Начало - здесь.

Надо воздать должное интуиции тех протестантов, которые усматривали в сюжете "Апокалипсиса" сходство с историей восхождения на руинах языческой империи римского папства как носителя великого проекта "христианского мира", проекта духовной империи, трансформирующейся в особый социально-политический уклад. Можно бы сказать, что, по Иоанну, в предпоследние сроки истории на мировой сцене должно разыграться действо, выглядящее для нас страшным негативом начала европейского Средневековья. Из пепла универсального Вавилона, обуздывая анархию "десяти рогов" и подчиняя себе их волю, как папы укрощали германских вождей, поднимается новый замысел вторичной мировой сборки с оригинальной магико-религиозной окраской, внушая Иоанну страх и омерзенье, - как "година искушения, которая придет на всю Вселенную" ¹.

В связи с такой реконструкцией по-новому встает проблема так называемого катэхонта - загадочного сдерживающего начала, которое по традиции, заложенной апостолом Павлом (2 Фесс.2, 3-7), до поры до времени отсрочивает приход "человека греха, сына погибели" - устроителя и владыки Царства Зверя. Со времен Иоанна Златоуста христианский восток отождествляет катахонта с благой силой православной монархии, связывающей мировое зло. Идея благодатного катэхонта стала общим местом, шиболетом в кругах русских монархистов ХХ в. Однако вопрос в том, мог ли фактор, задерживающий наступление царства Зверя, а значит, и приход Христа, рисоваться силой однозначно положительной в обстановке языческой Римской империи I в. И не могла ли эта обстановка делать ранних христиан воспримчивыми к существенно иному ракурсу мировых судеб?

Думается, нельзя быть уверенными в том, что апостол Павел - современник Калигулы, Клавдия и молодого Нерона - при всей гордости своим римским гражданством придавал идее катэхонта такой же ценностный характер, который спустя три века был очевиден для подданного христианской империи Иоанна Златоуста. Bо всяком случае, нельзя не видеть в "Апокалипсисе" Иоанна универсальный Вавилон на семи холмах (17,9), т.е. каким-то образом продолжающий римскую традицию (а она-то в новоевропейском мире жива повсеместно от Вашингтонского Капитолия до Москвы на семи холмах и Санкт-Петербурга как "Града Святого Петра", Нового Рима) - этот Иоаннов Вавилон со своею растленной культурой и "купцами - вельможами земли" оказывается последней большой задержкой перед Царством Зверя.

В предъявляемом универсальному Вавилону обвинении на деле имеется еще один пункт: вина его состоит, помимо прочего, в пафосе исторической несокрушимости, в убежденности, что якобы история над ним не властна и не может нести его владычеству серьезных угроз. Согласно 18, 7-8, Мировая Блудница "говорит в сердце своем: "Сижу царицею, я не вдова и не увижу горестей". За то в один день придут на нее казни, смерть, и плач, и голод...". Универсальный Вавилон разделяет со многими квази-мировыми державами прошлого претензию на историческое "последнее слово". Мня себя непреходящим, он пытается закончить историю, замкнуть ее на самом себе - и потому-то, помимо прочих его вин, ему предстоит быть сметенным "десятью рогами", каковые расчищают место Царству Зверя под парадоксальное ликование "неба, и святых апостолов, и пророков" (18,20). Речь, собственно, должна идти о феномене неблагого катэхонта, пытающегося подморозить историю, положив ей конец в ее собственных рамках. И о его, неблагого катехонта, бессилии перед поистине апокалиптическим вопросом: "А что дальше?" - и ответом, который несут вздымающиеся "десять рогов".

А в самом деле, не приглядеться ли: что стоит за большинством идеологических нападок на "эсхатологическое сознание"? Иногда просто дурная апологетика сегодняшнего дня, в том числе снабженная мистифицирующим идейным гарниром вроде "императива выживания"; очень часто необоснованное продление тенденций этого дня в необозримую даль; то и дело, как у Карла Поппера, вера в то, что история не имеет и не может иметь другие смыслы, кроме тех, которые мы ей сами захотим придать. Но практически всегда мы при этом имеем дело с желанием навязать истории такой смыслополагающий конец в духе монотонной длительности, "стали жить-поживать, да добра наживать", чтобы он из нее, истории, не выпадал и не выпирал, а обретался внутри нее - то ли как самораскрытие мирового духа в правовом государстве, то ли в форме "открытого общества", то ли расово чистом "тысячелетним рейхом", то ли большевистским "единым человечьим общежитьем без Россий, без Латвий", а то вовсе уже распивочным на вынос либерал-гегельянством Фрэнсиса Фукуямы, конечно же, со всемирной цивилизацией и всемирным правительством. Замечательный культуролог Петр Бицилли когда-то на средневековом материале пронзительно точно показал духовную противоположность хилиазма, зацикленного на итоговом тысячелетнем царстве, и настоящей эсхатологии. Ведь люди настоящего эсхатологического мышления - вовсе не те, кто ждет конца света в будущее лето. Последние - это просто нервные люди, которых можно и нужно пожалеть, поскольку сам их невроз по-человечески понятен и достоин снисхождения. Люди подлинно эсхатологического мышления - те, для кого аксиомой, придающей смысл мировому процессу, является устремленность этого процесса к точке, недостижимой для него, лежащей по ту сторону времен, устремленность, законно сметающая "техники и державы", в том числе любую всемирную цивилизацию и любое всемирное правительство ² .

Из-под нападок на проявления "эсхатологичности" в сфеpax мысли и политики то и дело высовывается хилиазм с его надеждою на такой Вавилон, чтобы никакие "десять рогов" не забодали, на такое "тысячелетнее царство", чтобы Гога с Магогом против него не нашлось. И это положение вовсе не теряет своей силы для новоевропейского мира, где с XVIII в. во множестве версий господствует секуляристский хилиазм Царства Человеческого, а к нашему времени, по результатам конкурентного отбора среди всех версий, господствующим выступает тип постхристианского либерал-хилиазма.

Хилиасты вообще редко обнаруживают интеллектуальную ответственность, а либерал-хилиасты по части безоглядности - рекордсмены. Те же наши сограждане, что горланили в 1990-м над скрипучим кораблем СССР о непреложном законе для всех империй - распадаться, ныне уверяют, что другой неотменимый закон ведет к планетарному диктату "цивилизованных наций", к универсальной "расколотой цивилизации", организованной как ресурсораспределительная империя. Никто из вестников этой идеи не готов признать по доброй воле, что над подобной всемирной цивилизацией ангельским мечом нависнут судные вопросы: "Как долго еще?" и "Что после?". А если подступиться с такими вопросами - оглушит двоякий вопль. По одну руку будут кричать про "синэргетику", про "маленький и хрупкий мир", про "взаимозависимость на разделенной, но единой планете", про "выживание вместе" и вообще "Не надо раскачивать лодку!". А по другую руку прозвучит - "главное, чтобы нам-то на дожитие хватило", "в дальней перспективе все мертвецы". Среди двух огней, между императивом выживания и императивом доживания, вызревает ответ как бы невпопад: что взрывы над Нью-Йорком - это телята бодались с дубом, отращивая "десять рогов". Уж извините, какие ваши посылки - такой вам и аргумент.

В прогностическом армреслинге между эсхатологией и либерал-хилиазмом последний оказывается априорно недееспособен, ибо для него в принципе не существует будущего, кроме простейших экстраполяций. В принципе, хилиастские предсказания рассчитаны на самоисполнение, эсхатологические же программируются на самораскрытие. Для ситуации, в которой мы живем, - при начале стройки мировой универсальной державности - либерал-хилиастская апологетика не способна предложить ни среднесрочного, ни эпохального прогноза. В то же время эсхатологическое видение "Апокалипсиса" предлагает нам назавтра очень сильную эвристику, утверждающую, что подобное образование, в конечном счете, должно разделить судьбу былых квазимировых империй меньшего размера по тем же причинам и с аналогичными последствиями, только помноженными на небывалые размеры универсального Вавилона ³. Кстати говоря, подобные предвидения не чужды секулярной русской философии и русской литературе последнего десятилетия - я напомнил бы финальные страницы в "Глобальном человейнике" Александра Зиновьева и, особенно, роман Юрия Козлова "Ночная охота". Но Иоанн с Патмоса нам говорит вещи гораздо более интересные - он смотрит в ту же сторону, но дальше. Где до наших самых-самых прозорливцев донесется разве лишь грохот будущей смуты да пыль рушимых городов - что заведомо не ново, - там у Иоанна проступают нехорошие контуры новой цивилизационной попытки: как вторичной, но более "одухотворенной" мировой сборки под восставшей из клоаки смут новой сакральной вертикалью. Сборки, которую Иоанн зовет "Царством Зверя". Такой сборки, что иных заставила бы глуповато пожалеть о старом добром универсальном Вавилоне с его "каким-то спокойным, животным падением из-за низших благ земных" ⁴.

Мы прочтем у Тойнби, как христианство прорастало сквозь имперский Рим, как сквозь оползень ханьского Китая пробивались зеленые побеги махаяны. Можно бы добавить, как зороастризм и иудаизм Второзакония с их учениями о мессии были выработаны "внешним пролетариатом" Ассиро-Вавилонии. Что же нам, дивящимся свидетелям стройки планетарного империума, не призадуматься (раз Тойнби этого не сделал), какая мобилизующая вера может вызреть на его перифериях, в его трущобах, в галлюцинациях контрэлиты, в вестничестве желтых газет и желтых сайтов ("в кабаках, переулках, извивах"), чтобы духовным негативом-постбытием встать над его развалинами?

P.S.

После сентябрьских взрывов мне довелось прочесть в газетах несколько интересных заявлений иерархов и больших функционеров Русской Православной Церкви с главным мотивом - осуждением того, как любой народ пытается навязать другому свою веру, и хвалой мирному сосуществованию многих систем ценностей: религиозных, мировоззренческих и культурных. Это выглядело трогательно и серьезно, хотя людям с неуместным чувством юмора могло бы привести на память козьма-прутковский совет "Коль ты татарином рожден, так будь татарин". Но как сугубо секулярный политолог я со всей почтительностью предположил бы, что голос Церкви мог бы обрести более определенную политическую силу, напомни она народу, что в сокровищнице ее Писания и Предания хранятся ответы на два вопроса:

1) Как в перспективе христианского "Апокалипсиса" видится воздвигающаяся мировая постхристианская мощь и как ее имя?

2) Как внутри данной традиции предстают силы, стремящиеся разбить эту мировую мощь, и какого миропорядка можно бы ждать на успешном исходе их революции?

Впрочем, менее всего я решился бы настаивать на том, что Церковь нуждается в какой-либо политической силе.

Примечания:

¹ Отождествление "десяти рогов " с германскими варварскими королевствами практиковалось еще в Средние века (S.Martini. Explicatio Apocaly-psis... P.387) и с новой силой заиграло в антипапистских протестантских "апокалиптиках" начала Нового времени, например, у Исаака Ньютона (Дмитриев М.С. Неизвестный Ньютон. Спб., 1995.С.6I3).

² Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. Спб.,1995. Сердечно благодарю Бориса Межуева, обратившего мое внимание на исследования Бицилли по этому вопросу. Я понимаю, что людям с хилиастской аксиоматикой мысли трудно вообразить исход истории, вынесенный за ее пределы и при этом развертыванием смыслополагания притягивающий ее движение к себе, туда, где нерелевантен вопрос "что дальше?". Но аксиоматика вообще не обязана быть наглядной. Мне, например, еще более невообразимой представляется хилиастская идея существования во времени и в истории какого бы то ни было "тысячелетнего царства", на которое во времени же нельзя было бы найти управы. По размышлении, открывается глубокий параллелизм двух сюжетных линий в 18-20 главах "Апокалипсиса": от мировладычества универсального Вавилона через революцию "десяти рогов" к попытке основать Царство Зверя √ и, с другой стороны, от Тысячелетнего Царства святых через мятеж и победное наступление на это царство мощи Гога и Магога к сошествию "заисторического" Небесного Иерусалима. Этот параллелизм обнаруживает разительную истину: Тысячелетнее Царство, по Даниилу, "не имеющее конца" √ оказывается, будет так же невечно, как и Вавилон. Святой Иоанн, обожаемый за образ этого царства, как и Даниил, христианскими хилиастами, на деле выступает великим оппонентом Даниила и союзником всех тех, для кого немыслим гомеостатический конец-истории-внутри-истории.

³ В протестантской и православной экзегетике "Апокалипсиса" популярна мысль, что, якобы, эпитет "Любодеица" применительно к Вавилону Иоанна должен указывать на церковное или, реже, государственное сообщество, отпавшее от христианства. Помимо работ Тихомирова см. на эту тему соответствующие разделы в книге "Апокалипсис" Святого Иоанна Богослова. Сборник святоотеческих богословских истолкований, составитель М.Барсов, Свято-Троицкая лавра, 2000 г. Было бы заманчиво, обобщив эти взгляды, предположить в этом образе предвидение мирового лидерства постхристианской цивилизации. Это открывало бы далее интересные возможности для сравнения трактовок Иоанном судеб универсального Вавилона и Лаодикийской церкви. Эти два образа принадлежат к разным смысловым блокам "Апокалипсиса", но √ каждый в своем контексте √ одинаково помещаются в канун Царства Зверя, "годины искушений, которая придет на всю вселенную", и в обоих случаях "красуются" незрячей и глупой, обреченной уверенностью в своем навечном историческом торжестве. Похоже, универсальный Вавилон как вид государственности и социальности изоморфен √ в другом коде √ Лаодикии как состоянию Церкви. Впрочем, нельзя забывать, что Иоанн писал с оглядкой на стилистику Ветхого Завета, где памфлетные эпитеты "развратницы", "прелюбодейки" были применимы и к собственно языческим державам - скажем, у пророка Наума /3,4-6/ к Ассирии. Загадочный пассаж о семи головах "багряного зверя", на которые опирается великий Вавилон, как о семи царях, из коих шесть уже были ко времени Иоанна, и о будущем звере - союзнике лжепророка как о "восьмом из числа семи" (17,9-П), мог бы выражать опору универсального Вавилона на практики дохристианской государственности - и попытку Царства Зверя провозгласить себя реинкарнацией одной из нехристианских великих держав. Опору для такого толкования дает мимоходом св. Андрей Кесарийский, указывая на практику метонимического обозначения царств фигурами их известных царей (Толкование на Апокалипсис святого Андрея Кесарийского. М.,2000. С.143).

⁴ Тихомиров. Апокалипсическое учение, С.З85.