Размышления о "дне Конституции" принято начинать на педагогической ноте. Привести статистику, суммировать процентики, получить общее число всех тех, кто затруднился ответить, впервые слышал, не разделял праздничного настроения, видел конституцию в гробу... Сумма выходит столь значительная, что дает повод с чистой совестью произнести слово "народ", между строк подмигнуть образованному читателю: мол, какой он у нас все-таки дремучий. И, выдержав паузу, внести свою скромную лепту в воспитание правовой культуры рассуждением о том, что уважение к Основному закону - альфа и омега "нормального общества".

Вот именно в такие минуты, скажу честно, хочется быть к своему народу ближе: романтически благословить его темноту, нарочито разделить его предрассудки. И дело не только в том, что поза Просветителя сама по себе никчемна. Просто в известных контекстах не-понимание имеет свой позитивный смысл. Безразличие "народа" к празднику конституции можно, конечно, отнести на счет тривиальной аполитичности. Но по-моему, вернее увидеть в нем признак здорового государственного инстинкта.

"Инстинкт" - это форма непосредственной достоверности, которая не нуждается в "интеллекте", но вполне может быть обоснована его средствами. Рационализировать конституционный скепсис масс можно при помощи хорошо известного аргумента: конституция представляет собой тавтологическое описание уже существующего единства, а не его фундамент, как это пытаются представить.

О тавтологичности юридического описания национального единства я имел случай говорить раньше. Это в общем виде относится ко всем учреждающим документам, которые, с одной стороны, предполагают уже наличным провозглашающего субъекта, с другой - сами конституируют его субъектность. Деконструкция Дерриды здесь бьет в самую точку, когда он - по поводу американской декларации независимости - задает вопрос: кто ставит подпись под всеми этими уполномочиваниями на право подписи? ("Qui signe toutes ces autorisations de signer?") С равным успехом и мы, читая преамбулу своей конституции ("Мы, многонациональный народ Российской Федерации... принимаем Конституцию Российской Федерации"), можем задать вопрос: а откуда взялся этот "многонациональный народ Российской Федерации", если Российская Федерация как государство определена актом принятия настоящей конституции? Конституция регистрирует своего суверена задним числом.

Причем нельзя сказать, чтобы в этом качестве она не имела своего смысла. Тавтологическое описание единства является одним из способов его фиксации. И эту политическую функцию конституция 93-го года как раз выполнила, поскольку принималась в тот момент, когда угроза расторжения государственного статус-кво - грубо говоря, развала федерации - была вполне реальна. Конституция сыграла свою инструментальную роль и в каких-то отношениях может, вероятно, играть ее в дальнейшем. Однако, в силу самой логики понятия, она не может ею ограничиваться, отчего делается претенциозной.

Конституция не просто содержит в себе наиболее общие принудительно действующие нормы, но придает этим нормам конститутивный характер, настаивает на их учреждающем, по сути, государство- и правообразующем статусе. Конституция - это не просто Закон, а идеологический статус Закона. Это его "ложное сознание". Ибо "Конституция" необходимо содержит в себе претензию быть causa sui, претензию на фундаментальность - претензию, которая во всех случаях необходимо ложна.

Наибольшая смысловая опасность состоит именно в этом: принять идею конституции всерьез. То есть увидеть в конституции государствообразующий акт. Ведь в таком случае тавтологическое самоописание национально-государственного единства рискует предстать в качестве его последнего основания. Конституционное мышление лишает нас возможности артикулировать доправовые, то есть настоящие основания политического сообщества. Если говорить о действующей Конституции РФ, то она делает просто не-мыслимыми некоторые решающие для нашей исторической судьбы вопросы. К примеру, вопрос о разделенном положении русских как нации... С этим связана возможность очень мощного кризиса легитимности национального государства. Кризиса, от которого нас спасает только дремотная недоверчивость нашего "народа" и его глухота к проповеди конституционализма.

Однако здесь, кажется, самое время кивнуть на "мировой опыт". Разве нет у нас перед глазами примеров того, что культурный статус конституции может быть очень высок, а конституционализм может быть действительно сильной идеологией и эффективной легитимацией общественного порядка? Наиболее ярким из таких примеров является, конечно, Америка. И нет сомнений, что пафос конституционного просвещения темных народов вдохновляется именно ее опытом.

Но тем важнее видеть присущую этому опыту уникальность. Америка - это страна-проект. Ее генезис, как ничто другое в истории, соответствует утопии "общественного договора". Причем, говоря об "утопии", я имею в виду не уничижительный оттенок слова, а, собственно, его этимологически буквальный смысл. Утопия - это образ общественного порядка, абстрагированный от всякого конкретного "топоса". Это "порядок", отвлеченный от своего места, даже вернее сказать, "месторазвития" - социальность, оторванная от истории и от почвы. И именно в силу этого - способная проектировать и "конституировать" самою себя. Конституционализм требует "утопического" мышления.

Рациональный "утопический" порядок, который организовали американские поселенцы - "общественный договор", который они заключили, - логически безграничен как в пространстве, так и во времени. Он ограничен лишь фактически, но граница и сам факт его локализации носят как бы случайный характер. Они не несут собственной смысловой нагрузки в самосознании общества и в конструкциях политической легитимности. (Это связано не в последнюю очередь с чисто "количественным" отношением поселенцев к "новой" и "ничейной" земле.) Исключительно по этим причинам американский государственный проект способен адекватно эксплицировать себя в терминах универсального права. Все эти идеи о том, что "государство существует для защиты собственности" только здесь, в этом выхолощенном пространстве, могут обладать своей исторической достоверностью.

Нет нужды пояснять, что Россия обладает существенно иным типом генеалогии. Но Россия - не самый наглядный пример. Настоящей антитезой Америке как утопической стране-проекту является другая "страна-проект": Израиль - где конституции нет. То есть существует набор основных законов, который государство не сочло нужным снабдить идеологической, конституционной претензией.

Этот факт более чем характерен: проект государства Израиль не может быть выражен средствами конституционализма. Он не может быть обоснован в терминах универсального права (всем ясно, что гражданские права можно реализовывать где-нибудь в Нью-Йорке, не подвергаясь радостям интифады); не может быть абстрагирован от "времени" и "пространства". Напротив, именно время "священной истории" и пространство "священной земли" составляют его непосредственный смысловой фокус. В противном случае этот проект следовало бы признать не просто никчемным, но и чудовищным в своей никчемности.

Кстати, израильская конституция в свое время писалась. Причем ее разработчики, судя по свидетельствам, сохранившимся в письмах, делали большую оглядку на "Учение о конституции" Карла Шмитта. Хороший советчик. И как знать, не стало ли это тонкое решение - не делать конституции - тайным плодом их заочного сотворчества с опальным немцем?..