"Самый распространенный наркотик - это еда".

Парадоксальное, на первый взгляд, высказывание А.Л.Доброхотова намекает на относительность и профанность понятий "наркотики" и "наркомания". Действительно, странно звучали бы слова и выражения типа "воздухомания" или "употребление одежды". "Мания" указывает на нечто самостоятельное, не зависящее от воли и при этом связанное с медициной, то есть на нечто больное и чуждое, отношение к чему не может не быть профанным. И, как это ни странно, нас интересует в первую очередь именно профанное отношение. Замечено, что люди, не являющиеся здесь профанами, то есть те, для кого "психоделические" средства стали частью быта, никогда не произносят слова "наркотики" или произносят лишь с оттенком иронии (а то и прямого издевательства).

Но если человек ждет от психоделического средства неких неведомых высот или падений, значит, для него это средство - наркотик. Очевидно, что "наркотики", какой бы денотат под этим знаком ни скрывался, - не просто некие средства, приводящие человека в некое состояние: состояние должно быть принципиально иным, новым, чуждым. Стремление к наркотикам обязательно связано с taedium vitae, с ненавистью (или хотя бы неприязнью) к нормальному, привычному порядку вещей.

Например, университетские (МГУ) студенты-филологи, приехавшие из Средней Азии (то есть такие же интеллектуалы-снобы, как и остальные студенты-филологи, но на свой, среднеазиатский, манер) утверждают, что курить гашиш - это моветон: гашиш у них там курят только "лохи", а вот они, утонченные ценители неизведанных ощущений, предпочитают водку. "Первая капля вина губит человека" - и если человек, воспитанный в исламской культуре, предпочитает канабинолу алкоголь, значит, он - маргинал. Он - "наркоман".

"Справедливый, нежный и могущественный опиум"

Впервые "наркомания" в указанном смысле слова появилась, видимо, в Британской Империи. Англичане быстро выяснили, что колониальный трофей - опиум - не просто средство обезболивания. И не просто средство опьянения. Болтливый наркоман Томас Де Квинси с занудной добросовестностью сравнивает по пунктам качества опиума и вина, приписывая опиуму достоинства, которые ценились в Новое Время: "Главное же различие заключается в том, что вино расстраивает умственные способности, тогда как опиум (если применять его как должно) наоборот - приводит их в исключительный порядок сообразно закономерности и гармонии" ("Исповедь англичанина, употребляющего опиум"). Сегодня любители опиума, в свете новых "духовных стандартов", утверждают, что опиум делает человека менее рациональным, более добрым, усиливает интуицию etc. Обратим также внимание на обязательную оговорочку: опиум нужно принимать именно "как должно", то есть не так, как может прийти в голову обычному, непосвященному, не выделенному из "толпы" человеку.

Реальные достоинства опиума видны из следующей тирады: "О справедливый, нежный и могущественный опиум! Ты равно даруешь и бедным и богатым тот живительный бальзам, что исцеляет глубокие сердечные раны и лечит боль, смущающую дух... Преступнику, хотя бы и на одну ночь, ты возвращаешь утраченные надежды юности и отмываешь от крови руки его... к торжеству оскорбленной невинности ты призываешь на суд грез мнимых свидетелей, отвергая истинных, и переписываешь в пользу напрасно осужденного приговоры несправедливых судей. Из фантастических созданий, рожденных воображением, ты воздвигаешь во тьме храмы и города, с коими не сравнятся ни творения Фидия и Праксителя, ни великолепие и пышность Вавилона и Гекатомпила... Один лишь ты можешь одарить человека столь щедро, воистину владеешь ты ключами от Рая, о справедливый, нежный и могущественный опиум!"

Не правда ли, даже как-то странно, что слово "опиум" оказалось написанным со строчной буквы. Хочется написать с прописных букв и Опиум, и все Его Божественные Качества, и местоимения, которыми Он обозначается... Сам Де Квинси пишет, что является "единственным исповедником", "и альфой, и омегой", некоей "истинной церкви", учение которой касается одного лишь опиума. Конечно, для англичанина начала XIX века подобные заявления звучат гиперболами, но для нас они - прямое указание: в ситуации, когда Бог воспринимается как Нечто трансцендентное, не-бытовое, иное (а ведь это и наша ситуация!), в ситуации религиозного отношения к Абсолюту (в изначальном значении слова "absolutus" - "отделенный") - в такой ситуации любая внешняя, экзотическая сила, подчиняющая себе человека, несущая ему дары, пускай двусмысленные, - любая подобная сила будет воспринята как "рука Божия". Возможна (или обязательна?) и реверсивная, похмельная реакция, когда "рука Божия" превращается в лапу дьявола. При положительном отношении этой силе будут приписаны все "Божественные" (с точки зрения общества) атрибуты, а при отрицательном - все "дьявольские". "Пытки опиумом", последовавшие за "упоением", представляют собой те же видения иных миров: сначала Де Квинси (или - его герой) видит дворец Кубла-Хана, поэма о котором приснилась Колриджу в опиумном сне (интересно, что самому Кубла-Хану дворец в свое время тоже приснился - прежде, чем тот его построил. Видимо, говорит по этому поводу Борхес, мы здесь имеем дело с архетипом); но и дворец, и Кубла-Хан стали, благодаря Марко Поло и Колриджу, европейскими ценностями, теми красивыми воротами, которыми Запад отгородился от Востока. Дворец Де Квинси стоит на облаках, это еще не Восток, это знак, который с Небес подает нам Опиум: приготовьтесь! Сейчас будет Восток! Будут пытки! Будет Китай!

"Что же до Китая... я ужасаюсь той жизнью, что ведут его обитатели... И я бы скорее предпочел жить с безумцами или с дикими зверьми". Туда же, к ужасам Востока, относится у Де Квинси и Индия. Восточные видения воспринимаются им как ужасные - именно благодаря их чуждости. Вот так трансцендентное перешло в инфернальное.

Опиум гармонично объемлет сферы Зла наряду со сферами Добра - как безликий всеохватный иудейский Господь. Видимо, именно религиозным отношением объясняется "борьба с наркоманией" - общество защищает свои религиозные устои (независимо от формального наличия или отсутствия официальной религии).

Современные "опиюшники" недалеко ушли от Де Квинси. Разумеется, потреблять маковую соломку - занятие вполне тривиальное, но ведь всем понятно, что это лишь разминка: основной путь опиума в кровь сегодня проходит через вену. Видимо, всякий "ширяющийся" ощущает противоестественность "прямого пути" и компенсации ради впадает в апломб, часто намекая, что они ходят по краю, а значит - могут иногда заглядывать "на ту сторону", в отличие от тех, кто "не въезжает" в их "расклады". Панибратство со Смертью (пусть и чисто декларативное) придает потреблению опиатов религиозный характер, причем не столько празднично-языческий, сколько напыщенно-христианский: "опиюшники" не просто ловят свой кайф, а, "смертью смерть поправ", разговаривают с Богом.

Тантрический секс с кокаином

Следующий этап нашей "священной истории" можно назвать "Серебряным веком": на смену сурово-вдохновенному опиумному пуританизму приходят оргиастически-самоубийственные черные мессы, где вместо ладана - кокаин.

Кокаин обитает не на Небесах, но в Глубине. Он, подобно опиуму, дарит своей пастве и рай, и ад, но несет их не в себе, а выковыривает рай и ад из душевных глубин самой паствы: "...то обстоятельство, что кокаин возбуждал во мне лучшие, человечнейшие мои чувства - это я мог истолковать наркотическим воздействием на меня кокаина. Но зато как объяснить другое. Как объяснить ту неотвратимость, с которой (после кокаина) вылезали из меня низменнейшие, звериные чувства" (Михаил Агеев, "Роман с кокаином"). Объяснить оказывается очень просто: "Механизм наших человеческих душ - это механизм качелей, где от наисильнейшего взлета в сторону Благородства Духа и возникает наисильнейший отлет в сторону Ярости Скота".

Это напоминает злобный ответ Силена поймавшему его Мидасу: высшее человеческое Благо - не быть вовсе, а второе по качеству - поскорее умереть. Об ответе Силена мы знаем прежде всего из Ницше. Окончательная модель Агеева тоже близка к онтологии "Рождения трагедии из духа музыки": внешнее, формальное, строгое оказывается небытием, шелухой. Под дуновением Кокаина шелуха слетает и обнажается внутреннее - чистое, бесформенное Бытие. Однако если у Ницше чистое Бытие ужасно и один только взгляд на него ослепляет человека, то у Агеева изначальный мировой хаос тождествен безусловному Счастью, Смыслу Всего. Агеевское Счастье близко махаянистской нирване или истинной жизни по Гофману: прекрасная реальность, в которой живет студент Ансельм, снаружи, с профанной точки зрения, выглядит нелепо и ужасно. Агеев бы добавил - и грязно, и ничтожно, и подло. Герой Агеева скатывается в бездны человеческой низости, но на самом деле это уже не важно: это - лишь падение мертвого тела, оставленного хозяином. Сила Кокаина именно в том, что, узрев Истину, человек уже не может не оставить все остальное. Вадим Масленников, герой Агеева, стремится к этой силе, как Дон Жуан стремился к абсолютной красоте - ступая по телам отвергнутых, уничтоженных женщин. Вообще, текст Агеева можно считать эротическим: этапы жизни Вадима отмечены его женщинами, и каждая новая женщина все сильнее рвет душу Вадима на две части - "человечную" (Агеев связывает ее с "чистой" любовью) и "звериную" (Агеев связывает ее с сексом - оставим это на его совести). Но женщины обитают здесь, в дольнем мире, и даже самая любимая из них, даже "Донна Анна" (Соня) не может довести дело деления души до необходимого завершения. Вершина холма - еще не Небеса, или, скорее, дно лощины - еще не Бездна.

Но за главой "Соня" следует глава "Кокаин". Последняя любовь и последний секс Вадима - его последний, божественный роман - рвет, наконец, душу на части: плевелы отделены от зерен, Человек отправился в рай, а Скот был выброшен на свалку.

Как видите, платонизм, тантризм, гностицизм, буддизм, романтизм и ницшеанство - все смешалось в этом сумбурном культе, ритуал которого - ночная оргия, деградация, подлость и грязь ("и жалкое довольство собою"), миф - рассказ о разделении души, а божество - Смысл Жизни, бесформенное (безграничное!) Счастье.

Прогулки с "кислотой"

Но эпоха эстетского стремления к смерти прошла - две мировые войны отучили человечество от приверженности к харакири методом, которым герой Леопольда фон Захер-Мазоха был отучен от тяги к страданиям (того побили всерьез). Человечество пресытилось злом, и тяга к иным мирам лишилась "дьявольской" своей половины. Джанки готовы в борьбе с абстиненцией пожертвовать собственной жизнью и умереть "на игле", обманув кайфолома-Дьявола. Слабые "наркотики" вытесняют былых гигантов, а сами быстро теряют свою "наркотичность", превращаясь в обыденные средства релаксации. Героин продолжает бороться за "старые ценности", совмещая в себе (и в своем культе) черты медицинского опиума и кокаина, но этот культ - не более чем эпигонство. Интереснее культ другого сильного вещества - ЛСД.

Реальная ценность "кислоты" состоит, во-первых, в том, что она позволяет видеть управляемые "картинки", дает ту власть, о которой безуспешно мечтал Де Квинси. Вторая же ценность "кислоты" - ее умение "выводить человека из себя" в буквальном смысле: человек перестает чувствовать себя собой, он оказывается в том же мире, но в другом, чужом Я, которое за этот мир не отвечает, а только путешествует в нем. Скорее всего, именно это свойство позволило Станиславу Грофу считать ЛСД панацеей от всех душевных болезней. Это же свойство "лечит" от любой ответственности, налагаемой на нас Бытием. В результате путешествие к иным мирам из паломничества благополучно превратилось в туризм. Возможно, "туристичность" - черта любой современной религии трансцендентного. Но это означает крутой излом всех "священных историй" (включая "наркоманскую").

Раздел канонических территорий

Хотелось бы подчеркнуть, что общественное отношение к наркотикам - это вовсе не метафора религиозности. Это - один из видов религиозности. Языческие ритуалы, производимые в рамках симпрактической ("архаической") культуры, таким образом, не являются "религиозными": они не отделены от быта, то есть не абсолютны (в уже указанном - первоначальном - смысле слова). Абсолютная же религиозность нацелена на "иные миры" (на Град Божий), фактически - на смерть. Об этом я уже говорил, но сейчас следует сосредоточиться на важнейшей детали: сам процесс умирания принадлежит жизни, поэтому здесь возможна (и происходит) борьба. Если "по ту сторону" все равны - на чем и основывают свою проповедь разнообразные синкретические культы типа бехаизма, - то по эту сторону существует разница между путями смерти. Многие исследователи отмечали веротерпимость язычества, которая вполне описывается простым лозунгом "живи и дай жить другим". Умиранию же веротерпимость чужда. Умирающий эгоистичен и эгоцентричен, он преисполнен обиды и вытекающего из обиды пафоса. И (естественно) готов умереть за свои идеалы, поскольку идеалы эти с самого начала противопоставлены жизни. Поэтому любые попытки наладить "межрелигиозный диалог", коль скоро речь идет об абсолютных (к примеру, "заветных") религиях, обречены на провал. Примерно об этом говорил Гейдар Джемаль на конференции, посвященной "восточной политике" (Дом Журналиста, 5.03.2002): в Израиле, согласно Джемалю, происходит "спор за наследие Авраама", за "эсхатологический Храм" - между иудаизмом, исламом и "метафорическим Римом" (фактически - Соединенными Штатами). Прочие участники конференции - как с арабской, так и с еврейской стороны, - демонстрировали полную бескомпромиссность, вербализуя, правда, свои позиции в политических терминах. Политика здесь, однако, такой же эвфемизм, как и "медицинские" инвективы в адрес "наркотиков" со стороны представителей "культа табака и алкоголя".

Неизбежная профанность "политики" (аналогичная профанности "борьбы с наркоманией") была осознана участниками учредительного съезда Евроазиатского Еврейского Конгресса, говорившими о необходимости "межрелигиозного диалога" - но особо подчеркнувшими, что "диалог не преследует цель выяснить, какая религия наиболее адекватна" (М.Членов). Диалог, таким образом, подразумевается лишь "общественный", на уровне социальных доктрин, выдвигаемых различными конфессиями, - "во избежание догматических вопросов" (Р.Спектор). Однако тишь да гладь, которая вполне достижима на профанном - общественном, политическом - уровне, уровне эвфемизмов, не имеет отношения к сути. А религиозная суть будет и дальше проецироваться на "реальную политику"...

Нам, впрочем, не привыкать к тому, что мир слов и мир дел практически не пересекаются. Остается лишь надеяться на то, что "туристический" характер современной абсолютной религиозности приведет к самостоятельному затуханию всеобщей мировой войны, проявившейся во всех религиозных и "не религиозных" войнах истории, - войны, начавшейся в тот момент, когда нам вместо мира подсунули меч.

Кирилл Якимец