Предложение "похитить Европу" легче всего критиковать технически, последовательно заявляя по каждому пункту: "это невозможно" (см. Дугина в "Руглом столе"). А "то, что можно сказать, но нельзя осуществить, лучше не говорить"┘ Однако мощь и обаяние этого образа таковы, что ниспровергнуть его инвентарем рациональности в принципе невозможно. Ведь речь идет не столько о политическом тезисе, сколько об историческом архетипе, об автономном источнике энергий, при встрече с которым навыки "прагматического взгляда на вещи" или попытки "рациональной дискуссии" обречены на неуспех. Собственно, Юнг так и определяет архетип: автономный источник психической активности - не подотчетный рутинному контролю "дневного сознания", разрывающий континуумы рациональности.

Бессмысленно также спрашивать "зачем нам похищать Европу?": как таковое, "похищение Европы" самоценно. Ведь "похищающий" по определению является Зевсом. Вероятно, поэтому поколения русских политиков грезили этой эпической ролью┘ Все дело, однако, в том, что эпос оборачивается в фарс в тот самый момент, когда соискатель мифологического бонуса вместо прекрасной дочери финикийского царя разыгрывает сцену возвышенной любви с престарелой "ханжой и кокоткой", не замечая ни самой подмены, ни того, как в шлейфе своих духов она бережно кутает трупный запах.

Раньше постановка вопроса о "России и Европе" катализировала драматическую, предельную, неврастеническую рефлексию. Нашу рефлексию о России. Сегодня эта же самая формула не заслуживает ничего иного, кроме спокойной, апатичной, с нотой искреннего и бесполезного сожаления, эпитафии. Нашей эпитафии по Европе. Надо сказать, в русских монологах эта интонация уже возникала, и не однажды, все еще сохраняя, впрочем, чрезмерность карамазовского надрыва: "Я хочу в Европу съездить┘ и ведь знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники┘". Да и собственных пророков "заката" Европа знала в избытке, что, конечно, не помешало ей превзойти самые мрачные ожидания самых мрачных своих сынов┘ Посмеиваться над Шпенглером с сияющих высот Брюсселя - смешно. Атмосфера исторического самодовольства ничего не меняет в "физиогномическом" диагнозе конца культуры, в том факте, что фаустовский человек погиб (наверное, еще во Второй мировой┘).

Европа - это образ позапрошлого века, это воспоминание. И даже в большей степени наше воспоминание о ней, чем ее воспоминание о себе: "...каждый камень гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними".

Пусть даже так, но только зачем же ложиться рядом? Одно дело съездить в Европу: поговорить на языке Гете (все-таки, отец "фаустовского человека"), посетить кладбище, посетить банк. Другое - интегрироваться в общеевропейский некрополь┘

Нет, я и не думаю ставить под вопрос смысл нашей европейской политики вообще - я говорю лишь о том, чтобы избавить ее от вредных архетипических комплексов, от ложных исторических контекстов. До сих пор европейская политика была для нас экзистенциальной зоной, областью судьбических свершений, где мы боролись не столько за обеспечение своих интересов, сколько за оформление своей идентичности. Европа никогда на была нашим другом, но всегда была нашим "другим", взгляд которого мы стремились неким образом спровоцировать, заслужить, поймать, чтобы опосредовать им свое Я. В строгом смысле, такая установка является феноменом истерии с характерным диапазоном перепадов: от вызывающе буйной одержимости "мировой революцией" до горбачевщины "нового политического мышления". Вообще, заметьте, "похищение Европы" напоминает своеобразную эротическую игру с чередованием "садистской" и "мазохистской" фазы. Поочередно мы то нависаем над ней, чтобы определить себя через ее испуганный взгляд, то отрекаемся от самости - чтобы определить себя через снисходительный. Причем в мазохистской фазе само "похищение Европы" выворачивается наизнанку и предстает в виде "возвращения" в нее.

"Похищение Европы", "возвращение в Европу"┘ Мы, конечно, можем пытаться преодолеть мертвящую морфологию этих мифов, этих матриц национальной истерики, убеждая себя в том, что Россия и так, сама по себе, является Европой. Но эта мысль ни одному русскому не способна дать той спокойной уверенности, на которую она претендует. Это либо спорная и ни к чему не обязывающая культурологическая гипотеза, либо неправда.