Бурдье, заявив, что "общественного мнения не существует", ставит под вопрос три постулата, в которые упирается эта фикция. Во-первых, "всякий опрос мнений предполагает, что все люди могут иметь мнение или, иначе говоря, что производство мнения доступно всем. <...> Второй постулат предполагает, будто все мнения значимы. <...> Третий постулат... предполагает гипотезу о существовании консенсуса в отношении проблематики, то есть согласия, что вопросы заслуживают быть заданными". Не сложно увидеть, что, в общих чертах, эти же постулаты составляют основу не только общественных опросов, но и демократических выборов, призванных окаймлять особую политическую систему диктатуры мнений. В этом смысле, позиция Бурдье, критикующего претенциозность публичной социологии, но оставляющего за скобками ее методологический прототип, массовое голосование, остается половинчатой. И половинчатой остается его проблематизация второго постулата: "кто сказал, будто все мнения значимы?". На мой вкус, здесь следовало бы спросить иначе: кто сказал, будто мнения вообще, то есть, какие бы то ни было мнения - значимы?

"Мнение" - это третий термин, бесцеремонно вторгшийся в великий схоластический спор "веры" и "знания" и одержавший в нем политическую победу (ведь не будем же мы думать, будто столь горячий спор не был по-своему политическим?), как пресловутый кролик в битве тигра с драконом. Не предполагая никакой компетенции на формирование позиции (в отличие от "знания"), а также никакой ответственности и никакого вовлечения в нее (в отличие от "веры"), "мнение" предстает, тем не менее, основным коммуникативным оператором "массовых обществ". Фундаментом их "политической эпистемологии", предопределяющим не только формы образования власти, но и манеру ее публичного самоосуществления.

К примеру, не видите ли вы симптома в том, что президент сделал базовым жанром общения с народом (и, соответственно, публичного общения с бюрократией) - выражение "своего личного мнения"?

С чем большей широтой и скрупулезностью он "высказывается по всем вопросам", тем меньше ясности остается относительно властного и эпистемологического (в данном случае это одно и то же) статуса формируемых им суждений. Больше того, есть впечатление, что власть сознательно играет на этой неопределенности: она получает возможность сохранять статус-кво, одновременно не лишая себя ресурсов популистской, критической и активистской риторики. И в частности, возможность неосязаемо давать задний ход после выигрышных и необходимых в пиарном смысле пассажей, как это имело место с повисшими в воздухе лозунгами роста, аппаратной чуть ли не революции etc.

На двухнедельной давности Гражданских дебатах промелькнул занятный полемический эпизод. "Обменялись мнениями" Ципко и Павловский. Первый по-человечески посетовал на пресыщение "пиаром" и дефицит "настоящей политики" во власти; второй не без лукавства спросил, где пролегает граница, отделяющая одно от другого. Ципко границу не артикулировал, да и я бы тоже не взялся. Тем не менее, некая "пограничная зона" существует. Институт "личного мнения президента", чье закрепление, по-своему беспрецедентное, происходит на наших глазах, пожалуй, и является той подсистемой, которая обеспечивает автономию "политики" власти от ее "массовых коммуникаций" и которая образует саму ткань "раскрепощенного пиара". Режим "личного мнения" власти - это своего рода режим безопасности, позволяющий нейтрализовать энергию необходимых для общества слов таким образом, чтобы она ненароком не вторглась в структурный баланс серьезных групповых интересов. Не вторглась в область, где "действующий президент" не имеет, вероятно, своего мандата действия.

Излюбленный комментаторами мотив одиночества Путина и его как бы изоляции является всего лишь романтическим покровом, наброшенным на эту сложную механику статус-кво, на эту своеобразную прагматику путинского языка, невнятно и изощренно колеблющегося в диапазоне между "мнением" и "приказом".

В этом отношении Путин, конечно, контрастирует с Ельциным, любившим выступать в жанре властной фиксации - в жанре "я подписал указ". И становится аналогичен, как ни парадоксально, Горбачеву. Подчеркиваю: аналогичен не в семантике, не в синтаксисе, а в прагматике языка. Горбачев, самый говорливый из советских "вождей", не осуществлял никакой специальной фиксации, которая позволяла бы уяснять статус произносимого. Вместо этого он завораживал массу потоком слов и производил некое всесторонне окаймляющее политическую действительность повествование. Которое на лету подхватывалось общественностью и оптически достраивало социальный ландшафт. В случае Путина иным является только жанр повествования - и стиль политической декламации.

Ельцинское "президент подписал указ", при всей своей комически окрашенной иллюзорности, маркировало претензию власти на бытийный статус произносимых слов. Путинское "по моему мнению" (чаще угадываемое, чем произнесенное) помещает власть в сияющей пустоте. Роль "имеющего свое мнение" президента вполне соответствует платоновскому расположению мнимости - в промежутке между бытием и не-бытием, в области оптических эффектов. Там же, где обитает масса.

***

Послания, выезды, пресс-конференции, все это в самом деле приобретает характер бесконечного метаповествования, которое власть ведет о себе самой, подчас замещая им саму себя. Сказать, что "это пустая трата времени", было бы ошибкой. Напротив, разрастающееся метаповествование власти следует признать весьма функциональным. Его главная функция - анестезия. Люди легче смиряются с мерзостью своего общества, видя якобы в самой его сердцевине "пытающегося что-то сделать", продуцирующего "абсолютно здравые" суждения, позитивно настроенного президента. Он обезболивает их ощущение бытия. Можно увидеть в этом миссию медицинского гуманизма, но я склонен говорить скорее о блокировке витально необходимых реакций. Потому что последним шансом больного является его боль.