Это далеко не праздный вопрос: что значит праздновать революцию и в каком смысле это возможно? Ответ на него в гораздо большей степени зависит от нашей философии истории, чем от наших коммунистических симпатий и антипатий. Некогда можно было считать, что наличие "коммунистических симпатий" и исповедуемая "философия истории" тесно между собой связаны. Но сегодня это совсем не так: "коммунисты" больше не исповедуют свою философию истории и поэтому не могут предложить актуальную идеологию своего праздника. И все же празднование революции возможно. Поэтому примите мои запоздалые поздравления по случаю "красного Октября".

Начнем с того, что "красный Октябрь" уже давно и бесповоротно является серым ноябрем. Так бывает всегда: лава революционных вулканов застывает, образуя, в конечном счете, лишь новую систему унылых ландшафтов - посреди которых камни долго еще вспоминают, как некогда они дышали огнем. Собственно, наиболее глубокий смысл революционных празднований именно в этом напоминании: революция важна как бесценный документ, как особого рода доказательство, посредством которого народ вновь и вновь убеждает себя, что он существует. День революции - это волшебное зеркало, заглядывая в которое, народ видит себя молодым. А видеть себя молодым - значить отчасти быть им. Поэтому способность праздновать революцию можно толковать как жизнеспособность.

Но день революции - это не только народный праздник. Это и праздник власти. Нет, сказать, что она почитает в этот день свою генеалогию, явно недостаточно. Равным образом, недостаточно сказать, что она чтит в нем свое memento mori... По существу, для нее революция тоже является памятным и торжественным доказательством - доказательством ее решающего верховенства. Для власти, которая сомневается в собственном бытии, не может быть лучшей психотерапии, чем вспоминать эти огненные дни, когда история ничто не брала в расчет, кроме чистой воли к власти, и повторять про себя ленинские мантры. "Основной вопрос революции - вопрос о власти". Это давно стало трюизмом, но, если вглядеться, здесь свернута целая политическая философия.

Немецкий мыслитель Гюнтер Рормозер однажды сказал, что в XX веке только Ленин и Шмитт понимали, что такое политика. Ленин - гениальным инстинктом революционера, Карл Шмитт - систематическим тактом теоретика. Оба, отталкиваясь от революционной ситуации, зафиксировали верховенство политики и ее тотальность. Когда действуешь в революционной ситуации или размышляешь о ней, качественное преобладание политического отношения над всеми прочими мыслимыми формами социальных связей делается до предела обнаженным, бесспорным. И не только потому, что вся совокупность исторических ожиданий фокусируется в этот момент в точке власти и что судьба общественного порядка решается именно в ней. Суть в том, что вся система существовавших в обществе моральных, религиозных, экономических и иных напряжений достигает в этот момент высшей степени интенсивности и конвертируется в универсальную валюту политического отношения: противостояние враждующих лагерей, каждый из которых осуществляет свое различение "друзей" и "врагов". Естественно, что система привычных барьеров и классических разграничений между политикой и хозяйством, публичностью и бытом делается в этот момент неуместной и опасной, как комнаты дома, готового рухнуть. Из русских наблюдателей революции это лучше всего поняли евразийцы: "революция разрушает исторически сложившиеся перегородки между собственно-политическим, социальным, экономическим, бытовым и т.д., являя всю расплавленную ею народную жизнь в аспекте политического бытия" (Карсавин, "Феноменология революции").

Иными словами освобожденная энергия революционной утопии представляет собой лучший способ расправиться с утопией "автономных", не политических областей. Она возвращает общество и человека к их целостности. По меньшей мере, именно в этом смысле революция осуществляет то, о чем так много говорят ее теоретики: снятие отчуждения. С той лишь разницей, что "снятие" происходит не в обществе, созданном революцией, а исключительно в самом революционном акте. Революции не учреждают ни "справедливого порядка", ни "универсального братства", ни "свободного труда". Вообще, празднование революций √ абсурдная вещь, если мыслить его в тех категориях, в которых революция сама себя мыслит. Но нам нет никакого дела до этих категорий. Чтобы придавать празднику революции смысл, нужен особый консервативный такт. Искусство циклически воссоздавать в ритуалах государственного почитания однажды пережитый нами опыт подлинности.