Политическую корректность часто называют детищем американских левых. Это и правда, и ложь одновременно. Идеология РС родилась в академической среде, в кампусах, среди так называемых "культурных левых". Да, эти люди посвятили себя защите униженных и оскорбленных, но от классических активистов левого лагеря они далеки так же, как от монахов-францисканцев.

Еще до того как стать легким хлебом иронизирующих публицистов всех направлений, политическая корректность очутилась в центре крайне серьезного интеллектуального спора - речь шла об ее идеологической генеалогии, а, следовательно, и о текущей политической ангажированности, скрытой рецептуре и подлинном значении. Терпящие поражение после рейгановского десятилетия правые, конечно, видели в этой демократической игрушке отголосок шестидесятых годов. Не зная толком ни Маркса, ни новых левых философов и политологов, республиканские публицисты, группировавшиеся вокруг вашингтонского Weekly Standard и многочисленных консервативных фондов, заявляли о "марксистском" происхождении PC, апеллируя часто к абсолютно бессмысленным риторическим выкладкам. Они утверждали, что только большевики и адепты политической корректности склонны смотреть на все гуманитарные явления с точки зрения политики, и только большевики и люди PC готовы столкнуть своего оппонента с жесточайшим репрессивным аппаратом, прикрывая, таким образом, идейную несостоятельность разного рода репрессиями. В принципе, это был их единственный аргумент в пользу идеи о "марксистском происхождении политкорректности".

Среди наиболее вдумчивой части левых возобладала другая тенденция - так знаменитая Сюзанн Зоннтаг в своих очерках постоянно заявляла о поддержке политической корректности. Поддержке искренней, но критической. Традиционные левые активисты сравнивали новое явление с некой "прогрессивной ересью", чем-то вроде учения гуситов, которое, конечно, и не вело к классовому освобождению, но все-таки наносило удар по прогнившему институту католической церкви.

Были, наконец, у политкорректности и третьи рецензенты - те, кто выбивал ее из политического контекста и связывал PC лишь с принятым образом жизни американского кампуса и упрощенными правилами хорошего тона. Последние люди, конечно, рисковали стать посмешищем еще раньше, чем сама идея кодекса терпимости. И правые, и левые Америки понимали, что "нет такого идеализма, который бы не ложился в контекст политической истории их страны". В конце концов, говорить о кампусах и забывать о политике - это тоже верх наивности.

* * *

Конечно, сам термин имеет левацкое происхождение. Понятие "политически правильный" было занесено в американский словарь левыми интеллектуалами из Беркли и Стэнфорда в качестве полушутки, такого маоистского сувенира, - мы помним, что Мао Цзэдун практиковал партийные чистки, проходившие именно под лозунгом борьбы с "политически неправильным поведением". Есть мнение, что термин еще более упрочился в молодой академической среде в самом конце шестидесятых, когда критически настроенные к власти гуманитарии принялись пересматривать американскую историю. Согласно новой концепции, в прошлом белые гетеросексуальные мужчины только то и делали, что насиловали женщин, окружающую среду и индейцев. В 1975 году президент Национальной Организации Женщин (NOW) Карен Декроу заявила своим оппонентам, что NOW движется в "политически правильном направлении".

Да, в конце восьмидесятых среди апологетов политической корректности, казалось, было действительно много недавних левых радикалов, и на первый взгляд вся их риторика выглядела как дань левой традиции. Однако руководствоваться такой упрощенной терминологией - все равно, что называть Клинтона социал-демократом: это правда, но только отчасти. PC стала продуктом деятельности своеобразной политической культуры, в которой от марксизма и традиционного социалистического активизма ровно столько же, сколько, скажем, от классического либертарианства. Между "левыми PC" и "левыми Детройта", очевидно, нельзя было поставить знак равенства. Первые, пройдя через кампусы и кафедры, стали "культурными левыми", вторые всегда оставались "левыми социальными".

"Культурных левых" родили шестидесятые. Активисту времен великой депрессии, пускай самому художественному и утонченному, такому, каким был, скажем, Диего Ривера, никогда не пришло бы в голову отказываться от принципа экономического детерминизма. Их интересовала проблематика меньшинств, они боролись против предрассудков и садизма нетерпимости, но для всех них было само собой разумеющимся, что как только экономическое неравенство и нестабильность пойдут на убыль, постепенно исчезнут и предрассудки. В шестидесятые старый взгляд был признан слишком упрощенным. "Социальный садизм", тиранию над меньшинством стали понимать иначе - как восхитительное удовольствие, как нечто погранично психиатрическое, но все-таки присущее человеческой норме.

Маркс был значительно заменен Фрейдом, и главной мишенью "культурных левых" стал именно общественный садизм, а не капитал. Теперь эти левые предпочитали размышлять о стигме вместо денег, окончательно отдалились от профсоюзов и гетто, а в колледжах "левый фермент" стал постепенно покидать кафедры social science и сосредотачиваться на изучении новейшей французской философии и литературы. Ричард Рорти очень ярко описал этот процесс в своих стэнфордских лекциях: "Различие между нашими уцелевшими левыми и левыми академическими - это различие между людьми, читающими книги вроде "На чьей ты стороне?" Томаса Джиогана, блестяще объясняющего банкротство профсоюзов, и теми, кто читает "Постмодернизм или культурная логика позднего капитализма" Фредерика Джеймисона. Последняя книга тоже блестящая, но она оперирует на уровне абстракций - слишком высоких для того, чтобы воодушевить на какую-нибудь конкретную политическую инициативу. После чтения работы Джиогана у вас появляется мнение о некоторых вещах, которые нужно сделать. По прочтению Джеймисона у вас появляются мнения практически обо всем, кроме того, что следует делать".

Называя систему разными именами, "культурные левые", конечно, сходились в ее порочности. Но главный враг - образ мышления, интеллектуальный эгоизм, уничтожить который можно лишь, научив американцев распознавать Инакость.

* * *

За культурными левыми и вправду стояла значительная доля отстраненной гуманитарной традиции последних десятилетий. Марксистский "европоцентризм" был здорово расшатан исследователями других цивилизаций: Леви-Строссом, Кристевой, Леприсом. Ролан Барт наделял язык фашистскими характеристиками. Диалогизм Мартина Бубера, концепция инакости Левинаса завершились тезисом Фуко о "смерти субъекта". Жак Деррида и Делез доказывали примат различия над тождеством, а Лиотар высказал радикальный скепсис по отношению к "большим наррациям". Забыв о "вульгарном формационном подходе", обитатели кампусов вырвали из Фуко призрак тотальной "власти" и метались, твердя лишь о желании защитить свой чистый аналитический разум, "меньшинства" (то есть "других"), да иногда вспоминая о "людях третьего мира".

Конечно, эти люди смогли добиться очень многого. Смешки над ними выглядят бессмысленно и позорят не принцип терпимости, а самого смеющегося. Однако культурные левые сегодня предпочитают забыть о пенсионном обеспечении, повышении налогов на сверхдоходы и не рассуждают о том, как гарантировать выживание людям с минимальным заработком. Эти вопросы их по-прежнему не волнуют. Садизма стало меньше, но тем временем возрастало экономическое неравенство. И если после войны социологи констатировали процесс превращения белого пролетариата в мелкую буржуазию, то сейчас этот процесс пошел вспять - при счастливом молчании академических левых. Политкорректной Америке может грозить популистский бунт снизу, считают многие исследователи обоих спектров. Культурные левые и сами не очень-то оптимистичны в своих прогнозах, но страхи свои они предпочитают прятать за кружевами литературных утопий и проповеди терпимости.

В конце концов, терпимость вообще не означает лучшего общества. Звезда современной политологии Майкл Уолцер, которого, кстати, нельзя отнести ни к "культурным", ни к "традиционным" левым, пишет, что терпимость присуща пяти типам режимов, - в том числе и многонациональным империям, а значит и Риму, и Египту при Птолемеях, и оттоманской Турции со всеми их прочими прелестями. Толерантность в той или иной степени это либо лицемерная уступка властей, либо самообман общества.

В 1965 году Герберт Маркузе опубликовал в издательстве Barrington Moore свою книжку "Критика чистой терпимости", в которой подверг идею терпимости, толерантности, а в значительной степени и еще не родившуюся идеологию "левой" PC интеллектуальному аутодафе в своем фирменном холодно-революционном стиле. Терпимость, заявил Маркузе, репрессивна. Задумайтесь о таких понятиях, как терпимость, доброжелательность, и мы поймем, что эти, как он писал, "добродетели дискурса" на самом деле лишь помогают продолжению статус-кво. Единственный путь изменения общества к лучшему - это политика абсолютной нетерпимости. Классический гуманист всегда будет скован в своих действиях комплексом добродетелей и принципов типа терпимости; инсургент, изначально позиционирующий себя как враг очень многого, не будет страдать от такого рода ограничений. Так и политическая корректность. Забавно, что гуру академических левых Америки может стать могильщиком выращенного ими явления. Возводя принципы терпимости и множественности в идеологический абсолют, политкорректность на самом деле не воздает по заслугам слабым хотя бы post factum, а лишь еще больше запутывает узел. Еще больше слов, еще больше принципов, еще больше ограничений.

Культурных левых, ставших отцами политической корректности, не устраивали простые цепочки и яростный дуализм Маркса, они любили покритиковать его, кто за большевиков, кто за ГУЛАГ, кто даже за примитивизацию истории. Между тем они не заметили, как сами подобно героям "Китаянки" Годара превратились в персонажей трогательной, но бесперспективной утопии, где роль цитатника Мао играл новояз от PC.