Русский Журнал / Политика /
www.russ.ru/politics/20020602-rem.html

Легитимность versus легитимизм
Заметки по следам недели

Михаил Ремизов

Дата публикации:  1 Июня 2002

"Ошибочно надеяться на исцеление больной монархии путем введения парламентаризма... или на исцеление немощной республики посредством диктатуры. Все подобные попытки - плод наивного рационализма".

Л.П. Карсавин

Нет ничего более чуждого легитимности и ничего более оскорбительного по отношению к монархии, чем современный монархизм легитимистского толка. Если тезис вызывает сомнения, ответьте на вопрос: как, по-вашему, лучше уплатить дань уважения умершему человеку - похоронить по обряду или же сохранить среди живых в виде чучела? Чучело можно держать в музейном саркофаге (коль скоро окрашенный языческой религиозностью мавзолей Ленина окончательно деградировал в музей) или, еще хуже, можно наряжать его каждый день в новое платье, выводить на приемы, усаживать в шикарные экипажи... Бойся пережить самого себя - эта великая заповедь стоического аристократизма безнадежно попрана в пресловутых "царствующих домах" Европы.

Будь у этой Европы уважающие себя монархи, они, без сомнения, поступили бы в точности так, как те сбежавшие два короля, чей разговор подслушал на горной тропе Заратустра: "Отвращение душит меня от того, что мы, короли, стали поддельными, что мы переодеты в старый прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью".

Будь у этой Европы серьезные монархисты, они с решимостью повторили бы вывод "реакционного" испанского дипломата, чей политический такт был оценен Шмиттом: "Едва Доносо Кортес обнаружил, что время монархии кончилось, поскольку больше нет королей и ни у кого не достало бы мужества быть королем иначе, как только по воле народа, он довел свой десизионизм до логического конца, то есть потребовал политической диктатуры".

Здесь все верно, кроме одного: невозможность быть королем на каком-то ином основании, нежели "воля народа", то есть, собственно, невозможность быть королем - нельзя отнести на счет недостатка мужества. Вопреки романтической литературе, "монархическое достоинство" является не личностным атрибутом правителя, а структурным элементом политических верований сообщества. Верований, которые уже во времена Кортеса были, в самом деле, необратимо трансформированы идеей народного суверенитета. Впрочем, идея имеет здесь мало значения, значение имеет осевое событие ее воплощения в политической революции. Если тут и требовалось какое-то мужество, то, скорее, мужество уважения к действительности, мужество принять новую "политическую формулу" эпохи, ни на минуту не забывая, что она представляет собой лишь иной способ опосредования "абсолютной власти". Ибо монархист де Местр, конечно, прав, говоря: "любое правление необходимым образом абсолютно".

На поверхностном уровне эта сентенция обращена против революционно-демократической утопии; в своем подспудном и наиболее существенном аспекте она предвещает отказ от утопии легитимизма (которой сам де Местр оставался все же чересчур близок). Отказ, знаменательный тем, что он осуществляется уже не с прогрессистских, а с консервативных позиций.

Ведь если достигнуто консервативное понимание того, что революция не способна изменить природу власти, то контрреволюция от имени "истинной власти" также теряет свой смысл. Вообще, "истинной властью" всегда и везде является власть реальная. Власть существует, поскольку гарантирует себе устойчивое подчинение, которое, в свою очередь, невозможно без действенного комплекса представлений, оправдывающих его и называемых легитимностью. С этой точки зрения легитимизм, отождествляющий легитимность с одной из ее частных, исторически изношенных форм, а именно, с династическим порядком, является не чем иным, как делегитимацией всякой будущей политической власти. Является, в некотором роде, историческим саботажем. (И здесь мы действительно обнаруживаем интригующую параллель с анархизмом).

Весьма рельефно это "саботажное" качество легитимизма проявилось в эпоху бисмарковского объединения, когда легитимисты типа Э.Л. фон Герлаха до последнего стояли на лоскутной карте Германии, каждый лоскуток которой был освящен династическим статус-кво. И в еще большей мере - в эпоху французской реставрации, когда проект "восстановления законной власти" был откровенно связан с пораженческим контекстом и с интересами буржуазии по обузданию новых возможностей и амбиций харизматического господства. Ведь независимо от того, называется ли революция "буржуазной", буржуазия рискует довольно быстро обнаружить по ее итогам такое усиление политических связей, которое плохо совместимо с плутократией. В этом смысле, "реставрация", сколько бы она ни утверждала обратного и сколько бы ни украшала себя "аристократическими" виньетками, представляет собой совершенно буржуазный проект. Здесь снова вспоминается Шмитт: "Итак, либеральная буржуазия желает Бога, однако он не должен становиться активным; она желает монарха, но он должен быть беспомощным" - как беспомощен ставленник, династический отпрыск, лишенный самостоятельной опоры в виде исповедуемого обществом династического культа.

Где-то в этой области лежат и предпосылки российского "реставрационного" проекта, точнее, предпосылки его возможной активизации. Не случайно первым могущественным покровителем Кирилловичей в информационном поле "новой России" в свое время выступил никто иной как Гусинский. Его мотивы остаются загадкой. Но в любом случае, массовый запрос на авторитаризм, на своего рода "народную монархию" как союз "верховной власти" с "низами" против олигархических элит, - этот запрос мог бы быть эффективно спародирован и нейтрализован посредством политической раскрутки идей реставрации. Есть у реставрационного проекта и еще одна сторона, пожалуй, даже более актуальная: России, которая по мере интеграции в "евроатлантическое пространство", несомненно, будет испытывать "фантомные головные боли" и ностальгию по идентичности, вполне могут прописать эту пилюлю, то есть торжественно вернуть, так сказать, "исконную идентичность" в ее европейски стерилизованном виде.