"Историк знает историю, но не знает, что такое история," - так говаривал в мою бытность студентом один из философских профессоров, подразумевая, естественно, не одних лишь историков, но и много кого еще. Хоть тех же "экономистов", которые в наши дни особенно заметны с их претензией представлять самою Действительность. Нет нужды пояснять, до какой степени эта претензия антинаучна. Авторитетнейший Вебер вертится в гробу всякий раз, когда "ученые", теряя методологическую воздержанность, оперируют "идеально-типическими конструкциями" (например, конструкцией "экономической рациональности") так, как если бы те были структурами самого бытия. Кстати, здесь от авторитетнейшего Вебера тянется нить к одиознейшему (в рамках "методологии наук") Гегелю, который называл частные научные дисциплины "абстрактными" - на том основании, что они искусственно изолируют определенный аспект действительности, - а философию, напротив, хотел видеть "конкретной", коль скоро только она может "брать" действительность в ее тотальности. Это к вопросу о методологии пресловутого "ответа экономиста философу" et vice versa.

Итак, экономическая наука имеет дело с "чистой экономикой", которой в действительности не существует (в силу условности ее предпосылок: рациональность субъекта, ориентация на "бесконечную" аккумуляцию прибыли, обмениваемость ресурсов, возможность договорных отношений, ненасильственность и тому подобное). Утверждая, что она, тем не менее, и является подлинной действительностью, экономист становится экономикоцентристом, то есть идеалистом и идеологом. Он жертвует попыткой системного понимания действительности во имя попытки ее системного искажения и, в последнем счете, системной трансформации. Для нас важно, что этот идеологический экономикоцентризм является идеологией стран "мирового ядра" - ибо он тем больше пригоден для поддержания их господства, чем меньше способен объяснять его основы.

Понятно, что экономическое могущество рождается не благодаря эквивалентному рыночному обмену, а вопреки ему. В этом смысле положение "стран ядра" в мировом масштабе вполне аналогично положению "олигархов" в масштабе российском. Утвердив свое доминирующее положение посредством прежде всего внеэкономических (и в чем-то случайных) инструментов, те и другие делают прагматистскую мину, переходят на язык "вечных законов" рынка и широким жестом призывают остальных к честному обогащению, к священному трепету перед собственностью, к наращиванию "конкурентности" и так далее. И двусмысленность ситуации нельзя списать, как многим хотелось бы, на издержки "первоначального накопления" - потому что внеэкономическая детерминация экономического господства является не преходящим этапом капитализма, но его постоянным динамическим элементом. Авторы "миросистемного" анализа - Ф.Бродель, И.Валлерстайн - развивают этот тезис вплоть до того, чтобы связать с ним саму сущность капитализма и тем самым превратить понятие капитализма в своеобразный антипод "чистого рынка". Если "рынок" для них - это сфера действия экономики, взятой в столь же узком, сколь и точном смысле слова, то капитализм - это система воспроизводства экономического господства через политику.

"На протяжении этой книги, - пишет Бродель в "Играх обмена", - выявилась такая подспудная идея игры, риска, мошенничества, а главным правилом было создать контригру, то есть, используя механизмы и инструменты рынка, заставить этот последний функционировать по-другому, если не наоборот. Могло бы показаться занятным создать историю капитализма как своего рода особый случай проявления теории игр. Но это означало бы вновь обнаружить под кажущейся простотой слова "игра" различные и противоречивые конкретные реальности - игру прогнозируемую, игру правильную, игру законную, игру навыворот, игру плутовскую...". Политика, как я говорил о ней в предыдущий раз, - это и есть искусство максимизации власти за счет суверенной (не путать со словом "произвольной") манипуляции "правилами игры", за счет смещения и смешения конвенциональных границ разных предметных областей.

Поэтому странно, что критик Басов спроецировал на меня свое представление о политике как одной из предметных областей и выстроил на этой подмене архитектонику своих разоблачений. "В политике и пиаре (в сравнении с экономикой), - иронизирует он, - у нас прямо-таки чемпионский потенциал"... Политика, экономика, пиар - все это распределено по каким-то отдельным ячейкам и словно бы расчерчено линиями, при пересечении которых судья закричит "аут". "Пиар", к примеру, является у Басова, раз и навсегда, не чем иным, как областью словесных аранжировок. "Агенты (внешнеэкономической деятельности - М.Р.) ждут - не дождутся, - пишет он, ерничая, - скромного продавца счастья в лице профи-пиарщика, чтобы он им объяснил, как устроен мир и где их капиталу уютней". Ну что ж, если понимать "объяснения" как нечто всего-лишь словесное, это пожалуй могло бы быть поводом для иронии. Но в слове "объяснять" есть гораздо более настоятельные оттенки, и власти доступны гораздо более сильные модуляции речи. Язык событий, язык страха, язык боли открывают к человеку (и к "человеку элиты" точно так же, как к "человеку массы") более прямой путь, нежели язык дискурсивной этики. Словом, Басов живет в пространстве, где конвенциональные границы не проблематизированы.

И дело здесь не только в дисциплинарной ограниченности, которая, чтобы чувствовать себя комфортно, распределяет общественное бытие по "секторам" и привносит видимость трафаретного порядка туда, где его субстанциально не существует. Дело в самом стремлении жить так, как если бы он существовал.

Питательной средой этого стремления является "цивилизация", и человека, который инстинктивно уважает разного рода фанерные перегородки, мы называем "цивилизованным". "Цивилизованного человека", например, определяет непреложная убежденность, что "Боинги" существуют для гражданских перевозок; ножи для резки картона существуют для резки картона; торговые центры Манхеттена существуют для совершения торговых операций; человек существует для счастья. И так далее. "Варварство" варваров заключается не в повышенной жестокости, а в своего рода слепоте и безразличии к ширмам цивилизации (разумеется, не цивилизации вообще, а данной конкретной цивилизации). Поэтому "варвар" более свободен в передвижении по "социальному пространству" - конечно, при условии, что он достаточно "образован". "Образованный варвар" - это тот, кто приобрел технические навыки ориентирования в цивилизации, но не приобрел (конвенциональных) внутренних ограничений, которые с ними связаны. В этом смысле стратегия "образованного варварства" предстает выигрышной стратегией. По отношению к "цивилизации" "образованное варварство" должно побеждать - примерно так, как в свое время "огнестрельные культуры" побеждали Китай, чья пальма первенства в изобретении пороха не переросла в опережающее техническое переоснащение войск по причине внутрицивилизационных этических ограничений.

Понятно, что означают для нас в этой связи заклинания о принадлежности "цивилизованному миру". Именно: сужение горизонта, ограничение игровых возможностей, послание о том, что мы уже внутренне не опасны. Между тем, сила русского по отношению к Западу, коль скоро она вообще возможна, является par excellence именно силой "образованного варвара". Не с этим ли связан тот напряженный мифический ореол вокруг "русской мафии", которая, не уступая западным "автохтонам" в уровне адаптации к культурной среде, превосходит их в возможностях раскрепощенной комбинаторики?

Кстати, одно из наиболее ярких символических противоречий нашей эпохи - это противоречие между силой (по крайней мере, мифической) "русской мафии" и слабостью (и мифической, и реальной) "русского государства". Вероятней всего, эти две "системы" имеют характер сообщающихся сосудов: чтобы самому стать сильным, государство должно "победить" мафию - это общее место. Однако в каком качестве оно должно ее победить? До сих пор оно, если противостоит ей, то исключительно в качестве абстрактного принципа - пытаясь именем закона заклясть действительность беззакония. Но силу может победить только другая сила, а не принцип. Сила мафии как таковой до сих пор заключалась, помимо прочего, в ее сетевой организации, не делающей басовского различия между "экономикой" и "политикой", "пиаром" и "действием" etc. Причем всеми, кажется, признано, что эта организация организует не только себя, но и то социальное пространство, которое ею пересечено. То есть, по сути, оспаривает функцию государства, которое само в свои юные годы (в те "варварские времена") вполне отчетливо выступало как клан, организованное меньшинство, осуществляюшее господство в социальной среде и придающее ей форму выделенного общества.

Так почему бы не сделать напрашиваюшийся вывод: единственная возможность соответствовать своей миссии заключается для государства не в том, чтобы возводить свое здание на песке абстрактно-правового принципа, а в том, чтобы обеспечить себе порядковое превосходство (и, кстати, решить "проблему коррупции"), открыто заимствовав черты мафии. То есть став корпорацией - с очень жесткими правилами внутренней (внутриаппаратной) мобилизации, с очень выраженной этикой коллективного господства, с очень широким диапазоном средств и с очень большими (национально-историческими) амбициями. Последний признак, совершенно не будучи "мафиозным", отнюдь не вносит диссонанс в общую картину. Напротив, только он придает ей завершенность и смысл: разве вы не чувствуете противоречия между жестоким совершенством классической "мафиозной" машины и слабым, в последнем счете, принципом наживы, в который она уперта?

Если слово "мафия" все же смущает, то можно сказать и иначе. Можно вернуться к броделевской критике капитализма, где капитализм понят как "политический" спрут, пронизывающий "экономику", - и назвать систему, которая должна быть создана, - государственным капитализмом¹.

Примечания

¹Для самих Броделя и Валлерстайна такое понятие капитализма имеет отчетливо негативный смысл. Они представляют "капитализм", то есть внеэкономическую детерминацию экономики, скорее как паразитический нарост на продуктивных рыночных отношениях, чем как их естественное и непреходящее внутреннее условие. Однако ясно, что это связано не столько с обязывающей логикой их анализа, сколько с его ("левым") идеологическим подтекстом, который мы вольны не принять.