Технократия - власть инструмента. Само понятие было бы парадоксально, если бы мы не знали, что инструмент - это всегда больше, чем инструмент. Особенно такой инструмент, как спецслужбы. Спецслужбы - просто идеальный субъект технократии. Уровень их корпоративного самосознания куда выше, чем в случае обычных чиновников или организаторов производства, которых, собственно, и прочил в "технократы" Гелбрэйт, словно игнорируя разницу между промышленной машиной и государственной, у которой есть свои "инженеры".

Факт в том, что сегодня идея технократии спецслужб стала не только аналитическим клише для описания "новой России", но и ее важнейшим социально организующим мифом.

Технократия не меньше, чем любой другой тип власти, требует веры. В нашем случае это вера в то, что, во-первых, деидеологизированное определение государственного интереса возможно и что, во-вторых, компетентный субъект этого определения существует. Создавая то пространство, в котором гнездится сегодняшняя власть, эта вера даже маркирует некое национальное своеобразие. Как таковой, миф спецслужб скорее универсален, чем уникален, но каждый может закладывать в него свой лейтмотив: если "у них" миф спецслужб всецело связан с ожиданиями безопасности, то нам, повторяю, свойственно верить в спецслужбы именно как в симпрактическую инстанцию государственного интереса.

В нашем случае сила и обаяние этого мифа могут быть связаны с особой атмосферой усталости от тотальной идеологической мобилизации, с одной стороны, и от тотальной энтропии компрадорства - с другой. На этой почве растет упование на систему ограниченной, узкокорпоративной мобилизации, которая гарантирована от перерастания во всеобщую - самим технократизмом своей природы. Вера в конспиративно мобилизованную корпорацию является ответом русского бессознательного на запрос другой веры: веры в то, что по ту сторону разговоров о "капитализме" и "коммунизме", "Западе" и "Востоке", "демократии" и "тоталитаризме", идеологии и утопии - существует просто Россия. Тоже почти конспиративная структура: о ней можно думать, ее можно защищать... Ее реальность - в операциональном смысле! - открывается лишь взгляду по-особому подготовленных специалистов. Именно в ореоле этой мифологии спецслужбы могут выглядеть не только инструментом, но и легитимным субъектом власти.

Этот миф столь важен для политической системы общества и его психического здоровья, что у меня нет ни малейшего желания вонзать в него какое-нибудь очередное жало скепсиса и критического просвещения. Зато есть острое ощущение, что именно теперь он сам дает трещину. Многие квалифицируют неожиданный разворот сентябрьских дней как особую удачу, "шанс" Путина, мне же кажется, что нет ничего более губительного для этого политика и его формулы власти, чем судьба, бросающая его в эпицентр стратегических развилок. Необходимость знакового выбора, необходимость столь жесткая, что даже молчание и нейтралитет (заветное убежище технократа) заведомо квалифицированы как выбор, - эта необходимость подтачивает самою презумпцию идеологически нейтрального интереса. Спору нет, Путин продолжает действовать, по возможности, с миной прагматика, но в сверхидеологизированном контексте, в атмосфере беспрецедентного мессианского прессинга США сама эта "хорошая мина" пахнет "плохой игрой". Причем "плохой" не только в смысле геостратегического баланса, но, не в последнюю очередь, в смысле мифологических оснований власти.

Идентифицируя Россию как "западную" (или прозападную?) страну, власть нарушает символический статус-кво, расшатывает тот консенсус государственнической деидеологизации, на который она опиралась. Она разрушает национальный технократический миф, и осторожность аранжировок здесь ничего не меняет. Кстати, неожиданно прозвучавшие слова Павловского о том, что полезно бы ограничить экспрессивную свободу КПРФ-овских и ЛДПР-овских масс, можно прочесть как быструю и тревожную интуицию нового вызова. Если эффект базового консенсуса неотъемлем от политической формулы Путина, то компенсацией (вынужденного) нарушения этого консенсуса со стороны власти должно стать жесткое усечение политического поля: вытеснение тех, кто выпадает из логики сделанного идеологического выбора, вообще за пределы легального политического спектра. Иными словами, если консенсус и будет сохранен, то в менее широком формате. И не последнюю роль здесь могут сыграть механизмы новой поликорректности. Она, собственно, и была всегда той идеологической шапкой-невидимкой, благодаря которой идеологически нагруженный выбор становится и не выбором вовсе, а "совершенно очевидной" позицией "любого нормального человека", просто прагматичной позицией.

* * *

Можно ли было ожидать, что в какой-то момент "новый прагматизм" станет казаться запоздалой аллюзией на "новое политическое мышление"?.. Дело даже не в déjà vu риторических фигур ("Мы по-прежнему живем в старой системе ценностей: говорим о партнерстве, но на деле до сей поры так и не научились доверять друг другу. Несмотря на множество сладких речей, мы по-прежнему втайне противимся друг другу", - может, это и наигранное прекраснодушие, но все же оно выглядит так по-горбачевски), а в самой манере разменивать зоны своего суверенитета на некие символические бонусы. Каждый, разумеется, вправе судить сам, является ли, скажем, Средняя Азия соразмерной ценой за порцию похлопываний по плечу, серию протоколов о партнерстве и несколько минут деликатного молчания о "зверствах в Чечне". Но боюсь, что взаимные ставки того большого "торга", о котором наперебой пишут СМИ, теперь именно таковы.

Похоже, технократический миф капитулирует перед массированным вторжением мессианского мифа примерно с той же необходимостью, с какой традиционные методы спецслужб разбивают себе лоб о решимость смертника.