Русский Журнал / Политика /
www.russ.ru/politics/20020304-min.html

"Другие русские". Окончание
Карина Минасова, Сергей Дамберг

Дата публикации:  4 Марта 2002

Начало - здесь.

"Нестатусные" переселенцы

Эта категория мигрантов рассчитывала лишь на собственные семейные, родственные, земляческие и индивидуальные ресурсы. Переселенцы и той, и другой категорий ведут довольно замкнутый образ жизни, круг их знакомств предельно сужен. Случайно заведенные ими связи, как правило, обрываются "сами собой": образ жизни "беженца" (многие относят себя к этой категории мигрантов, вкладывая в значение слова понятие "изгнанник", а то и "изгой") в крупном чужом городе существенно понижает коммуникативную активность индивида, провоцируя "ответную" ксенофобию и замкнутость. Эксперт проекта из числа "статусных" мигрантов, профессиональный журналист, по этому поводу говорит, что адаптации в российское общество не происходит, и даже те, кто полностью обустроены, держатся особняком и остаются ближе к беженцам, нежели к петербуржцам. Есть и такие, кто все свое окружение делят на коренных жителей Питера и приезжих и подсознательно боятся коренных ленинградцев, которые, как им кажется, постоянно оценивают воспитание, манеры, уровень культуры и образования переселенца.

В беседах с некоторыми респондентами отмечается важный момент: конечный пункт миграции не только выбирался из числа мест, где живут родственники, но и был предметом обсуждения, в котором участвовали коллеги, соседи, друзья - словом, все те, кто оказался в общей ситуации дискриминации. Такое обсуждение общего будущего - еще один индикатор того, что "другие русские" существовали на своей бывшей "родине" как imagined community, по крайней мере, в начале 90-х. Выбирали между Калининградом и Питером - это европейские города, к тому же в первом местное население складывалось только с 48-го года, то есть - нет коренных жителей.

"Свои - чужие"

При встрече с петербургской ксенофобией, в рамках которой не просто учитываются отличия "своих" от "чужих", но и четко ранжируются те и друге, переселенцы, вопреки их ожиданиям, заняли место именно среди "чужих". Практически сразу по приезде они услышали в свой адрес: "Вас здесь никто не ждал". Это отношение характерно не только для обыденного сознания горожан, но и проникает в профессиональные установки паспортисток, школьных учителей, чиновников и прочих.

Разумеется, сами переселенцы, скорее никак не ожидавшие такого приема, тем не менее, были к нему подготовлены опытом всей постсоветской русофобии новых независимых государств. Страх перед "чужими" уже был знаком им: он говорил на понятном языке - языке четкого различения "своих" и "чужих", где каждое "мы" и "они" порой просеяны через сито тончайших градаций. Мигранты умеют прочесть эти градации и принять разговор на этом языке - включиться в петербургский ксенофобческий дискурс. Иногда участие в этом дискурсе в роли жертв почти не вызывает у них протеста. Так, эксперт проекта рассказывает о ксенофобии чиновничества относительно сдержанно, как о неизбежности, и утверждает, что понять, через что прошли переселенцы, невозможно и требовать этого от других не нужно. А потому и обвинять некого и не в чем. Но когда кто-то из питерцев предполагает, что мигранты натерпелись там, откуда они бежали, это заблуждение - в России они хлебнули значительно больше, чем там.

С другой стороны, русские переселенцы, попадая в Россию, переходят порой от этого сложного компонентного образа "чужих" среди "своих" к отсутствию какой бы то ни было принадлежности - "здесь мы вообще никто". В основании этого ощущения лежит социальная невостребованность на государственном уровне и подчеркнутое неприятие переселенцев членами "своего" этнического локального сообщества. Вместе с тем и сами переселенцы не отрицают контекстуальной чужеродности, которую они с удивлением обнаруживают там, где надеялись найти понимание и культурно-психологическую близость. Чужеродный контекст задается всеобъемлющим выражением "понаехали", которое с легкостью воспроизводится в разных социальных средах, и завершается пронизывающей все сферы жизнедеятельности ненормативной лексикой. Переселенцы же отмечают следующие черты, подчеркивающие их чужеродность по сравнению со "своими", русскими членами принимающих сообществ: свою воспитанность, трезвость, активность, сплоченность, бескорыстие, надежность, интернационализм.

В результате мы имеем комбинацию оппозиций, где вынужденные переселенцы, то есть "другие русские", являлись в недавнем прошлом чужими среди своих иноэтничных земляков, с одной стороны, и остались столь же чужими - правда, на основании других признаков - в сегодняшнем контексте коренных русских. Очевидно, что здравый смысл диктует им необходимость поиска и организации "своего" социального пространства. Это отчасти подтверждено исследованиями компактных поселений, образованных по случайному признаку. Нередко стихийное формирование "своего" сообщества происходит по признаку демонстрации солидарности его членов в случае нарушения или несоблюдения их прав, а также по признаку землячества и товарищеской взаимопомощи. Скорее всего, примеры действительных и действенных "своих" переселенческих сред можно обнаружить только в неформальных компактных объединениях вынужденных переселенцев.

Новая судьба

Миграция разделила жизнь переселенцев на до и после. Психологические и практические последствия вынужденной миграции, очевидно, куда значительнее, чем последствия миграции добровольной. Вынужденные переселенцы в полном смысле слова начинают свою жизнь заново. Это не означает, что перед ними открываются какие-то новые перспективы. Это значит, что уже пройденный путь приобретает новый смысл, биография проходит полную реконструкцию. Если раньше переселенка N. имела биографию, скажем, ткачихи или учительницы, то теперь это биография вынужденной переселенки, то есть совершенно другая судьба. Фактически, такое переосмысление биографических событий и обстоятельств означает их реинтернализацию - они как бы заново усваиваются индивидом. В биографическом повествовании до и после могут быть представлены одни и те же факты, но логика понимания вынужденной миграции как ключевой точки перелома биографической траектории заставляет утверждать: это совершенно разные биографии. Потому как социальное действие имеет то значение, каким его наделяет сам деятель.

Итак, судьба вынужденного переселенца постфактум получает новую внутреннюю логику, и именно она структурирует те воспоминания, которые излагают респонденты. В этих структурированных воспоминаниях недостижимость и обаяние прошлой жизни предстают наиболее ярко - "там было хорошо, такого больше никогда не будет".

Как уже отмечалось, значение места для вынужденного переселенца снижено опытом миграции. Его значимость обратно пропорциональна значимости места жительства. Когда опыт миграции велик, то и адаптация к новому месту проходит легче. Другим фактором дистанцирования мигранта от его нового культурного ландшафта является обстоятельство, воспроизводимое практически во всех исследованных случаях, - то, что конечный пункт миграции, в частности, Петербург, был выбран вне всякой связи с какими-либо его особыми качествами. Сам город со своей индивидуальностью особого значения не имел. Потому и остался для мигрантов случайным местом. Любовь к Петербургу часто интерпретируется как некая обязанность "культурного человека". И тогда она демонстрируется формальными признаками: "мною все музеи пройдены" или наличием петербургской родни: "все мои родственники здесь живут".

Таким образом, можно утверждать, что вынужденные переселенцы представляют собой совершенно особую категорию мигрантов, несмотря на кажущуюся относительность оппозиции "вынужденность - добровольность". Собранный учеными материал свидетельствует о том, что практически каждый информант обоснованно классифицирует свой опыт миграции либо как добровольный, либо как вынужденный, в существенной мере насильственный. Опыт вынужденной миграции осознается индивидом так, что в его оценке практически всегда присутствует мотив навязанной отчужденности от социального окружения. Этот мотив может быть признан вполне надежным индикатором вынужденности миграции.

Относительно феномена бегства можно внести лишь одно уточнение. Годы мирной жизни, так или иначе обустроенной и, во всяком случае, безопасной, в основном уравнивают беженцев и вынужденных переселенцев. Их объединяют одни проблемы, они говорят на одном языке, и различия между ними со временем стираются, оставляя неизменным лишь одно: беженцам гораздо чаще, чем вынужденным переселенцам, приходится пережить гибель родственников. Но при этом следует учесть, что идентичность "беженца" конструируется зачастую у представителей обеих категорий мигрантов. Это происходит в результате принятого в средах мигрантов расширительного толкования понятия "беженец": "все мы беженцы!" Эту фразу приходится слышать от переселенцев с разным опытом миграции. Задача подобной презентации - указать собеседнику на особую судьбу и охарактеризовать специфически присущую переселенцу биографическую ситуацию - и, как ее результат, особый образ жизни "беженца".

Проведенное исследование наилучшим образом позволяет наблюдать и нормальную ксенофобию обыденного сознания, которая является механизмом, структурирующим общество. Оставаясь в рамках проекта, можно наблюдать, как этот механизм преодолевает деструктурирующее воздействие потока массовой иммиграции на местное региональное сообщество и как это сообщество пытается оправдать свою ксенофобию. С другой стороны, перед нами предстает все многообразие траекторий социальной карьеры в условиях агрессивной ксенофобии, сменяющейся на латентную.

Гипотеза ученых о наличии у мигрантов некоего особого сознания - "мобилизованной ментальности" - как будто получила прямое подтверждение. Но возможно, что подобное, мобилизованное, состояние сознания является результатом выстраиваемой стратегии выживания, которую вынужденные переселенцы признают единственным способом своего существования.