"Науки о духе" платят дань интеллектуальной моде сполна. Ибо сам "дух" - суетлив и впечатлителен. Невозможно не видеть, как накалившаяся атмосфера мировой политики формирует новый интеллектуальный "bon ton". Франты гуманитарной рефлексии уже начали щелкать себя по носу за "постмодернизмы", наподобие того, как завсегдатаи салона Анны Палны Шерер в пику "чудовищу Бонапарте" штрафовали друг друга за каждый отпущенный "галлицизм".

Время покажет, останется ли это лишь салонным поветрием, но я думаю, у нас есть шанс стать участниками неоценимого "методологического" опыта, в ходе которого первенство "бытия" перед "сознанием" будет доказано с демонстративной беспощадностью, превосходящей Маркса и Хайдеггера разом. Впрочем, если вы склонны считать, что в наш век - после французского неогегельянства, после феноменологии, после бог знает чего еще - дихотомия "бытия и сознания" вульгарна, то можно выразиться и как-нибудь иначе: дихотомия политики и науки, веры и верификации, страха и скепсиса, "ангажированного" мышления и "свободного"┘ Точнее, не дихотомия, а преобладание (в каждом случае) первого над вторым.

Как бы то ни было, есть чувство, что до последнего времени политическое бытие оставалось как никогда бессознательным, теоретическое сознание - как никогда небытийным. И что опыт 11-го сентября, а также последующий незавершенный пока опыт обещает изменить эту атмосферу. Пока мы можем обратить внимание лишь на некоторые предзнаменования нового стиля, связанные с оживлением исторического сознания. Которое, между прочим, в такой же мере "сознание", в какой и "бытие". Собственно, этим и определено понятие истории: формы событийности и формы ее отображения свернуты в некую целостность.

Все уже поняли, что с "концом истории" поторопились┘ Но когда речь идет о "конце истории" (не важно, о том ли, что он наступил, или о том, что с ним поторопились), нельзя не иметь в виду этой двойственности понятия. В ее стандартном виде идея "конца истории" трактует лишь об одной стороне дела: о неком событийном истощении, исчерпании глобальной интриги и драматической диалектики процессов. "Мир измельчал" - гласит эта идея. Поэтому история "кончилась". История как некое гигантское, но обветшалое эпическое полотно, в которое наш мир больше не вписывается. Но не потому ли только, что он сам себя - не вписывает? "Человек - это проект самого себя"┘ И если мы "измельчали", то лишь постольку, поскольку стали проектировать себя в мелком - не историческом - масштабе. Президенты сняли со стен своих кабинетов эпические полотна и повесили фотографии жен и детей. История "кончилась", поскольку утратила свое значение смыслообразующей перспективы. Кажется, об этом говорил Бодрийар: "История - наш утраченный референт"...

В этом смысле, "конец истории" - артефакт: мы выпадаем из истории постольку, поскольку привыкаем ее считать мертвой. И не последняя роль здесь принадлежит представителям "общественных наук" (не исключая и исторической науки, конечно). В начале 90-х на этом весьма настаивал Гюнтер Рормозер в своей книге "Кризис либерализма": "западные социологи и политологи полностью утратили историческое сознание и думают, что можно постичь судьбы общественных систем одними лишь социологическими категориями". Если вглядеться в эту фразу, то в ней свернут почти шпенглерианский пафос: сквозь сито "статики" и "систематики" проскальзывает такая "вненаучная" вещь, как судьба. Идеал научной рациональности в его самом здравом, веберовском, варианте играет с нами дурную шутку. Жестко дифференцировав научное наблюдение от волевой перспективы, он уничтожает тех духов, которые живут в точке их синкретизма. "Судьбическое", "историческое" сознание дисквалифицируется как мифологический конструкт. Оно становится маргинальным. Но у нас, кажется, нет других способов поддерживать экзистенциальный контакт со своим будущим, чем посредством мифа. Чтобы эпоха производила на свет действенные самоистолкования, энергии мифа должны быть раскрепощены, и нет сомнений, что современный миф может быть лишь историческим, ибо там, где природа "расколдована", история остается последним приютом священного.

Словом, идеал научной рациональности может быть обнаружен у истоков той ситуации взаимного отчуждения "социального бытия" и "социального сознания", которое производит эффект нищеты того и другого. Именно по мере того, как политика отказывалась соотноситься с историей-как-масштабом, она заслуживала упреки в "бессознательности", почти вегетативности, если использовать снобский язык интеллектуалов. Но не они ли сами сочли за благо замкнуть ее в резервации поденного европейского быта? Когда в разговоре со знакомой француженкой я между делом помянул, уж не помню, победу над сарацинами Карла Мартеля или крещение Хлодвига, она призналась, что ее как-то покоробило. Я не мог вполне уяснить, почему. Пока она не сказала: "У нас о таком говорит только Ле Пен!".

Надо думать, теперь заговорят и другие. Я уже представляю себе сцены в таком духе: "господа, а правда ли говорят, что "метаповествования" снова в моде?..".