Отрывок из книги "Русский европеец как явление культуры (философско-теоретический анализ)" (М., РОССПЭН. 2001)¹

Сегодня европейские эксперты - политологи, историки, философы, - с осторожным оптимизмом прогнозируя будущее Европы, видят в нем Россию как необходимую часть Европы: "Пока невозможно с уверенностью сказать, станет ли завтрашняя Россия истинно демократическим государством в своей внутренней и внешней политике или ей суждено пройти еще одно испытание авторитарным режимом. Устранение излишней централизации, предоставление большей свободы местным органам власти и соблюдение закона в стране - все это может послужить началом вступления России в круг европейских государств. Перед нами же две задачи: первая - насколько возможно, учитывать интересы России во всех общеевропейских проектах; и вторая - всеми силами поддерживать положительные начинания в этой отдаленной части Европы"².

Ситуация, прямо скажем, непривычная для мыслительной и культурной традиции взаимоотношений России и запада Европы. Еще сто - сто пятьдесят лет назад было иначе. Особенно ярко проявилось это в оценке Петровских преобразований, которые вызывали ярость не только у русских почвенников, но и у романтиков Западной Европы.

Петр, наперекор римскому императору Константину (вынужденному под давлением варваров отказаться от этой идеи, уйти на Восток своей державы, воздвигшему новую римскую столицу ближе к Азии, в Византии), переносит столицу Российской державы, уже понимаемой им как империя, на Запад, центрируя сызнова Европу, связывая Восток и Запад в новое единство. Ибо Петербург - запад России, но не запад всей Европы. Тем самым государь создает город святого Петра (каковым был дотоле только Рим) как центр Европы, отныне не Западную Европу, а Россию делая подлинной наследницей первого Рима. Это вызвало и интерес (с русскими царями - Петром I и Екатериной II - начали уважительно переписываться такие мыслители, как Лейбниц, Хр. Вольф, Вольтер, Дидро, Монтескье, и др.), но также неприязнь и насмешку.

Именно Петербург стал "камнем преткновения" в рассуждениях и спорах о возможной судьбе России. Еще до славянофилов, до Герцена, Бакунина, Достоевского и большевиков, ненавидевших этот город, по поводу судьбы Петербурга столкнулись два великих поэта - Мицкевич и Пушкин. Мицкевич отказывал Петербургу в праве называться европейским городом и твореньем человеческих рук, цивилизующих окружающую природу. В своем сочинении "Дзяды. Отрывок III части", созданном в 1832 г. (после поражения польского восстания) и полном ненависти к России - с желанием вывести ее за пределы европейской культуры, он написал:

У зодчих поговорка есть одна:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.

Весь "Медный всадник" - ответ Мицкевичу и своя трактовка петербургской судьбы. Пушкин объясняется в любви к городу: "Люблю тебя, Петра творенье!" Город - "Петра творенье", как и вся новая русская культура, как и сам Пушкин. Для Пушкина давно решено, что Петр - выражение Божьих помыслов о России. Петр преобразует природу там, где, казалось, это немыслимо, где современный ему европеец махнул бы рукой, забыв, какую дикость, беды, болезни, злодеяния верховной власти преодолевали его собственные предки.

Забыты поэтом, воображающим себя подлинным европейцем, чумные бунты и вакханалии (а Пушкин помнит - "Пир во время чумы"), столетняя и тридцатилетняя война, унижения вилланов ("Сцены из рыцарских времен"), слякоть и доводящая до самоубийства нищета английских бедняков, ужасы французской революции (и это Пушкин помнит: "Убийцу с палачами // Избрали мы в цари" - "Андрей Шенье": о гуманных французах, устроивших массовые убийства именем народа). Пушкин не идеализирует запад Европы, поэтому понимает, что российская дикость не непреодолимая помеха европеизации.

Мицкевич первым написал о страшном наводнении 7 ноября 1824 г. Для него - это законное воздаяние тирану и России за попытку стать Европой. У Мицкевича в ноябре, когда в Европе - в крайнем случае - осенняя слякоть, Нева покрыта льдом. Пушкин в примечании к "Медному всаднику" замечает: "Снегу не было - Нева не была покрыта льдом". Для Мицкевича Россия - снежный монстр, который никогда не европеизируется. Для Пушкина в Петербурге совсем европейская слякоть, что, увы, не мешает разливу народной стихии. Россия - это Европа, подверженная и ныне еще ударам стихийных сил, как раньше был им подвержен Запад - вот его формула русской истории.

В результате петровских реформ, по позднейшему слову Ключевского, "перед старой романо-германской Европой <...> предстала новая русская Европа"³. Для Пушкина это доказательство Божественной силы, через человека преображающей природу. Если в презираемом племени родился Сын Божий (как писал он Чаадаеву), то все возможно на этой Земле. Русь потому вернется в Европу, что она исконная часть Европы ("Руслан и Людмила", "Песнь о вещем Олеге" - это прочтение нашего прошлого как европейского). Но Россия должна была доказывать свое европейское "самостоянье", никто не горел желанием ей помогать. Реформы Петра и были доказательством, что такое возможно.

Любопытно, что почвенники российские и почвенники западные совпали в неприятии римского пути России, назвав его ложным развитием или, если воспользоваться термином Шпенглера, "псевдоморфозом". Ненависть к России подсказывает ему и ненависть к Петербургу как бесплодной попытке слабой и дикой расы выйти из самой природой очерченного ей круга примитивности. Он формулирует: "Вслед за этой московской эпохой великих боярских родов и патриархов, когда старорусская партия неизменно билась против друзей западной культуры, с основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз, втиснувший примитивную русскую душу (курсив мой. - В.К.) вначале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем - XIX столетия. Петр Великий сделался злым роком русскости. <...> Примитивный московский царизм - это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня (курсив мой. - В.К.), однако в Петербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы"⁴. Шпенглер утверждал, что "никаких русских городов никогда и не бывало. Москва была крепостью. <...> У Москвы никогда не было собственной души" (С. 199).

Петр, строя Петербург, возвращал Россию в ее европейское прошлое, когда она была Гардарикиею. После татарского погрома страна стала деревенской, но именно в этом хотели почвенники всех мастей видеть ее исконную суть - в тихой жизни вне истории. Шпенглер впрямую возмущается, что Петр навязал историческую жизнь "народу, предназначением которого было еще на продолжении поколений жить вне истории" (С. 198).

Однако, как показала история ХХ века, сходства меж Россией и Западной Европой больше, чем различия. Только надо это увидеть. Сегодня - не меньше, чем вчера. "Народы, - писал совсем недавно современный австрийский культуролог Вольфганг Краус, - освобожденные после гигантского фиаско "закрытого общества" советского коммунизма, обнаруживают устрашающее сходство с ленными крестьянами, отпущенными на Западе два, три или даже только одно столетие назад; это сходство достигает своей кульминации в той беспомощности, которая внезапно сковала их перед лицом свободы"⁵.

Таким образом, судя по соображению западноевропейского исследователя, возможен и иной вопрос, а стал ли уже сам запад Европы в полном смысле Западной Европой, способной отстаивать европейские идеи независимости личности и свободы.

Как показал опыт нынешнего столетия, и внутри европейских стран возможно "вертикальное вторжение варварства" (Ортега-и-Гассет), правда, в странах окраинных по отношению к "европейской Европе" (в Германии, Испании, Италии, России). Под видом социальной (и в этом смысле - европейской!) революции и Россия отторгла европейский путь развития, попыталась найти самобытный тип устроения своего бытия. Сегодняшнее крушение изоляционистской концепции России ставит вопрос о соотнесении нашего опыта с опытом стран, тоже переживших тоталитаризм.

Наши "самобытники" уверяют, что теперь Запад, разумеется, рухнет, поскольку ему перестала противостоять мощная милитаризованная сверхдержава, рухнет под тяжестью собственного благополучия, разорванный своими противоречиями, ибо теперь он не может выместить внутреннее напряжение на внешнем враге. Я бы на это сказал, что стабилизация и благополучие были скорее вопреки, нежели благодаря противостоянию: холодная война требовала невероятных трат на военные расходы, на содержание спецслужб и разнообразных советологических институтов и учреждений. Благополучие это было для Запада опасно и чревато остановкой прогресса, которая возникает в результате сытости и духовной успокоенности. "Мировая история, - заметил уже цитированный мною В. Краус, - кажется, измыслила для Запада спасительный, едва ли не целительный кризис, который с помощью терапии всевозможных потрясений и опасностей, даже шока, заставляет Запад вновь осознать себя и вступить в новый период развития".

Смысл этого нового периода - в дальнейшей "европеизации Европы", превращении ее в некое противоречивое, но достаточно гармоничное целое, соединяющее воедино восток и запад Европы.

Примечания:

¹ Презентация книги состоится в Овальном зале Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М.И. Рудомино сегодня (4 декабря) в 18.30 по адресу: Николоямская ул., д. 6

² ГРЯДУЩАЯ ЕВРОПА. Очерк новых взглядов на будущее Европы. Рабочая группа ФОНДА БББ (FUNDACION BBV) под руководством проф. Мишеля Фуко. Конгресс, посвященный двадцатипятилетию со дня основания Римского Клуба Европа 2020 (1-3 декабря 1993, Ганновер). Plaza de San Nicolas 4 - 48005 Bilbao. C. 112.

³ Ключевский В.В. Соч. В 9-ти т. Т.IV. Курс русской истории. М., 1989. С. 206 (курсив мой. - В.К.).

⁴ Шпенглер Освальд. Закат Европы. Т. 2. М., 1998.. С. 197.

⁵ Краус Вольфганг. Европа будущего. СПб., 1995. С. 48.