В прошлый раз я настаивал на том, что статус гражданина предполагает участие в организованном состоянии рассроченной войны - ибо именно таково состояние суверенного государства. Но в гегельянском инвентаре есть еще один аргумент, который раскрывает внутреннюю связь гражданства с вооруженностью. Все, разумеется, помнят о гегелевской "диалектике господина и раба", которая означает, что людьми движет борьба за признание; что "господином" становится тот, кто готов в этой борьбе подвергать свою жизнь действительному риску, а "рабом" - тот, кто не готов. Но собственно "диалектика" этим отнюдь не кончается: в дальнейшем ее субъектом становится уже не "господин", приходящий благодаря своей победе в статическое состояние, а "раб", изживающий свое порабощение в единственном доступном ему акте свободы - в труде. Этот вынужденный труд не столько освобождает, сколько приводит раба к той антропологической высоте, на которой он способен стать субъектом собственного освобождения, то есть, в последнем счете, субъектом восстания. Революция и есть тот момент, когда преображенный "раб" возвращается к условной точке своей прежней капитуляции - с тем, чтобы на этот раз добиться признания и, поставив на кон свою жизнь, снискать свободу. Так снимается различие между господином и рабом, и государство сословий превращается в государство граждан.

Иными словами, акт революции делает возможным гражданское равенство: великое равенство-в-смерти. И гражданскую свободу: великую свободу-к-смерти.

Ну а того, кто вышел гражданином из огня революции, по крайней мере одно роднит с тем, кто вышел господином из борьбы-за-признание: риск дегенерации. История это не только кладбище вырожденных аристократий, но и кладбище преданных революций. Действительно, мы не раз имели случай наблюдать, как гражданское равенство-в-смерти деградирует в круговую поруку бессилия, а достигнутая "Свобода" - в ворох отчужденных "свобод". Но это меньше всего должно значить, что гражданство как таковое следует лишить экзистенциальной санкции, укрывшись от упадочной политики в гетто приватности, назови его хоть "башней из слоновой кости". Эскапизм эстета никогда не будет "политикой Свободы". То что нужно - это просто возвращать гражданскую свободу к ее действительным основаниям.

В самом деле, духовные источники жизни (дух, вспоминая того же Гегеля, есть "отложенная смерть") должны быть по самой своей сути возобновляемы - в противном случае торжествуют энтропия и инерция. Но учреждающий гражданина акт революции своеобразен именно тем, что неповторим. Или уж, как минимум, бессмыслен в обществе, где пустует место отстоявших свое превосходство "господ". В таком случае, что должно возвращать гражданина к его подлинности? Здесь мы можем вновь предаться раздумью о государственном суверенитете, который является не внешним условием, а внутренней предпосылкой гражданской свободы: свобода существует посредством конфликта (в гегелевских терминах, "отрицания"), и раз внутренний конфликт снят, она требует, чтобы "отрицание" было вынесено вовне. В этом смысле, единственной "политикой Свободы", спасающей "гражданина" от регрессии к "рабу" (теперь уже, "рабу" без "господина"), является основанная на сложной экономике смерти политика национального суверенитета, которую ведет суверен.

И обратно: суверен, который ведет основанную на экономике денег политику отказа от суверенитета, подрывает основы гражданственности и свободы. То есть должен быть свергнут. Если угодно, считайте это консервативно обоснованным "правом на восстание". Повторение социальной революции заведомо лишено смысла, раз уж черта, отделяющая "раба" от "господина", стерта. Но гражданское движение, направленное на восстановление суверенитета, начиная с его внутренних - функциональных и субстанциальных - предпосылок, может быть названо национальной революцией.

Что такое субстанциальные предпосылки суверенитета? Это то, благодаря чему обязанность гражданина перед государством (в том числе, и смертная повинность) является его обязанностью перед самим собой. Это единство бытия и долга, которое применительно к приватной сфере выражено в идее семьи; применительно к публичной сфере - в идее Родины. Известны слова русского гегельянца Ильина, что государство - "политически организованная родина". Можно как угодно к ним относиться, но нельзя не признать, что они выражают действующий принцип легитимности, благодаря которому повиновение гражданина государству сохраняет нравственный смысл.

Кстати, в свете сказанного, продавливаемый "центром" законопроект о гражданстве чреват не просто углублением этно-демографического коллапса, но нравственным самоубийством государства, то есть десубстантивацией его суверенитета. Игнорировать миллионы "соотечественников" - людей, с которыми у нас не осталось ничего общего, кроме "Родины", - значит вычесть из смысловой композиции государства именно этот бесплотный и базовый элемент.

Должны ли мы теперь считать, что наша родина уже не является "политически организованной", а государство, чьи печати будут поставлены на этот закон, уже не является - нашим?