Мне было бы по сердцу такое усиление
грозности России, которое заставило бы Европу
решиться стать в равной степени грозной...
приобрести единую волю, долгую, страшную
собственную волю, которая могла бы
назначить себе цели на тысячелетия вперед...

Фридрих Ницше

Если "Европа" - это психическая болезнь России, то наилучшими цивилизационными психотерапевтами для России были бы именно те самые европейские почвенники, которых профессор Кантор назвал ее "врагами".

Мицкевич не в счет: его народ слишком отравлен рессантиментом. Но Шпенглер... Приписывать ему "ненависть к России" значит не замечать основного в его мысли. Те вдохновенные пять страниц из огромного "Заката Европы", которые Шпенглер посвятил России и на которые ссылается профессор, - они могут быть спорными, болезненными, наконец, повисшими в воздухе и недоговоренными (что наиболее верно), но они должны быть понятыми. То есть верно воссозданными именно в своей модальности, своем экзистенциальном пафосе и подтексте.

Действительно, вся намеченная Шпенглером философия побуждает его утверждать, что усилия по европеизации России создают псевдоморфоз европейской культуры, то есть что Россия как таковая Европой быть заведомо не может. Но при чем же тут "ненависть"? Уж не при том ли, что возможность "любить" Россию должна быть непременно связана с бодряческой верой в то, что Россия все же содержит в себе внутреннюю возможность европеизации? Других вариантов ответа я не вижу. Но в таком случае мы имеем дело с тривиальной механикой проекции.

В самом деле, не-понимание Кантора носит глубоко мотивированный, симптоматический характер, достойный своего особого "словаря непонятых слов". Скажем, призванные подтвердить "враждебность к России" шпенглеровские цитаты, приводимые в тексте, механически отобраны по употреблению слова "примитивный", которое не обозначает и не может обозначать в языке Шпенглера ничего иного, кроме того начального состояния, когда жизнь еще не реализовала своих внутренних потенций, не выработала собственного исторического почерка. Вообще говоря, в логике философии жизни "примитивность" - это почти комплимент, синоним неотчужденной витальности, которая еще не успела опосредовать себя дифференцированными формами "высокой культуры". Для того чтобы прочесть это по-канторовски ("Ненависть к России подсказывает ему (Шпенглеру - М.Р.) и ненависть к Петербургу как бесплодной попытке слабой и дикой расы выйти из самой природой очерченного ей круга примитивности"), нужно всю морфологию шпенглеровской мысли подменить другой, своей собственной: вульгарной морфологией прогрессизма, универсальной истории и возникающего на их почве цивилизаторского расизма "белого человека". Кантор делает свои цитатные и смысловые выборки, просеивая Шпенглера через маркиза де Кюстина, тоже в своем роде "физиогномиста" от истории, только, в отличие от Шпенглера, экстремально безвкусного и оттого полноценно интериоризированного поколениями читателей.

В этом смысле упрек в ненависти к нашей странной стране, который западники спешат бросить Шпенглеру, он им давно вернул - еще до того, как они успели что-либо возразить. Здесь снова впору вспомнить о канторовской манере цитирования. "Никаких русских городов никогда не бывало"... Этот тезис, без сомнения, может и должен стать объектом основательной исторической и культурологической критики, но, опять же, он должен быть понят, а не вырван из контекста и выпален на правах очередного свидетельства озлобленного шпенглеровского обскурантизма. "Отсутствие" русских городов в варианте Шпенглера означает лишь то, что в их пространстве он не обнаруживает типа горожанина (бюргера), а обнаруживает лишь некую враждебную конгломерацию типов: "интеллигенция", живущая "вычитанными проблемами" ("обретшая плоть литература"), и "народ" со своей "светлой метафизической тоской", манифестации которой навсегда останутся для наносного "общества" языком чужой и опасной стихии.

Подобно евразийцам, Шпенглер толкует русскую революцию как самую масштабную из попыток развязки этой драмы псевдоморфоза. "То, что придало этой революции ее размах, была не ненависть интеллигенции. То был народ, который без ненависти, лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же подонков, а затем отправит следом и их самих - тою же дорогой; не знающий городов народ, тоскующий по своей собственной жизненной форме, по своей собственной религии, по своей собственной будущей истории".

Не правда ли, если это и "ненависть", то, без сомнения, та самая, которую отделяет от "любви" один, притом уже сделанный, шаг. Шпенглер возлюбил Россию странной "любовью к дальнему", в том числе - дальнему грядущему. Однако же надо видеть, до какой степени он остается европейцем в своих полемических подтекстах. "Русские западники" интересуют его лишь в последнюю очередь. И когда он отрицает за русскими возможность внутренней "европеизации", настоящим объектом его отрицания служит вовсе не петербургская Россия, а скорее уж... брюссельская Европа. То есть Европа, которая говорит о себе как о чем-то таком, чем можно "сделаться", а не родиться. Куда можно даже "вступить".

Несмотря на то, что в языке Шпенглера выражения "Запад" и "Европа" в принципе синонимичны, я бы позволил себе сказать, что весь его пафос заострен не против русских, а против - европейских западников. Ибо надо же как-то поименовать всех тех, кто внутри Европы формулирует Европу как "выбор", как проект, как вневременной идеал, абстрагированный от истории. В том числе - от европейской истории. Кантор и здесь донельзя показателен, вопрошая: "а стал ли уже сам запад Европы в полном смысле Западной Европой, способной отстаивать европейские идеи независимости личности и свободы?". Это внутреннее раздвоение Европы, ее самоотчуждение (отслоение универсальной сущности от единичности исторического существования) только и делает возможным феномен внеевропейских идеологий европеизма. Словом, если "Европа" стала болезнью "России", то не оттого ли, что прежде сама для себя стала болезнью?

Русское западничество немыслимо без европейского. Именно поэтому наиболее сильной позицией, которую русские могут занять в отношении Европы, является - европейское почвенничество.