Нынешние страхи, или Заколодованный круг теоретических схем

Сегодняшние газеты читать жутковато, слушать речи политиков и журналистов тоже. Все о том же: Россия потеряла себя, России навязывают чуждую систему ценностей, Россия находится на пороге смуты, Россию злые силы хотят превратить в Запад, а между тем русский народ хочет жить свойственным ему образом. Прямо апокалипсис какой-то.

Постоянно задается риторический вопрос: кто мы такие и кем должны быть, чтобы оставаться самими собой, иными словами, речь идет о нашей самоидентификации, о том, какова наша ментальность, или, употребляя более старинное и точное выражение, каков "умственный и духовный строй народа". Разумеется, на протяжении тысячелетия, которое существует Россия как государственно оформленное целое, этот строй менялся, как менялись общественно-политические структуры. Но все же какие-то коренные особенности оставались, в зависимости от ситуации играя то положительную, то отрицательную роль. Если верить отечественным романтикам (славянофилам и пр.), то такими особенностями являются общинность, соборность и крепкая православная вера. В 30-е годы прошлого века, когда европеизм уже слишком сильно "заразил" русское общество, этот романтический взгляд обрел каноническую официальную формулу: православие, самодержавие и народность¹. Три кита, на которых, казалось, вечно стояла и будет стоять Россия - стоять неколебимо. Так мы тогда попытались отделиться от Запада. В эпоху недавнюю, эпоху более плотного железного занавеса, триада превратилась вроде бы в диаду: партийность и народность. Но суть была та же: роевое, общинно-государственное начало в противовес "гнилому индивидуализму Запада".

Если же обратиться к тем, кто выражал самокритику культуры (Чаадаев и др.), не отрицая ее специфики и самобытности, мы увидим картину более мрачную, но тоже опиравшуюся на конкретные факты, а именно: склонность к отречению народа от своих прав, полное подчинение личности государству, а в моменты народных возмущений - дикий произвол, побеждаемый еще более лютым государственным произволом, сызнова приводящим народ в рабское состояние. Из недавних исторических вариаций на эту тему можно напомнить Октябрьскую революцию и гражданскую войну с их лозунгом (по свидетельству Питирима Сорокина) "все дозволено", на смену которым пришла большевистская тирания, невиданная даже в российской истории, наглядевшейся тиранов.

Разумеется, каждая по отдельности, эти точки зрения вполне односторонни, но они, в общем-то, прекрасно взаимодополняются. К примеру, в ситуации сегодняшней "свободы" больше всего жалоб на распад общинных, коллективистских связей, войну всех против всех, как оно было и в Европе в период первоначального накопления капитала. Человек отделился от государства, и выяснилось, что никакой он не общинник, если не считать общиной мафиозные структуры. Рухнул общественный порядок, а апологеты "неособорности" способны только проливать слезы да мечтать о "крепкой власти", наподобие сталинской, которая живо бы всех вновь вернула в коллектив, или, если исходить из нынешних идеологических реалий, в "православно-коммунистическую общину".

Так что же получается, заколдованный круг? Из "мучительства рождается вольность, из вольности рабство" (Радищев)? Или еще хлеще - у героя "Бесов" Шигалева: "Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом". Или вообще принадлежащая нашей стране одна шестая часть суши является своего рода "заколдованным местом" (Гоголь), из которого как ни пытайся уйти, все равно останешься там, где был? И ничто не меняется?

Стоит, однако, обратить внимание на историко-культурные причины, породившие такое состояние дел. По мнению большинства русских историков, культурологов, философов истории (как романтиков, так и реалистов) тип государства, тип социокультурных отношений, который в той или иной степени продолжается доселе, сложился на рубеже XV-XVI вв. То есть тогда, когда с помощью татар произошла "московизация" Руси (Г.Федотов), затем татарская власть слабела, была отброшена и образовалось не похожее на западноевропейские (хотя примерно в то же время) централизованное государство. Поколебленное реформами Петра и последующей европеизацией, оно было реанимировано большевиками. Его называли "государством правды" (М.Шахматов), "тоталитарным государством" (Н.Бердяев), "народной монархией" (И.Солоневич), суть же его в следующем.

Кошмар мессианизма

Все права были у верховной власти, подданные имели только обязанности, но они мирились с этим, поскольку их вынуждали к тому два обстоятельства социально-психологического характера, роль которых в истории много больше, чем мы традиционно считаем.

Во-первых, преобладающим моментом явилась психология осажденной крепости: кругом враги (так оно и было), природных преград никаких, крепость можно построить не из камней (еще С.Соловьев подчеркивал, что в отличие от Европы Россия - страна деревянная, а дерево, как известно, плохая защита, оно горит), а из тел жителей этой крепости (Ф.Нестеров). Поэтому личность не ставилась ни во что, надо всем преобладали интересы государства. Именно этот архетипический фактор народной психологии столь удачно использовали большевики, объявив страну в кольце буржуазной осады.

Во-вторых, изолированность и связанный с ней мессианизм. Менялись цари, менялись социальные структуры, но чувство изолированности и мессианизма оставалось. Возникло оно, возможно, как результат византийского наследия, которое через Балканы (Сербию и Болгарию, неудачно претендовавшую на роль Третьего Рима) утвердилось в России, единственной политически независимой стране с православной верой. Отрезанные татарами от Европы, идеологи российского православия охотно принимали восхваления униженных и разгромленных греков, болгар и сербов, уверявших московитов, что они одни являются спасителями подлинного христианского благочестия. В момент освобождения от многовекового ига это падало на весьма восприимчивую почву и льстило национальному самолюбию. В дальнейшем этот мессианизм претерпел всевозможные модификации и метаморфозы, но пафос остался: мы потому одиноки (но могущественны), что несем свет вечной истины, ибо одиночество - родовое свойство пророков. Не случайно те же большевики так легко отвергли западноевропейский опыт пролетарского движения, наконец-то вроде бы с полным основанием призывая Запад учиться у страны "победившего социализма". Это мессианистическое безумие, начиная с Достоевского, приобрело адептов в широком кругу русской интеллигенции, пусть даже не принимавшей православия или революционаризма, но все равно верившей, что нечто пророческое сейчас совершается именно в России. Например:

И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия -
Мессия грядущего дня!

Это из стихотворения Андрея Белого "Родине", написанного в августе 1917года.

Из перечисленных факторов вырастал российский утопизм, то есть склонность к футуризму, будетлянству: от Чаадаева и Герцена до Федорова, Хлебникова и Маяковского. Что это значит? Это значит неприятие жизни сегодняшней и даже завтрашней во имя жизни послезавтрашней. Таков был один полюс - высокой мечты и жажды всемирной гармонии. Но был и другой полюс этого футуристического мессианизма - в реальности пафос будущего вел к идее социальной жертвенности: можно жертвовать собой, своими детьми во имя даже не внуков, а правнуков - в надежде на посмертное (по Федорову) "воскрешение отцов". Дело в том, что "сегодняшняя" жизнь была настолько безысходной, что нормальное "завтра" из этой безысходности никак не вытекало. "Завтра" на языке государственно-административном (который был усвоен всеми российскими жителями) означало - "никогда". Как писал знаменитый французский мыслитель граф де Местр, больше десяти лет проживший в Петербурге (1803-1817): "Сделав все зависящее от меня, погрузился я в бесплодное ожидание. Zafstra (завтра) - вот страшный пароль сей страны"². Зато, как звезды из темного и глубокого провала, виделось отчетливо, почти до галлюцинаций, "послезавтра", идущее "через горы времени" (Маяковский) и воспринимавшееся как чудесное преображение.

Окончание следует...

Примечания:

¹ Смысл в эту триаду вкладывался различный - Погодиным, который ее впервые вербализовал, и Уваровым, который придал ей официально-идеологический статус. √ прим. редакции.

² Местр Жозеф де. Петербургские письма. 1803-1817. СПб., 1995. С. 45.