Итак, останется ли хоть что-нибудь после того, как "вычесть из России Европу, Азию и Евразию"? Если останется, то, вероятно, лишь некая воля к России. Но на мой вкус экзистенциалиста, большего и не надо. Бессмысленно спрашивать: а что есть Россия "по сути"? И не потому, что у России нет своей "сути", а потому, что в ситуации, где подобные вопросы возникают, ни один из ответов уже не может обладать искомой непреложностью. Бытие, которое спрашивает о себе, которое само для себя стало проблемой (а как еще квалифицировать все наши цивилизационные рефлексии?), уже подверглось известного рода проклятию: оно вынуждено "делать себя вместо того, чтобы просто быть". Оно вынуждено становиться проектным.

Все возможные для нас цивилизационные самоопределения являются модусами этого проектирования и поэтому должны рассматриваться не столько теоретически (с точки зрения своей "истинности"), сколько экзистенциально (с точки зрения своей способности мотивировать существование) и прагматически (с точки зрения своих следствий). Чтобы производить верные разметки, наш взгляд, иными словами, должен быть - предвзятым.

Говоря о различных возможностях самопроектирвания, впору вспомнить ту дихотомию идеальных типов ("Америка" и "Израиль"), о которой я писал на предыдущей неделе. Если государство - говоря в парафразу Андерсону - это "воображаемое сообщество", то существуют два стиля, позволяющих его "вообразить". Условно говоря, "утопический" и "фундаменталистский". "Утопический" проект легитимирует государство через универсальные характеристики общественного порядка, абстрагированного от конкретики "места" и "времени". "Фундаменталистский", напротив, легитимирует государство, обращаясь к его пространственно-временной генеалогии и предпринимая "возобновление истоков".

"Проектировать" российское государство в чисто "утопической" манере - как "гражданское общество", как "правовое государство", как "Запад" - в самом настоятельном смысле невозможно. Пространство локализации "утопии" в принципе "случайно". Но пространство нашей страны является слишком большим и странным, чтобы непринужденно выглядеть в этом качестве. Когда Россия абстрагируется от вопросов своего географического смысла, ее "большое пространство" тут же оказывается "больным" пространством: неуклюже раскинутым полудохлым медведем, которому не остается ничего иного, кроме как стать символической добычей других - концентрически оформленных - "пространств". Наиболее отчетливо этот вывод артикулировал Владимир Каганский, назвав Россию "Великой Полипериферией": конгломератом "феноменов, фокусы которых вынесены за пределы российского пространства".

Сама по себе формулировка, надо признать, небеспочвенна, и именно потому она должна представлятсья нам вызовом. Россия и в самом деле будет неуклюже разросшимся конгломератом провинций, "великой полипериферией", если не сумеет оправдать свое пространство через его цивилизационно-исторический смысл. Значит, ответом на вызов "полипериферийности" может быть только некоторого рода "фундаментализм".

Наиболее весомыми из претендующих на эту роль стратегий можно по праву признать две уже хорошо известные идеологемы: "Россия-Евразия" или "остров Россия".

"Островной" вариант фундаментализма вполне ясен из слов Цымбурского, когда он спорит с идеей "полипериферии": "Почему никто не видит нелепости всего этого? Разве на наших глазах от России не отслоились периферии, как раз и представлявшие переходы от нее к соседним цивилизациям, разве не выделилось ее доимперское культургеографическое ядро с прочным и абсолютным преобладанием русских?". Россия как бы отступила во "внутреннюю цитадель", вокруг которой - евразийский Лимитроф, пояс переходных состояний и периферий.

Если в этом случае смысл пространства вытекает из реконструкции собственно-российского цивилизационного опыта, то евразийство производит свою смысловую сборку принципиально иначе. Оно вводит в игру новую метафизическую сущность: "Евразию". Если оставить за скобками ложно-научную претензию термина, то речь идет о гештальте, который "стоит за" эмпирической реальностью пространства и как бы "вдыхает в него душу". Собственно, проектный смысл евразийского фундаментализма состоит в том, чтобы "эмпирическую реальность" привести в соответствие с "подлинной".

Фундаментализм, вообще, представляет собой довольно лукавую вещь. Он содержит внутреннюю отсылку к "подлинному бытию". Но "подлинное бытие" рассматривается как "утраченное" и, следовательно, подлежащее новому конструированию - а это развязывает руки "проектному мышлению". Фундаментализм ничего не "возобновляет", а скорее выдумывает заново, возводя "утраченную истину бытия" в ранг рефлексии и сознательной манипуляции. То есть он является сугубо "современным" явлением и возникает на почве того "позднего" отношения ко времени, которое описывает Андерсон: "Памятники, храмы, записи, могилы, артефакты etc., - это прошлое становится все более и более недоступным для нас, внешним по отношению к нам. В то же время мы чувствуем, что нуждаемся в нем как в своеобразном якоре. Но это означает, что наше отношение к прошлому сегодня более политично, идеологично, спорно, фрагментарно и даже авантюрно, нежели в прежние времена".

Эти слова довольно точно характеризуют интеллектуальный типаж евразийских конструкций, которые и впрямь по особенному "авантюрны". Причем не только по отношению к прошлому, но также к будущему и настоящему.

Если приглядеться к текущему моменту, то в нем заключена своя большая ирония над метафизическим разумом евразийца: история позволяет себе игнорировать непреходящую истину Доктрины. Так было в случае с "геополитическим выскочкой" Гитлером, так случилось с "исламским самозванцем" Бен Ладеном: сюжетика мировой борьбы вновь и вновь сбивается с "двоичного кода". Вместо того, чтобы воспроизводить "геополитически корректную" схему "атлантизм" - "евразийство", мир разыгрывает перед нами бессмысленную и беспощадную битву "универсального Вавилона" с собственной тенью.

Кстати, подавать в этом контексте свою, "евразийскую" заявку на биполярность значило бы и впрямь сыграть двусмысленную роль "провинции Афганистана".