Первая мировая война была катастрофой. В России этот катаклизм, которым начался "не календарный - настоящий XX век" оказался во многом забыт: его оттеснили на второй план нашей исторической памяти последующие, еще более кровавые, события - гражданская война, коллективизация, террор, Вторая мировая. Немалую роль в этом полузабвении сыграло и то, что советская государственная идеология так до конца и не сумела дать оценку этой войне и предпочла о ней не вспоминать. Однако в исторической памяти большинства наших западных соседей Первая мировая (или, как она часто называется и сейчас, Великая) война осталась тяжелейшей катастрофой - во многих случаях даже более тяжелой, чем последовавшая за ней Вторая мировая.

Для такого отношения есть основания. На протяжении четырех с лишним лет все крупнейшие государства Европы (а также США и Япония) вели борьбу, которая потребовала от большинства из них полного напряжения всех сил и огромных жертв. В армии 16 государств, принимавших реальное участие в боевых действиях, было отмобилизовано около 110 миллионов человек. Суммарные потери убитыми составили 14 миллионов, еще 34 миллиона было ранено. Во время отдельных операций потери достигали размеров, ужасающих даже по меркам Второй мировой, - особенно если сравнить количество убитых с реально достигнутыми в ходе операций результатами. В 1917 г. в ходе трехмесячного наступления в Бельгии только английские войска потеряли убитыми 310 тыс. человек - и продвинулись на 10 километров... В ходе сражения на Сомме (1916 г.) наступающие англо-французские войска потеряли убитыми и ранеными 620 тыс. человек, оборонявшиеся немцы - 450 тысяч. Результат? Продвижение на 12 (двенадцать!) километров на небольшом участке фронта...

Ради чего пролилась вся эта кровь? Одна из самых странных особенностей Первой мировой - эта явная ограниченность целей и задач, которые первоначально ставили перед собой ее участники. Эти задачи кажутся несоразмерно малыми, если сравнить их с понесенными в ходе войны жертвами. Если говорить о крупных державах, то ни одна из них не стремилась к "мировому господству" в позднейшем смысле слова. Более того - поначалу никто всерьез не собирался даже разрушать государственность противника в случае победы (это, правда, не касается малых участников войны, для которых речь часто действительно шла о выживании). Стоял вопрос об относительно малозначительной перекройке европейских границ и сфер влияния, а также о переделе колоний где-нибудь в Африке. Франция стремилась взять реванш за поражение 1870 г. и вернуть себе Эльзас и Лотарингию, Германия - создать свою колониальную империю в Азии и Африке, Россия - увеличить влияние на Балканах и, возможно, приобрести новые территории в Закавказье за счет Турции. Правда, в ходе войны требования сторон становились все более радикальными - отчасти под влиянием пропаганды, а отчасти потому, что огромные потери хотелось как-то компенсировать.

Вдобавок, война носила (поначалу) совсем не идеологический характер. Раскол Европы (и всего мира) в 1945-1990 гг. на два враждебных лагеря был явлением не только геополитическим, но и идеологическим - хотя идеология очень часто прикрывала вполне традиционные "национальные интересы". В 1900-1914 гг. об идеологии речь не шла вообще. Определенную роль в формировании системы блоков играли, конечно, традиционные симпатии и антипатии, но, скажем, застарелая англо-русская вражда (обе страны почти всю вторую половину XIX века усердно готовились воевать друг с другом) не помешала им выступить совместно.

Итак, война велась с ограниченными целями. Вдобавок, к концу 1915 года стало совершенно ясно, что первоначальные надежды на скорую победу оказались неоправданными, что предстоит долгая война на истощение, в которой даже победители рискуют потерять больше, чем им даст победа. Вдобавок наиболее прозорливые деятели в наименее стабильных государствах предупреждали, что война может кончиться революцией и падением существующего режима (такие - оправдавшиеся - прогнозы делались и в России, и в Австро-Венгрии). Действительно, в результате войны не выиграл никто из ее главных участников: Российская, Австрийская и Турецкая империи распались, монархия в Германии рухнула, положение Великобритании как ведущей мировой державы оказалось навсегда подорванным, а Франция, получив назад вожделенные Эльзас и Лотарингию, заплатила за это такими потерями, которые четверть века спустя полностью парализовали ее волю к сопротивлению Гитлеру. Почему же государственные мужи 1915 или 1916 г. не сделали того, что, несомненно, сделали бы их предшественники столетием раньше, - не сели за стол переговоров и не выработали компромиссного мира? Зачем были все эти жертвы, миллионы трупов на нейтральной полосе, голод, рейды субмарин и газовые атаки? На это было несколько причин, и одна из них очень проста: правящие элиты загнали себя в ловушку своей собственной риторикой, которая сделала почти невозможным достижение компромиссного мира. Эта же риторика, в свою очередь, была неизбежным последствием демократизации общественной жизни на рубеже веков.

Первая мировая стала первой войной, которую вели массовые многомилионные армии. Изменения в военной стратегии и в общественном устройстве привели к тому, что в конце XIX века на смену немногочисленным профессиональным армиям пришли мобилизационные армии, в которые в случае войны призывалось большинство взрослого мужского населения страны. Вдобавок практическим во всех странах, участвовавших в войне, к 1914 г. существовали какие-то элементы демократии: везде были парламенты, проводились какие-то выборы, существовала массовая пресса. Все это означало, что миллионам людей, которые в 1914 г. надели солдатские шинели, следовало доходчиво объяснить, за что именно они воюют. В более ранние времена такая задача просто не вставала. Солдат профессиональной армии XVII-XIX веков был либо наемником, либо рекрутом, но в любом случае он был профессиональным солдатом. Его работа заключалась в том, чтобы выполнять приказы "господ офицеров" и храбро сражаться с супостатами, не задаваясь вопросом о том, почему именно они стали супостатами. Ненависть к врагу ни от рекрута, ни от наемника не требовалась и обычно не поощрялась. Если солдатам и нужна была минимальная идеологическая поддержка, то ее брала на себя церковь.

Впрочем, в 1914-1918 гг. дело не ограничивалось проблемами на фронте. Беспокойство у власти вызывала и стабильность тыла. В подавляющем большинстве случаев боевые действия XVIII-XIX веков практически не затрагивали мирное население. В ходе наполеоновских войн иные германские города переходили из рук в руки десятки раз, и никому из мирных обывателей не приходило в голову спасаться бегством: наоборот, они с интересом изучали форму очередной армии, парадным маршем вступавшей в город. Из этого правила были исключения - сопротивление Наполеону в Испании и России, крайне жестокие войны в Латинской Америке, но в целом война не создавала особых житейских проблем для тех, кто в ней непосредственно не участвовал. С наступлением XX века картина полностью изменилась: карточки, трудовая мобилизация, беженцы - все это появилось именно в годы Первой мировой войны. Поэтому перед правящим элитам следовало поддерживать боевой дух не только на передовой (где большую помощь в этом деле оказывали трибуналы и полевая жандармерия), но и в тылу. При этом и солдаты, и члены их семей были еще и потенциальными избирателями.

Поэтому Первая мировая стала и первой информационной войной, причем главной целью пропагандистских компаний было собственное население. С самого начала войны обеими сторонами был создан мощнейший пропагандистский аппарат, деятельность которого управлялась специально созданными правительственными органами. Именно тогда стал широко применяться политический плакат, появились передвижные киноустановки, были проведены первые эксперименты с радиопропагандой. Впервые в истории солдатам нужно было доходчиво объяснять, за что они сражаются, и впервые мнение миллионов рядовых людей могло оказывать систематическое влияние на ход войны и военную политику. Понятно, что шахтеру из Уэллса или фермеру из Баварии было трудно объяснить, что война ведется ради изменения в соотношении тоннажа британского и германского флотов или передела колониальных границ в Южной Африке. Ради таких малопонятных целей ни шахтер, ни фермер, ни их жены с детьми не были готовы страдать все эти годы. Поэтому с самого начала пропаганда сторон стала подчеркивать "возвышенный" элемент в войне. Англия боролась "в защиту маленькой Бельгии", нейтралитет которой нарушили "подлые гунны"; Россия сражалась за "свободу славянских братьев", изнывающих под австрийским гнетом, и "в защиту героической Сербии"; Германия собиралась освобождать поляков и финнов "из-под гнета царизма". Шли в ход и совсем уж масштабные заявления: участники войны сражались за то, чтобы освободить мир от "британского империализма", "царской деспотии", "германского милитаризма", "турецкой тирании". Наконец, все участники войны изображали себя жертвами агрессии, которых вынудил защищаться подлый враг. Как в 1915 г. выразился германский депутат-социалист в своей знаменитой тогда речи: "Мы - не ура-патриоты. По своему характеру немцы не могут быть шовинистами. Мы просто защищаем наше отечество, нашу экономическую жизнь, наше существование, нашу германскую культуру, единство и территориальную целостность нашей страны". То же самое могли сказать (и говорили) депутаты иных стран. В англоговорящем мире огромной популярностью тогда пользовался лозунг "Война за то, чтобы окончить все войны" ("the war to end all wars"). Автором этого знаменитого - и вызывающего сейчас лишь усмешку - лозунга был не кто иной, как сам Герберт Уэллс, который, подобно интеллигентам большинства воюющих стран, активно участвовал в пропагандистской деятельности.

Немалую роль играли и сами понесенные в ходе войны жертвы. Солдаты массовых армий, по сути - призванные на службу мирные обыватели, не могли воспринимать смерть товарищей так же спокойно, как воспринимали ее рекруты и наемники былых эпох. Для тех гибель на войне была лишь естественной частью их работы, за которую никто не нес личной ответственности. С точки же зрения солдат мобилизационных армий, смерть была чрезвычайным явлением, и за нее нес ответственность враг, которому, соответственно, следовало мстить. При этом демократическое или полудемократическое общественное устройство заставляло элиту принимать подобные настроения в расчет. Отсюда - и постепенная радикализация требований воюющих сторон: страдания и гибель миллионов не должны были остаться напрасными, враг должен был "ответить" за них.

Еще одной чертой пропаганды стало массовое и сознательное распространение "ужастиков" - рассказов о зверствах вражеских армий. Такие рассказы существовали всегда, но во время Первой мировой они получили невиданное доселе распространение. Нет сомнений, что в некоторых случаях описываемые тогдашней печатью зверства были вполне реальными (достаточно вспомнить геноцид армян в Турции), но в большинстве случаев они представляли собой изобретения пропагандистов. Если уж на то пошло, то в целом Первая мировая война велась еще в традициях гуманного XIX века, когда договоры о правах раненных, защите пленных и неприкосновенности мирного населения еще не стали демагогическими бумажками, которые никем не принимаются в расчет. Тем не менее, истории о германских офицерах, в массовом порядке насилующих бельгийских девушек, или о злобных казаках, с хохотом рубящих саблями мирных бюргеров, широко тиражировались пропагандой и в целом доверчиво воспринимались населением. Поведение "жестоких и коварных" солдат противника всегда противопоставлялось поведению "своих", являвшихся воплощением благородства и гуманизма. Однако нет сомнения, что на практике эта "наука ненависти" делала войну еще более жестокой - что, в общем, и требовалось.

Однако пропаганда оказалась обоюдоострым оружием и ее использование привело к непредсказуемым политическим последствиям. Когда к концу 1915 г. стало ясно, что война не может быть выиграна в обозримом будущем, правительства обеих коалиций уже не могли пойти на компромисс, не совершив при этом политического самоубийства. Точнее, на компромиссный мир могли еще пойти правительства менее демократических стран - России, Турции, Австро-Венгрии, в которых влияние распропагандированных элитами масс на реальную политику было меньшим, а угроза "бессмысленного и беспощадного" бунта - вполне реальной. Однако ни в Германии, ни во Франции, ни в Англии такой компромисс был невозможен. Массы поверили в то, что идет борьба за выживание, что коварный враг не остановится ни перед чем, что страдания и гибель миллионов может оправдать только победа. Отчасти в собственную пропаганду поверила и сама элита: в этом обстоятельстве не оставляют сомнения многие частные письма и дневники деятелей той эпохи. В итоге власть пала жертвой собственной пропаганды, собственной политической риторики. Эта риторика оказалась весьма эффективной - возможно, как раз в силу своей новизны, потому, что массы еще не имели тогда необходимого иммунитета против современного пропагандистского воздействия. Однако именно ее эффективность сыграла немалую роль в том, что достаточно локальный по начальным целям конфликт превратился в грандиозную - и совершенно иррациональную - бойню. Последствия этого ощущались во всем мире на протяжении всего минувшего XX столетия, а местами ощущаются до сих пор.