Наше политическое время остается временем мотыльков. Но дело не в недостатке политических долгожителей. И даже не в дефиците ответственной заботы о будущем, а в том, что осознание будущего и, равным образом, прошлого происходит по повестке текущего момента. Виной всему легкомыслие информационных обществ, которые всегда находятся "под впечатлением" - и оттого неспособны наплывающие впечатления воспринимать в качестве смысловых рядов. И тем более - выделять из шумового потока дней те сюжетные линии, которые по праву могут быть названы историей. "Постисторическое сознание", скорее всего, - просто эффект этой дискретности информационного времени. Ведь история - рядом: вопрос в том, чтобы настроить свою оптику на нужный масштаб. Не обязательно масштаб тысячелетий. Иной раз достаточно сфокусировать взгляд на отрезке длиной одного года.

Когда говорят, что прошедший год является "историческим", имеют, по большей части, в виду, что это был год одного большого впечатления, которое в потоке информационных шумов с лихвой перекричало все остальные: год 11-го сентября. О том, в какой степени восприятие тех событий было подчинено логике спектакля, сказано более чем достаточно, в частности, и на страницах РЖ. Однако не удержусь, вспомнив блестящего Ги Дебора, привести те его слова, которые не могли обладать достоверностью в момент экстаза общественной впечатлительности, но которые прибавляют в весе с каждым прожитым после "зрелища" днем: "Псевдособытия, которые теснятся в зрелищной драматизации, не были пережиты теми, кто был о них информирован, и более того, они теряются в инфляции их ускоренного замещения, с каждым новым импульсом зрелищной машинерии". Инфляция ускоренного замещения пожирает "исторические" события с тем же успехом, как проглатывает "пикантные" новости. История в наши дни влечет жалкое существование остаточного продукта зрелища: коллекция разрозненных воспоминаний, сложенных в фотоальбом. И уж конечно, нет лучшего времени для составления таких альбомов, чем канун Нового года. Пошлое время. Свежедобытые, свежезабытые воспоминания бережно укладываются в унифицированные ячейки, с тем чтобы отныне сентиментально тормошить память и бередить досужую фантазию о грядущем (с неизменным налетом деланного оптимизма). Собственно, именно таков жанр предпраздничного обзора, такова новогодняя философия времени.

Не правда ли, отрадно, что совсем иного рода "новогоднюю сказку" довелось услышать читателям РЖ - из уст Вадима Цымбурского. Здесь нет и в помине той безопасной дистанции, которой людям свойственно ждать от сказок и в особенности от сказок об истории. Одно дело разглядывать альбом воспоминаний, сколь бы жуткими они ни были, и совсем другое - читать свитки своего рода воспоминаний о будущем, которые тем более захватывающи, что их прочтение синхронизировано с их исполнением. Наподобие того, как это сделано в финале "Ста лет одиночества". "Он опять перескочил через несколько страниц, стараясь забежать вперед и выяснить дату и обстоятельства своей смерти. Но, еще не дойдя до последнего стиха, понял, что ему уже не выйти из этой комнаты, ибо, согласно пророчеству пергаментов, прозрачный (или призрачный) город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать эти пергаменты, и что все в них записанное никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды". Я думаю, такая "футурология" является наилучшей. Ибо "герменевтический круг книги и истории", о котором говорит применительно к "Апокалипсису" Цымбурский, и является структурным признаком той скрытой от глаз внутренней связи, которая может существовать между актом предсказания и необходимостью его исполнения.

Нет нужды спрашивать о характере этой связи (об онтологии, которая ее гарантирует и которая в случае с "Апокалипсисом" может быть названа "Провидением"). Мы можем оставить такой вопрос за скобками - и при этом не остаться с пустыми руками. Ведь по меньшей мере, в лице "Апокалипсиса" мы имеем дело с весомой культурной данностью. И Цымбурский в общем прав, полагая, что политическая герменевтика такого текста может иметь политический смысл - независимо от того, насколько мы лично склонны религиозный авторитет "Апокалипсиса" брать в расчет. Тем более, что в данном случае автор опосредует текстом "Апокалипсиса" некую связь событий, которая может и должна быть осознана вне всякой зависимости от пророческого авторитета Иоанна и вообще от чьего бы то ни было пророческого авторитета. Не только в драматургии "Апокалипсиса", но и в драматургии нашей истории событие "Армагеддона" стало прологом к пролившейся "чаше гнева в воздухе" универсального Вавилона (ср. репризу Бен Ладена о "камнепаде гнева"). Связь именно этих сюжетов должна быть осознана политически - особенно учитывая, что они непосредственно прилегают друг к другу по времени: последние аккорды натовского миротворчества в районе "македонских" Балкан приходятся на самый канун 11-го сентября.

Но зрелищная впечатлительность не хочет знать ничего происходящего "до".

И вот здесь впору вернуться к политической физиогномике года. Оскорбительная выдача Милошевича, заботливо связанные руки атакованной Македонии, издевательский "основной урожай", все остальные отзвуки и судороги косовского "Армагеддона" - кто сегодня упомнил бы добавить эти штрихи к портрету "две тысячи один"?

Нам скажут, вероятно, что эти "воспоминания" политически неактуальны, поскольку 11-е сентября изменило контекст международной политики. Но само 11-е сентября - должно ли оно быть включено в какой-либо международно-политический контекст? В противном случае, каким образом мы могли бы сообщать этому событию, сколь бы оглушительно оно ни было, смысл? Или благонамеренность требует того, чтобы оно выглядело космологическим эксцессом? Если так, придется признать, что мы оставались по ту сторону табуированной зоны именно там, где имели место попытки артикулировать символическую или политическую логику произошедшего.

Не упускать из виду контекст, фокусироваться на ретроспективе, в которой "трагедия" обладает своим смыслом, своей логикой и поэтикой - моралисты назовут это злопамятством. И по праву, быть может. Быть может, вообще, историческое мышление является уделом злопамятных. А субстанцией благонамеренности - та самая укороченная память "спектакля". Как бы то ни было, подводя свои, злопамятные, "итоги", мы должны вернуть "событие года" к непосредственному фону, на котором оно произошло и который оно вытеснило.

Теракт 11-го числа по праву останется в истории абсолютным: не только в смысле масштаба, но и в смысле полного отсутствия узко-политических, характерно-шантажистских подтекстов, которые всегда сохраняют на заднем плане возможность "договориться". "Зачем?" - спрашивал обыватель Вавилона, с единственной целью: остаться без ответа. Потому что ответить на этот вопрос - значило бы увидеть всю необходимость, с которой глобальный теракт предполагает уже наличным глобальный суверенитет, заявивший о себе в рамках "миротворчества" на Балканах.

Все видят, как приходят "новые эпохи", но не все видят, как вместе с ними остаются старые. Пожалуй, это свежо: уподобить историю матрешке. "Мир после 11-го сентября" - просто еще одна расписная куколка внутри "мира после Косово".