Тема второго заседания (10.06.02): "Единая Европа" как политико-географический образ

Любимец российской публики Бжезинский недавно высказал мнение, что в американо-европейских отношениях пока отсутствует фундаментально важный ингредиент: Европа. Взять на вооружение эту позицию будет полезно по меньшей мере в целях декартовского "скептического сомнения". Вдвойне полезно это будет в России, где попытки определить себя через Европу - не важно, положительным или отрицательным образом - имеют вид абсурдистских уравнений с двумя неизвестными. Разумеется, рассматривая геополитические ансамбли в феноменологическом разрезе, говоря о них как о циркулирующих в культуре образах, мы заведомо не можем рассчитывать на отчетливую фиксацию контуров. Но в плане "реальной политики", где критерием существования политической единицы служит операциональная оформленность ее интересов, "единая Европа" представляет, очевидно, не меньшую проблему.

Итак, можно ли говорить о комплексе "европейских интересов" в том же смысле, в каком "национальные интересы" считаются фундаментом внешней политики отдельных наций-государств? На этот вопрос многие отвечают другим вопросом: а можно ли говорить о каких-то "национальных интересах" отдельных государств помимо оформляющихся общеевропейских? Вероятно, с точки зрения метафизически понятой геополитической реальности дело обстоит именно так, но в "мире фактов" интересы "воображаемого сообщества" обретают действительность не иначе, как вследствие их отождествления с властными интересами конкретных организованных групп. Применительно к интересам "единой Европы" можно выделить двух потенциальных политических носителей: пресловутая "брюссельская бюрократия" и руководители национальных государств. Однако брюссельская бюрократия, именно в качестве бюрократии, не обладает ресурсом легитимности, достаточным для комплексного проектирования "европейских интересов" и в любом случае вряд ли склонна проецировать аппаратные амбиции в геополитику "больших пространств". Что же касается руководителей национальных государств, то их властное положение формируется на национальном уровне, и если никто из них в отдельности не может увидеть гипотетические интересы Европы как свои собственные, то вкупе, коллегиально такому отождествлению тем более неоткуда взяться.

Поэтому не удивительно, что до сих пор европейская политика остается консолидированной не столько на уровне "интересов", сколько на уровне "стиля". В частности, те специфически "европейские" позиции, которые мы видим на международной арене, имеют вид не столько эгоистически осознанных целей, сколько неких пунктиков: типа "Киотского протокола" или вопроса о смертной казни, который политическая Европа превращает в тему для международного торга, или даже палестинского вопроса, где имеют большой вес стереотипы, выработанные еще во времена борьбы французской интеллигенции с французской военщиной в Алжире.

Впрочем, многие - очевидно, не без основания - усматривают именно в этой моральной акцентуации политики необходимое и достаточное определение политической Европы. С легкой руки социал-демократов в послевоенной Европе политикой высшей пробы слывет та политика, которая может себя объявить "не заинтересованной". И это словосочетание было бы заурядным оксюмороном, если бы европейский политический морализм не был по-своему функционален и не обеспечивал европейцам особого места в идеологическом разделении труда и особого статуса в системе "нового миропорядка", основанной, в том числе, на технологиях "экспорта нестабильности". Скажем, пару лет назад европейские эксперты были единодушны в том, что "периметр будущих войн" будет определяться гуманитарной проблематикой, поводы для вмешательства - формулироваться в гуманитарных терминах, а издержки вмешательства - оплачиваться с помощью нажитого морализирующей Европой символического капитала. В этом качестве Европа оставалась важным символическим кредитором силовой политики США. Но после пресловутой "смены парадигм", произошедшей после 11-го сентября и состоявшей в переходе от гуманитарной легитимации "экспорта нестабильности" к антитеррористической, европейская доля в предприятии "мирового господства" заметно обесценилась. Символическая экономика этого господства больше не нуждается в европейских моральных активах.

Не отсюда ли то смутное пока, но довольно травматическое переживание происходящих изменений, которое мы можем заметить в реакциях европейской общественности и которое эротоманы от политики объясняют тем, что США теперь "больше любят" Россию?

Как бы то ни было, это переживание и стоящая за ним трансформация, вполне "объективная", несмотря на свой символический характер, катализируют процесс активного идентитарного поиска и открывают дорогу внутренним изменениям европейской политики, одним из симптомов которого можно считать и ее полумифическое пока "поправение". Полагать, что на этой волне "правые" придут к власти (а "правыми" открыто называют себя по преимуществу те, кого пресса называет "праворадикалами"), вероятно, не приходится. Но власть, особенно в Европе, - это в том числе и та самая "культурная власть", о которой на заре 20-х годов писал политический неудачник Грамши и которую его левые читатели из 60-х с успехом претворили в жизнь, предопределив некоторые особенности европейского политического стиля. Если уж ожидать "поправения Европы", то прежде всего на этом уровне. Потому что должно же что-то возникнуть на месте потерявшего функциональность левого гуманитарного морализма?

Если предположить, что перед лицом возникшего кризиса Европа даст естественный крен в сторону "политики интересов" и востребует правый политический фланг для их максимально эгоистической артикуляции, то основной вопрос ее будущего сведется, пожалуй, к тому, на каком уровне будет задана новая "парадигма" политического эгоизма - преимущественно национальном или общеевропейском. Пока мы можем видеть, что "правый" политический стиль и евроинтеграционный идеологический комплекс разнесены по разным краям политического спектра. "Я считаю, что сегодня - время не создания империй, но время их разрушения," - говорит Ле Пен в интервью НГ. Одновременно правого и панъевропейского движения, каким на теоретическом уровне были в свое время "новые правые", пока не видно. Для буржуазного патриотизма национально-государственная ниша остается наиболее привычной. Не потому ли, кстати, что она освобождает от фундаментальной - чтобы не сказать фундаменталистской - необходимости обосновывать те границы, на которых эгоизм требует повесить замок?

• Егор Холмогоров. Европа от заката до рассвета
• Константин Крылов. Европа и ее европейцы
• Вадим Цымбурский. Европа между "Евразией" и "Евроафрикой"
• Михаил Денисов. Моральные основы политических проблем европейских левых
• Дмитрий Замятин. Европа: открытый образ