Политалфавит. Е

Кредо европейской цивилизации во времена эпохи Просвещения составляло представление о единой исторической судьбе человеческого рода. Рост могущества Старого света становился мерилом цивилизации, с самой возможностью утверждения которой и связывала Европа собственное существование. С одной стороны, это оборачивалось банальным игнорированием возможности каких бы то ни было неевропейских альтернатив развития, с другой стороны, сводило развитие самой Европы к предъявлению модели всеобщей исторической унификации. Подобная европейская идентичность, однако, давно перестала быть достоянием самой Европы, которая в очередной раз оказалась "похищенной". Ее своеобразным "субститутом" стала Америка, унаследовавшая европейскую претензию на исполнение цивилизаторской миссии. Теперь, чтобы обосновать перспективы "общеевропейского процесса", европейцы вынуждены начинать с обсуждения всемирно-исторической роли Америки и всего, что связано с глобализацией по-американски.

Позиции европейских интеллектуалов по поводу объединения Европы разнятся в соответствии с оценкой характера происходящих процессов. Линией своеобразного водораздела становится в данном случае интерпретация европейских интеграционных процессов: с одной стороны, они рассматриваются как процессы, продолжающие и дополняющие глобализацию, с другой стороны, напротив, как процессы, которые могли бы послужить задачам ее видоизменения. В этом расхождении мнений дает о себе знать давний спор между Старым и Новым светом о праве вершить судьбы мира, определять "общечеловеческие" цели и олицетворять собой Современность во всей ее красочности и блеске. Восходящий к эпохе Просвещения, этот спор сам по себе служит свидетельством культурной неоднородностью феномена, именующегося "Западом". (Еще на заре становления современных западных "демократий" символом несхожести континентальной и англосаксонской моделей социального развития стала, с одной стороны, судьба Томаса Пейна во Франции, а с другой - злоключения маркиза де Лафайета в Америке.)

Участники полемики, исходящие из того, что европейские интеграционные процессы просто дополняют собой американский глобализм, полагают, что "Запад" все-таки достаточно однороден. При этом совершенно неважно, воспринимают ли они становление "глобального мира" как некий позитивный процесс (к подобной точке зрения довольно явственно склоняется такой теоретик глобализации и прошлом левый интеллектуал, как французский социолог и публицист Жан Бодрийяр) или считают его роковой ошибкой (что в большей или меньшей степени характерно для левых, радикально настроенных авторов, представляющих себя идеологами антиглобализма, в частности, для французского философа Алена Бадью и его словенского коллеги Славоя Жижека). Их оппоненты, прежде всего - немецкий философ и социолог Юрген Хабермас, мыслят в соответствии с иной перспективой: для них идентичность новой Европы должна складываться в рамках лишь по мере обозначения европейских альтернатив глобализации или, во всяком случае, в рамках глобализации "по-европейски" (которая должна приобретать более локальные формы, но вместе с тем и приводить к более содержательным последствиям).

Локальность глобализации по-европейски проявляется, конечно же, не только и не столько в том, что границы ее ареала не могут простираться дальше границ Западной Европы, сколько в том, что ее действие дает о себе знать не на макроуровне, как в случае с американской глобализацией, изначально предполагающей своеобразную "модернистскую" гигантоманию. Эта глобализация по-европейски должна воплощаться в некоем "постмодернистском" духе, заявляя о себе не на уровне шумно продекларированных проектов (вроде "конца истории" Ф.Фукуямы и "столкновения цивилизаций" С.Хантингтона), но на уровне микроскопического видоизменения социальных форм и отношений, которое влечет за собой видоизменение самого способа существования, всей социальной онтологии (а не просто стиля жизни и, соответственно, лишь эстетики социальных отношений).

Парадоксальным образом получается, что масштабность подхода к глобализации, декларируемая США, не приводит в действительности к сколько-нибудь существенным трансформациям современных социальных отношений, оборачиваясь банальной гегемонией страны-лидера. При этом именно интегрирующаяся Европа хочет показать себя некой территорией "жизненного мира" человека, пространственной формой, остающейся последним прибежищем "внутреннего мира" человеческого существа, географической областью, где и поныне царствует Мораль, обретается Право, законодательствует Культура.

Экспансия США, слишком неловко справляющихся с осуществлением самопровозглашенной лидерской миссии, воспринимается европейскими интеллектуалами не как собственно территориальная экспансия, но как экспансия, выражающаяся в натиске на "внутренние" и "жизненные миры", мыслящиеся как главное достояние европейца. Именно поэтому общей тенденцией для всех, кто выступает против глобализации по-американски, становится отказ от традиционной геополитики, занятой выяснением географических предпосылок внешней политики государств и прогнозированием исхода конфликтов, разворачивающихся из-за стратегически выгодных пространств, в пользу геополитики, предметом которой выступают моральные принципы, правовые установления, духовные ценности, занявшие собственную "экологическую нишу" в рамках определенного социокультурного ареала.

Важно отметить, что довольно критическое по отношению к американской модели глобализации восприятие общеевропейских процессов рождается в континентальной Европе и представляет собой своеобразную континентальную альтернативу англосаксонским представлениям о всемирной интеграции, целиком укладывающимся в схему нового мирового порядка.

Хабермас: Конституция для единой Европы

Наиболее последовательным провозвестником континентального подхода является, конечно же, крупный немецкий философ и социолог Юрген Хабермас, провозгласившей необходимость общеевропейской политики гласности задолго до прихода к власти Михаила Горбачева. В своей недавней статье "Почему Европа нуждается в Конституции?", опубликованной в "New Left Review" и посвященной судьбам объединяющегося европейского континента, создатель теории коммуникативной рациональности пишет о пагубных последствиях лидерства США во всемирном масштабе, которое ведет к тому, что под эгидой глобализации "классическое международное право" заменяется тем, что немецкий философ называет "космополитическим порядком" (cosmopolitan order). Наиболее явным симптомом утверждения этого порядка являются действия НАТО на территории бывшей Югославии. Утверждая несомненное наличие "морального права" у США и Великобритании на проведение "гуманитарной операции" в Косово, Хабермас, тем не менее, вынужденно констатирует, что действия союзников не всегда отличалось наличием достаточных юридических оснований и потому могут быть подвергнуты сомнению с точки зрения своей легитимности. Хабермас (со своим философским чутьем) безошибочно ощущает, что несовершенство правового регулирования военных операций, подобных той, что была проведена в Косово, бросает тень и на обоснованность применения военной силы с точки зрения морали. (В случае с Югославией ситуация, конечно же, обостряется еще и тем, что здесь бомбы разрывались именно на территории Европы, в самом ее сердце.)

Недостаточное подкрепление действий в праве рассматривается Хабермасом как следствие особой пылкости англосаксов, романтизма, который вдохновляется этическими побуждениями, и вместе с тем - оборачивается попранием самих моральных норм. Хабермас (конечно же, не без определенной иронии) упрекает представителей англосаксонской культуры в избыточном идеализме, замешанном на особой, "фундаменталистской", по мнению Хабермаса, революционности. Эта революционности в свою очередь предполагает то, что немецкий мыслитель называет "аксиологической истерией", потворствуя которой, американцы и следующие за ними всегда и во всем британцы готовы без раздумий пуститься во все тяжкие и затеять какую-нибудь "гуманитарную операцию" с совсем негуманными последствиями. Глобалистское восприятие интеграционных процессов (в том числе, и на территории Европы), будучи сопряженным с пресловутой американской революционностью, неизменно оказывается чреватым фундаментализмом (причем, в отличие от племенного фундаментализма талибов, фундаментализмом всемирно-исторического масштаба). Европа, которая, с точки зрения немецкого философа, не может не чураться любых фундаменталистских установок, именно в силу альтернативности своего подхода к принятию политических решений оказывается как бы не у дел при решений ряда вопросов, связанных с реальной практикой глобализма. Происходит это в силу некоторой неспособности распорядиться имеющимися у европейцев возможностями по определению контуров собственного будущего.

Однако что же именно Европа может предъявить в противовес американской глобализации, замешанной, как уже было отмечено, на особом революционном фундаментализме? В первую очередь - конституционно-правовое наследие капиталистических революций двухсотлетней давности, приведших к формированию современных национальных государств. При этом судьба Европы должна находиться в ее собственные руках. Это означает, что, с одной стороны, должны быть детально продуманы и обсуждены различные подходы к интерпретации этой судьбы, а с другой стороны, выработаны особые политические формы осуществления предназначения европейской цивилизации. "В конце восемнадцатого века, - не забывая о политкорректном реверансе в сторону Америки, пишет Юрген Хабермас, - в Филадельфии и Париже, отцы-основатели и французские революционеры оказались вовлеченными в невиданное доселе начинание, не имевшее исторического прецедента. Более двух столетий назад европейцы стали чем-то большим, нежели просто восприемниками долго формировавшейся практики создания конституционных норм... Вызов, который предъявлен всем нам, заключается не в том, чтобы нечто изобрести [здесь и далее выделено Ю.Хабермасом - А.Е.], но в том, чтобы сохранить великие демократические завоевания европейских национальных государств и после упразднения их границ. Эти завоевания включают в себя не только формальные гарантии гражданских прав, но и стандарты социального благосостояния, образования и досуга, выступающие предварительными условиями как действительно защищенной частной автономии, так и демократического гражданства. Современное "обоснование" Закона означает, что правовые дебаты о будущем Европы все больше составляют сферу высокоспециализированных высказываний, которыми обмениваются экономисты, социологи и политологи, нежели являют собой область для [применения усилий] специалистов в области конституционного права и политических философов. В то же время мы не должны недооценивать символическое значение одной тонкой детали - публичные конституционные дебаты сейчас в самом разгаре. Как политическое образование Европа не может представать в сознании своих граждан попросту как разменная монета. Межправительственному соглашению, заключенному в Маастрихте, недостает той цементирующей символической власти, которую может предоставить лишь акт политического основания".

Таким образом, именно при юридическом оформлении собственной идентичности Европа способна осуществить собственную моральную миссию, не просто подытожив процесс собственной интеграции, растянувшийся на весь послевоенный период, но найдя единственно правильную модель глобализации, во главу угла которой будет отныне поставлен некий всеобщий правовой порядок. Иными словами, дистанцируясь от подражания США (а подражание это зафиксировано в самой идее Соединенных Штатов Европы), европейские государства должны дополнить Маастрихтские соглашения принятием на общеевропейском референдуме Конституции ЕС, которая сделалась бы символом неповторимого культурного единства европейцев и одновременно их особой роли в историческом процессе.

Бадью: общества, лишенные Истины

Сакраментальная проблема единой исторической судьбы европейских народов затрагивается в статье Алена Бадью под ярким названием: "Тайная катастрофа: конец государственной истины". В ней знаменитый постмодернистский теоретик Истин говорит о том, что с крушением советского политического режима на территории Восточной Европы и в самой России была доказана невозможность государственного оформления политической воли к обретению истинного. Однако с крахом советской модели государственности (немыслимой не столько без одиозного государства-партии, сколько без еще более одиозного государства как инстанции истинности) была поставлена точка в многолетнем сообщничестве истины и политики: политика более не апеллирует к истине, истина окончательно утвердилась в своей брезгливости по отношению к политике.

Переиначивая известный тезис Уинстона Черчилля, Бадью с разочарованием констатирует: "Парламентские государства Запада не претендуют на какую-либо истину. С философской точки зрения они являются, если можно так выразиться, государствами релятивистскими и скептическими, не случайно и не согласно какой-нибудь идеологии, но неотъемлемо, поскольку их "содержание" - это правила законов. Это причина, по которой эти государства представляются скорее как "менее плохие", чем как лучшие. "Менее плохие" означает, что, во всяком случае, мы находимся в области (государственного функционирования), которая не имеет непосредственного отношения к какой-либо положительной норме, как, например, истина или Добро".

Интеграция Европы, по Бадью, представляет собой, таким образом, не что иное, как интеграцию территорий, предметом вдохновения для населения которых является лишь присущий им скептицизм и релятивизм. Общей формулой такой интеграции служит политическая прагматика и, одновременно, то, что можно назвать политикой прагматики. Придание всемирно-исторического значения политике прагматики и есть то, что составляет лейтмотив глобализации. Возникшая на территории европейского социокультурного ареала, эта политика прагматики не может предоставить Европе какой бы то ни было шанс на то, чтобы предъявить собственную модель глобализма, отличную от того, что предлагают Соединенные Штаты. В логике Бадью, Европа со своим идеалом "общего дома" не только не может создать альтернативную версию глобализации, но и обречена на превращение в образцовое глобализующееся пространство. Причина этого проста: европейское пространство не может выпадать из пространства всемирной "глобализации по-американски", поскольку разъединенность политики и истины в равной мере характерна и для Европы, и для Америки.

Разъединенность политики и истины не способна породить новые формы социальной активности. С момента достижения этой разъединенности мир столкнулся не с нахождением новой, наиболее продуктивной, альтернативы коммунизму как проекту всемирно-исторического переустройства, а с исчерпанностью альтернатив, воплотившейся в прагматичной индифферентности гражданско-правовых установлений западной культуры. Событием наступившей безальтернативности явился для Бадью распад Советского Союза, произошедший не в результате политических действий народа, завороженного какой-то новой истиной, которая стала для него поводом к совершению революции. Распад СССР произошел по совершенно иной причине: по причине того, что союз истинного и политического окончательно распался. Говоря по-другому, крушение СССР сделалось событием именно потому, что в истории не осталось более места для революционных изменений. Революционность того, что произошло, кроется, таким образом, не в открытии каких-либо новых истин и не в сотворении какой бы то ни было новой политики, а в том, что был положен конец революционности как таковой.

"Заметим следующее, - призывает Бадью, - это не поднявшиеся озаренные светом народные массы положили конец государству-партии, конец советской империи. Окончательная смерть этого толстокожего произошла в результате внутреннего распада... Все дело оставалось государственным с начала и до конца. Никакое политическое нововведение - или изобретение политики - не было отмечено в этой ситуации. То, что тысячи людей собрались на заводах и вышли на улицы, то, что они были довольны происходящим, еще ничего не значит! Ибо они - увы! - не показали, что способны думать и хотят пройти испытание чем-то беспрецедентно новым. И может ли быть иначе, если то, о чем нам твердят со всех сторон, - правда: все, о чем якобы мечтают жители России, Венгрии, Болгарии - это то, что уже давно существует в наших печальных странах, именуемых, непонятно почему, "западными"? Такое желание может только усилить преимущественно государственное и конституционное видение процессов. Выборы и частная собственность, политики и дельцы: неужели этим и ограничивается все содержание их устремлений? В таком случае, почему бы не доверить воплощение в жизнь этой программы не инновации мысли, а специалистам-аппаратчикам, и даже экспертам Международного Валютного Фонда? В качестве духовной надбавки будет выступать Папа римский, всегда на боевом посту. А завершит картину этакий нюанс экстремизма, без которого симулякр события покажется чересчур мирным."

Во всевластии права и незыблемости гражданских свобод, во всем том, что Хабермас описывает как великое завоевание Европы, которое надлежит сберечь, осмыслить, сделать поводом для дискуссии и положить в основу ее грядущего объединения, Ален Бадью видит знак омертвения политического, которое уже не может быть изобретено заново, не может обрести какие-то новые формы. И здесь подходы Хабермаса и Бадью выглядят чем-то взаимодополняющим: то, что для первого выступает предметом консервативного "охранения" и, соответственно, поводом для того, чтобы заделаться консерватором, для второго оказывается символом смерти: ложной, но в то же время и неизбежной альтернативой, которая "хоронит" сама себя. При этом Бадью так же, парадоксальным образом, обречен на консервативную позицию, ибо в ситуации констатируемого им исчезновения альтернатив, подобно Хабермасу, может заниматься лишь ностальгическим "охранительством". Страж правового государства и страж коммунизма проецируют, таким образом, свои "охранительные" установки на процесс европейской интеграции. Разница между ними лишь в том, что каждый из них понимают под наследием общеевропейского прошлого. Общим, однако, у них является одно и то же понимание: понимание будущего Европы, погрязшей в своем настоящем, как чего-то в буквальном смысле несбыточного и невозможного.

Жижек: толерантность как форма расизма

О позиции Славоя Жижека по поводу европейской интеграции стоит начать говорить с упоминания одной весьма примечательной детали: Жижек был, по сути, единственным европейским интеллектуалом, который (не являясь, мягко говоря, поклонником тогдашнего сербского руководства) довольно резко и аргументировано воспротивился натовскому вторжению в Югославию. Предмет наиболее резких критических инвектив Жижека - идеология мультикультурализма, в которой находит легитимное выражение гражданско-правовая унификация, то есть провозглашение одних - приемлемых и допустимых - различий и замалчивание других, недостойных упоминания. В рамках гражданско-правовой унификации, предполагающей конструирование норм "международного права", открывается перспектива бесконтрольного применения силы под эгидой защиты гражданских свобод. Именно поэтому провозглашение необходимости такой гражданско-правовой унификации, как прекрасно понимает Жижек, становится главнейшей идеологической программой интегрирующейся Европы, легитимирующей в рамках манифестации принципов верховенства правового порядка претензию на господство над незападными странами. Доминирование европейских культур, потенциально все более усиливающееся по мере их взаимопроникновения, осуществляется при этом под весьма таинственным и одновременно надежным прикрытием, без которого не обходится ни одна мультикультуралистская проповедь: имя этому прикрытию - толерантность. Лозунг западной экспансии, "толерантной" с точки зрения своей риторики, но только не с точки зрения своих настоящих последствий, таким образом, весьма незамысловат: он заключается в провозглашении терпимости.

Разрушая чарующие соблазны этого лозунга, Жижек говорит о том, что между либертаристским призывом: "Будьте терпимыми!" и расистским утверждением: "Каждому свое!" не существует никакой особой разницы. Это значит только одно: либеральный пафос терпимости (излюбленное средство легитимации всех процессов, сопряженных с утверждением глобализма в целом, и процессов европейской интеграции, в частности) заключает в себе не что иное, как особые, весьма завуалированные, проявления расизма. Расизм, о котором в данном случае идет речь, совершенно особого рода - посредством него не просто утверждается доминирование экономически развитых государств, но происходит закрепление властительства самой экономики во всем множестве ее превращенных форм. Как пишет Жижек: "Слишком многие группировки настолько заинтересованы в рассмотрении общества под призмой более общего понятия культуры, что ни один серьезный политик или интеллектуал уже не в состоянии настаивать на понимании общества, отличном от господствующего демократически-парламентаристского типа. Левые уже давно сдались и отказались от политико-экономических критериев общественного анализа в пользу понятия культуры. Политическая борьба сосредоточилась исключительно на вопросе культурной идентичности. Цена, которую за это заплатили левые - общая деполитизация общественного анализа. Поэтому сегодня никто не желает рассматривать политику и экономику в том виде, как они функционируют. Экономика - настоящий диктатор наших дней. Базовые способы функционирования капитала сегодня просто не подлежат обсуждению".

Политическое объединение Европы неизменно подается как предъявление принципов терпимости в действии. Основной мишенью в рамках такого объединения делается архаика, угрожающая современным обществам возвращением в прошлое с его былыми раздорами и противоречиями. В качестве наиболее явственного примера подобной архаизации социальных отношений приводится пример, связанный с обострением этнических конфликтов, участники которых, как пытаются представить, пренебрегают терпимостью, не верят в мультикультурализм, попирают гражданско-правовые нормы. Именно архаизация, заявляющая о себе в форме "этнизации", бросает западным обществам, согласно мнению их современных идеологов, вызов фундаментализма. Жижек в корне не согласен с подобным мнением, полагая, что фундаментализм порождается вовсе не архаическими общественными структурами. "...Деление политических процессов на либерализацию и модернизацию, с одной стороны, и фундаментализацию, с другой, является в основе своей ложным делением. Мы не должны соглашаться с идеологическим утверждением, что наш враг - фундаментализм. Фундаментализм - диалектический результат позднекапиталистических структур. Тот, кто не спрашивает об основаниях современного капитализма, никогда не поймет динамики современного расизма".

Динамика современного расизма, как полагает Жижек, находит наиболее концентрированное выражение в практике "европоцентризма", в рамках которой централизация самой Европы умножает те символические и политические ресурсы, которые необходимы ей для притеснения неевропейских социокультурных ареалов. Возражая против искусственной культурной ассимиляции различных народов (как населяющих европейский континент, так и живущих за его пределами), наиболее развитые государства Запада обращаются непосредственно к стратегиям апартеида, если речь заходит о территориях, которые они в той или иной форме хотели бы подвергнуть колонизации. В этих случаях само это возражение против культурной ассимиляции оказывается способом осуществления политической и, прежде всего, экономической экспансии западного мира, вдохновленного идеей "евроцентриза". "...Великую стратегию колониализма, которая в течение долгого времени была для Европы формой господства над остальным миром, стоит рассматривать не как ассимиляцию, а скорее как апартеид. Английские колонизаторы выказывали большое уважение к индейской культуре, очень восхищались ее духовностью. Англичане боялись не того, что индейцы иные и чуждые, а того, что "ассимилированные индейцы" окажутся "лучшими" капиталистами, чем сами колонизаторы. Таким образом, доминирующей стратегией было "ложное" уважение к другим культурам. То же самое и в Южной Африке: аргументом в пользу сохранения апартеида было опасение, что ассимиляция может уничтожить культурные особенности различных народностей... Я хочу сказать, что было бы слишком просто противопоставить "плохой" ассимиляции "хорошую" терпимость. И то и другое - стратегии западных государств, направленные на укрепление их собственного господства".

Расстановка сил

Если Юрген Хабермас рассуждает о процессах формирования "общеевропейского дома" с достаточно правых позиций - с позиций либерального консерватизма (хотя в 70-е гг., слыл левым либералом), то его коллеги по философскому цеху - французский философ Ален Бадью и его словенский собрат Славой Жижек - остаются в этих вопросах приверженцами левого радикализма. У Жижека этот левый радикализм принимает форму идеологии антиглобализма (которая, в общем-то, еще находится лишь в некой первоначальной стадии своего становления). Бадью же является левым радикалом иного рода - скорее он может быть причислен к неортодоксальным поклонникам коммунизма (и в этом смысле выступает поистине реликтовой фигурой).

Подобная расстановка европейских интеллектуальных сил совершенно не случайна: эпоха глобализации в очередной раз видоизменила роли правых и левых, либералов и консерваторов. Те, кто ранее по множеству оснований присоединялись к числу поклонников либерализма, теперь, по прошествии времени, с полным правом могут считаться олицетворением континентального консерватизма. Смерть левой идеи, наступившая задолго до краха социализма в СССР и странах Восточной Европы, привела к тому, что зияние в той части идеологического спектра, которая традиционно занималась левыми, не было заполнено, но так и осталось зиянием, относительно свободным сегментом на карте идеологий современности. В этом отношении любые версии антиглобализма могут рассматриваться не как изводы и ответвления нового идеологического течения (также маркированного как левое), но как свидетельства незаполненности оставшейся лакуны. Говоря иначе, антиглобализм выражает собой своего рода симптоматику довольно плачевного состояния левой идеи, но вовсе не является проектом, обязанным своим происхождением радикальному обновлению или, тем более, второму рождению левых в Европе нового тысячелетия.

Показательным также представляется и то, что в заочной дискуссии философов на тему европейской интеграции на равных участвует только один мыслитель из Центральной и Восточной Европы. Не менее показательно и то, что заповедником философского и нефилософского левачества по-прежнему остается Франция, где сохранность его разнообразных ригидных форм лишь являет собой признак своеобразного консерватизма (а это так же, в свою очередь, служит вернейшим указанием незаметно произошедшей катастрофы с летальным исходом). В феномене современной французской левой идеи можно усмотреть все, что угодно: дань уважения традициям, идеологическую инертность, догматическую верность сложившимся ритуалам и привычкам, но только не знамение грядущего возвращения на европейский континент призрака коммунизма.

Общее положение дел с левым европейским радикализмом можно характеризовать примерно следующим образом: коммунистическая доктрина давно уже (то есть, по крайней мере, еще до крушения СССР) не способна стать идеологическим стержнем антиглобализма, а антиглобализм сам по себе ни в коей мере не может претендовать на то мобилизационное влияние, которым обладала коммунистическая доктрина в 30-60-е гг. прошлого века, когда переживала эпоху своего наивысшего расцвета.

Литература

Бадью, Ален. Тайная катастрофа. Конец государственной истины. S/?'2002. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. - М.: Институт экспериментальной социологии, СПб.: Алетейя, 2002. [в печати])

Жижек, Славой. Война на Балканах. Der westliche Pazifismus und seine die Entpolitisierung vorantreibende Haltung (interview).

Жижек, Славой. Добро пожаловать в пустыню Реального II: Размышления о Всемирном торговом центре - третья версия.

Жижек, Славой. Западный пацифизм (интервью).

Jurgen Habermas. Why Europe needs a Сonstitution? New Left Review 11, September-October 2001