайное" мышление над обыденным, сдулась тихо - под медленным, застойным натиском товарного фантазма. Если верить в логику судеб, то крах американской утопии должен с точностью до наоборот повторить судьбу своей зеркальной сестры. Концентрированная, сверхмощная эксплозия знакового насилия.

Впрочем, было бы неверно и, уж во всяком случае, непростительно наивно считать, что "человек экономический" совершенно чужд насилию и потому может быть легко ниспровергнут взрывом. Господство экономического сознания логически предполагает маргинальность насильственных отношений. Но реальное господство экономики (ergo, США), конечно же, имеет мало отношения к идее ненасильственного мира. Скорее, речь идет о презумпции контролируемого, дозированного насилия. О модели общества, нюхающего насилие как полулегальный наркотик - в ограниченных дозах и строго по рецепту международных докторов. Для того чтобы взорвать это пространство, доза неподотчетного насилия должна быть максимальна - но никто не знает, какова именно она должна быть.