Политический оптимизм √ это безвкусная манера ставить восклицательные знаки на месте вопросительных. Еврооптимизм не исключение. Когда вы слышите слово "Европа" (не правда ли, его принято произносить с ударением), попытайтесь, прежде всего, стереть этот восклицательный знак - он мешает думать. Серьезный разговор о Европе должен начинаться примерно так: "Европа? Гм, что это?.."

Итак, что остается от "Европы" евроинтеграторов за вычетом риторической прибавочной стоимости? К чему, в конце концов, пристегивается эта стоимость?.. Надежду найти европейскую идентичность на путях географии можно отмести сходу. Что может быть условней этой разметки, выхватывающей кусок от Атлантики до Урала? Да и вообще, голая география не повод для риторики. Иное дело геополитика - но Европа в лице своих интеграторов не склонна мыслить в этой стилистике. Остается, конечно же, "культура": "греческая философия, римское право, ценности Ренессанса, идеалы Великой французской революции, завоевания английской промышленной революции, социальная доктрина католической церкви, освященные протестантской этикой труд и преуспевание" √ такой перечень столпов европейской культурной традиции дает один аристократически настроенный испанский дипломат. Если добавить в этот список элементы, произвольно им опущенные (скажем, элевсинские мистерии, средневековую схоластику, постановления Вселенских соборов, идеалы Великой октябрьской революции и что угодно еще), то феноменология выйдет вообще столь цветистая, что обобщить ее под знаком целостного наследия будет слишком уж нетривиальной задачей. При дотошном взгляде назад "европейская культура" рассыпается. Впрочем, это относится к любой другой "культуре". "История √ это само тело становления. Нужно быть метафизиком, чтобы искать для него душу в далекой идеальности происхождения" - Фуко не прав тут только в одном: в пафосе. Как бы то ни было, душу искать все-таки нужно.

И если ее непосредственная очевидность утрачена, то реконструировать культурные основания единства способен только сильный, отчетливо фундаменталистский дискурс. Фундаментализм √ подчеркнутая апелляция к происхождению, форма сознательного возобновления истоков. Но это именно то, чего еврооптимизм избегает в первую очередь. В сотнях преамбул, протоколов, воззваний брюссельская бюрократия и парижская интеллигенция готовы вновь и вновь зарекаться от "дискриминации" по культурно-цивилизационному признаку и повторять, что "Европа не образует никакой родовой общности" и, значит, права на "вступление в Европу" надлежит понимать "в смысле гражданских прав". "Культурное и историческое многообразие создает предпосылки для того, чтобы Европейский Союз опирался не на некую этническую общность по происхождению и даже не на общие мифы и воспоминания, а на политическую культуру прав человека, правового государства и демократии". Эти слова, хоть и принадлежат частному лицу, вполне могут служить формулой еврооптимистического кредо. Итак: не общая "почва", а общие "ценности". Но разве эти ценности по своей претензии не универсальны?.. Спору нет, "объединенная Европа" свято чтит их как свой символ веры, но это еще не значит, что они могут составить то специфическое качество, которое делало бы европейскую интеграцию - европейской. Эти ценности не формируют никакой локальной идентичности.

Впрочем, здесь я соврал: любой универсальный дискурс служит выражением неких локальных амбиций. В нашем лексиконе даже есть специальное слово, выражающее идею пространственной локализации универсальных ценностей: "Запад". Однако ясно также, что фокус этой пространственной локализации уже давно сместился в сторону от романо-германской колыбели, и теперь религиозный канон либерализма никоим образом не специфицирует позицию Европы внутри западной ойкумены. Европейцы могут разве что вспоминать о своем первородстве┘ "Да, конечно, - скажут они, - у нас нет монополии на демократические идеалы, однако у нас с этими идеалами особая историческая близость, мы не должны забывать, что Европа √ это родина "прав человека"!.."

После этих слов следует пауза, и в воздухе повисает старомодная интонация сдержанного достоинства, по которой мы догадываемся, что возвышенно-риторическим значением слова "Европа" не в последнюю очередь имелось в виду и это √ чисто археологическое, по правде сказать, √ обстоятельство. Но оно идет в расчет разве что при начислении пенсионных бонусов, и еврооптимисты, конечно, не были бы сами собой, если бы согласились на такую музейную конструкцию европейской идентичности. "Оптимизм", в конце концов, - футурологическая установка┘

Как бы то ни было, субстрат, к которому относится этот евроинтеграционный оптимизм, нами все еще не найден. Возможно, читателю достанет терпения продолжить поиск, но я, признаться, готов предположить худшее. Предположить, что с некоторых пор словосочетание "европейская идентичность" стало contradictio in ajecto, противоречием в терминах. И, соответственно, риторическое употребление слова "Европа" классически симулятивно, то есть отнесено лишь к самому себе, косвенно - к некоторым других аналогичным знакам и, возможно, также √ к самому акту отказа от значения┘ Еврооптимизм торжествует по поводу своего отказа от идентичности!

В интеллектуальном смысле отказ от идентичности, отказ от того, чтобы опосредовать свое Я какой-либо смысловой, символической конструкцией заявил о себе уже давно. Он является респектабельной европейской позицией, естественным итогом диалектики эмансипации и философии толерантности. Всякая идентичность, в качестве целостной и ограниченной, вводит в игру фигуру Чужого и делает возможной его дискриминацию. Единственной возможностью избежать репрессивности на этом базовом уровне является вывод, проговоренный Кристевой: ты должен принять разорванность своего Я (собственно, идентичность есть то, что служит снятию этой разорванности) и наконец-то понять, что "не существует других Чужих, ибо ты сам - Чужой". "Мы все Чужие", прежде всего, чужие самим себе.

И у нас есть Европа √ чужая самой себе.

Этот пафос самоотрицания выходит наружу в симптомах европейской политики, излюбленным мотивом которой стал √ подчеркнутый отказ от "эгоизма". Мне запомнился поразительный фрагмент из недавнего интервью Шредера в "Tagesspiegel". Разговор шел об участии Германии в текущих военных акциях США. Немецкая газета озабоченно спрашивает: "Не преследует ли Германия сейчас свои собственные политические интересы?" Немецкий канцлер разделяет озабоченность: "такие страхи могут существовать", но здесь они совершенно беспочвенны, "в подобных делах я бы никогда не стал участвовать"┘ Где еще такое возможно?! Нет сомнений, что именно в Германии европейская тенденция самоотрицания достигает апофеоза.

И в этом смысле Германия √ не только экономический, но и идеологический локомотив европейской интеграции. В новой европейской идее она сублимирует свою новую безродность, надеясь превратить свою слабость в силу, свою идентитарную ущербность √ в форму общеевропейского легитимного порядка. Кстати, РЖ в прошлом году сообщал о занятном скандале, из которого следует, что остальные европейцы отчасти догадываются об этом подтексте. Йошка Фишер обнародовал смелые федералистские мечты о Европе, а французский министр внутренних дел Жан-Пьер Шевенман прокомментировал их в том ключе, что "интеграционные планы вполне подходят немецким политикам, поскольку Германия после поражения во Второй мировой войне практически утратила национальную специфику и национальное самосознание, а теперь стремится втянуть в этот процесс и другие европейские страны".

Разумеется, слова французского министра (которого потом отчитали по полной программе) можно считать просто эксцессом, а "антиэгоизм" Шредера √ просто маской. Но боюсь, это действительность┘ Опыт Югославии и Македонии вполне достаточен, чтобы убедиться: политическая Европа не отождествляет себя с европейскими политическими интересами, она не способна даже артикулировать их в качестве особенных, то есть артикулировать их эгоистически. Разумеется. Прежде чем артикулировать свои интересы, нужно артикулировать себя.

Ну а нам, я полагаю, прежде чем заниматься "интеграцией в Европу", необходимо, как минимум, чтобы Европа была √ налицо. Пока мы лишь смотрим на то место, где ей положено быть...

И чувствуем "сквозняк от того, что это место свободно".