Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

События | Периодика
Тема: Город / Политика / < Вы здесь
"Городская революция" и будущее идеологий в России. Продолжение
Цивилизационный смысл большевизма

Дата публикации:  8 Июля 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Начало - здесь.

III

О процессах российской истории, подготовивших большевизм и в нем обретших свое продолжение-инобытие, ведомо достаточно, чтобы признать: полтора века России, примерно с 1830-40-х гг. являют единую, пусть и дифференцированную внутри себя, эпоху, смысл которой - переход от стадии аграрно-сословной к городской, в перспективе, видимо, - корпоративно-городской. Суммируем общеизвестные черты этого времени, в которое укладываются уже пять поколений русских.

За этот срок, наряду с интенсивной демографической урбанизацией, принципиально преобразуется культурный ландшафт страны. Недавно это великолепно выразил В.Л.Каганский применительно к Европейской России: "Век назад культурный ландшафт почти весь вырастал из своей природной основы, его формировала природная зональность и сеть речных долин... Нынче он нанизан на каркас линейно-узловой решетки крупных магистралей и городов... Неясно, стала ли Россия городской, но пригородной стала. ...В культурном ландшафте нынешней Европейской России все зависит от одного-единственного фактора - расстояния от центра. Близость к городу обусловливает успех сельского хозяйства, густоту сельских поселений, их размер, просто "бойкость" человеческой жизни...Теперь не города вырастают из сельской местности, наоборот, они сами формируют и наращивают ее вокруг себя: вдали же от городов - не патриархальная глубинка, а зона разрухи"1. Это время "оползня" традиционных дворянских и крестьянских ценностей. Дворянская семья сметается, большая крестьянская разлагается, налицо становление и возобладание типа "бюргерской", городской семьи.

За эти полтора века создается множество парадигмальных, классических на века вперед культурных шедевров - и все при доходящей до истерики в образованных кругах цивилизационной самокритике и приступах "резиньяции" ("бедная страна...несложившаяся цивилизация...между Западом и Востоком...как сладостно Отчизну ненавидеть..."). Пора, по словам Ю.С.Пивоварова, "раскола страшного и глубокого", когда "расхождения во мнениях по тому или иному социальному, политическому, экономическому вопросу обрели экзистенциальный окрас, все стало прочитываться через призму "друг или враг", "быть или не быть", "кто виноват" и "кого казнить"2.

Всяческая болтовня на тему "исконной расколотости" российской цивилизации, как бы эта исконность ни преподносилась, - с прихода варягов, с патриарха Никона, с Петра I или с кого-нибудь еще - не что иное, как опрокидывание в историю того самоощущения, которое в эти полтора века овладело образованными людьми и из их среды распространялось в слои полуобразованные, четверть-образованные и так далее. Общество, известное нам по "Капитанской дочке" и "Евгению Онегину", ретроспективно по "Войне и миру" и "Детским годам Багрова-внука", цивилизационно расколотым никак не назовешь. Найдем ли приметы такого раскола в "Путешествии из Петербурга в Москву" с его социальными стенаниями? Глубокая сословная разница языка, культуры, обихода - прекрасно знакома многим цивилизациям на их первоначальной ступени, хотя бы средневековой Европе, - и обретает сильнейший противовес в традиционности обязанностей и прав сословий, в их дхарме - великом оплоте вертикальной интеграции. О религиозных разделениях, с появлением новых церквей и сект, иногда вытесняемых в особые функциональные ниши, а то и подавляемых до истребления, говорить и вовсе нечего: все это известно высоким культурам разных эпох. Трудно назвать такой век в истории Европы или, скажем, Среднего Востока, который не видел бы подобных новообразований. Россия тут типологически ничем особым не отмечена. Есть это и у нее, вот и все.

Не о "расколотости" ее надо говорить, а об идее "расколотости" в последние полтора века как форме переживания русскими "разломного" стадиального перехода между канувшим за это время образом нашей цивилизации - и другим, находящимся в трудном, негарантированном становлении. Единственный настоящий раскол России - хронополитический, все остальные расколы - либо производны от него, либо просто надуманы. И даже осложнения, связанные с привнесенной модернизаторской динамикой, в эту эпоху столь мучительны оттого, что накладываются на драматизм автономного хода. Но об этом еще поговорим.

Полтора века городской революции подняли "учительную" русскую литературу. Еще в фазе добольшевистской они выдвинули крупнейших ересиархов - "учителей жизни" Л.Н.Толстого и Н.Ф.Федорова, возвещавших "истинное христианство". Они породили русскую теологию, чьим цветом стало учение о Софии. Начало XX века клокочет замыслами "оправдания" и вместе реформирования православия, наряду с поисками "нового сознания", в том числе и в формах политизированного богостроительства.

Если обратиться к сфере политической, думаю, прав был Р.Пайпс, отмечая с 1880-х гг. условность существования самодержавия, все более становящегося псевдонимом для чисто силового, военно-полицейского государства3. "Эпоха тираний", которой и сегодня не видно конца, сперва прорисовывается с выдвижением монархами на первые роли в государстве диктаторов в формальном статусе силовых министров с чрезвычайными законотворческими и исполнительными лицензиями (наиболее известны М.Т.Лорис-Меликов и П.А.Столыпин). Отсюда путь через генеральские диктатуры и "комиссародержавие" гражданской войны к принципату Сталина, "наследника русских царей", и к послесталинским олигархиям второй половины XX - начала XXI веков - при постоянных ломках государственных форм, "подгоняемых" под правителей и не успевающих обрести хоть подобия традиционной легитимности.

Все беснование этой эры (повторю: далекой от завершения) было бы очень неумно объяснять каким-то небывалым помрачением именно "русской души" или старой цивилизационной червоточиной России. Если бы такая червоточина имела место, о том не правомерно судить по событиям разломного времени. Слишком уж схожими беснованиями отмечены многие известные за 5000 лет городские революции, общая формула которых - делегитимизация аграрно-сословного "космоса" и нескорая выработка иной легитимности в условиях "помутнения сердец" и разнуздания силовой социальной механики. Так бесновалась Европа с XV по XVII век, откладывая с года на год конец света, в религиозных войнах и кострах ведьм, в "фаустинианской" демономании, под скороспелыми тираниями Борджиа, Медичи и Тюдоров. Так бесновалась Греция VII-VI вв. до н.э. в битвах демоса с аристократами-аграриями (те клянутся между собой принести демосу столько зла, сколько смогут, а он - то истопчет детей знати быками в стойлах, то начисто выбьет скотину на пастбищах, чтобы подорвать у противника экономическую базу...), рождая псевдодемократические "старшие тирании" и переводя неистовства социальной революции в очистительные экстазы реформации дионисийства. По-видимому, сходно бесновался даже Египет в интермедии между Древним и Средним царствами - в темные века, от которых дошел жуткий образ затяжной гражданской войны, "перевернувшей страну как гончарный круг", с разоренными пирамидами и отмененными законами, с превращением "ничтожных людей" во "владык богатств", с городами, говорящими: "Устраним сильных из среды нашей!". На "выходе" этих веков видим реформацию Осириса и новую легитимность Фиванского царства с окрепшими городскими корпорациями и процветанием "сильных малых людей".

Надо отмести все мифы о русской цивилизации, продиктованные впечатлением от ее эксцессов в последнее полуторастолетие. Такие эксцессы типичны почти для всякой городской революции, пока она прокладывает себе политическое и идеологическое русла. Когда очевидцы таких эпох не твердили о "распавшейся связи времен", о "вывихнутом времени"? Не с нами первыми происходит эта линька цивилизации, - дело лишь в том, как она протекает у нас.

IV

"Восстание масс" в России начала XX века, принесшее большевикам победу, во многом имело характер - как поняли наиболее зоркие современники, от П.В.Струве до евразийцев - протеста против социальных и культурных форм, связанных с расцветом императорской России. Потому-то можно определенно соотнести это "восстание масс" с той фазой в морфологии высоких культур, которая определяется в таблицах Шпенглера как "народный протест в религиозных рамках против великих форм ранней эпохи" и увязывается с "ростками гражданско-городского движения". С этой оценкой согласуется все, что написано как приличными учеными, так и ангажированными щелкоперами насчет "религиозной" или "псевдорелигиозной" (даже "сатанинской") природы большевизма, - В.Аксючиц удачно назвал его "городской ересью". Типологическая особенность российского цивилизационного хода на этой его стадии состояла в том, что "ранние великие формы", ставшие объектом протеста, были выработаны той "европеистской" фазой нашей истории, которую и Шпенглер, и многие отечественные мыслители третировали как социокультурную псевдоморфозу России. Протест девятым валом грянул по элите, утверждавшей эту блистательную псевдоморфозу всем стилем жизни, мышления и творчества, - но и сам этот протест обрел многие свои идеи внутри той же псевдомоофозы и до конца необъясним вне ее идеологического и стилевого опыта.

Именно в этой своей типологической особенности наш цивилизационный ход перекликается с ходом западноевропейским. Ведь в Европе реформационное движение "раннего лета" было в большой мере протестом против "языческой" псевдоморфозы Ренессанса - однако же подготовленным уроками ренессансного гуманизма. Гомология большевизма и Реформации неоднократно всплывала в дискуссиях XX века. Очень показателен труд Т.Люка "Идеология и советский индустриализм"4, с тезисом о большевизме как "светской религии" - конкретно, русском аналоге протестантизма, сформировавшем трудовую этику советской индустриализации благодаря своему упору на мирскую аскезу, на посюсторонний подвиг преобразования и просветления Града Земного, поданный как критерий и обетование метаисторического "спасения" человека и народа. К сожалению, Люк при всей тонкости и точности его наблюдений, работает в модернизационной парадигме, - чем весьма облегчает жизнь своему русскому критику В.Арсланову, противопоставляющему протестантизм как выражение "действительных" и, главное, прогрессивных потребностей Западной Европы" - "азиатско-деспотической" отягченности советского "марксизма, превращенного в религию"5. Такая критика утрачивает и силу, и даже смысл, если разбирать эту гомологию вне схоластики "прогрессивных потребностей", совершенно чуждой первым поколениям западных протестантов, а в большевизме выступающей как наследие переосмысленной и наделенной новым содержанием марксистской схематики.

Ведь в России марксизм исполнил роль, для которой он вовсе не предназначался своими отцами-европейцами. Применив к российскому обществу доктрину, ставившую в фокус социальных проблем совсем не главное для него напряжение между городской буржуазией и пролетариатом, маргинализуя положение крестьянства как обреченного быть предводимым одним из этих Больших Протагонистов, большевистская фракция русской социал-демократии сотворила из марксизма идеологию городской революции в России. Победа большевиков над главными их соперниками-эсерами была победой большевистской постановки аграрного вопроса как вопроса, подчиненного перспективе городской революции, торжеству города в лице его политически активного плебса над деревней. Эсеры проиграли как партия реформационной волны, пытавшаяся уничтожить сословный порядок, не разрушая "крестьянской цивилизации" - исторической части этого порядка. Не случайно мыслители эсеровского толка еще в 1920-х верили в возможность вооруженного реванша новой деревни над большевизированным городом (вспомним образ социалистической "крестьянской цивилизации" в чаяновском "Путешествии брата Алексея в страну крестьянской утопии").

Цивилизационный смысл большевизма в том, что он узаконил и ускорил развернувшуюся на российских землях городскую революцию, радикально и притом убедительно для масс обновив сакральную вертикаль над нашим геополитическим домом. Потому-то он оказывается в ряду реформаций, служивших в разных обществах духовным воплощением данной цивилизационной стадии, - и лишь с оглядкой на эту широкую типологию можно и нужно разбирать различия и сходства двух реформаций, разразившихся во II тысячелетии н.э. с интервалом в 400 дет в ареале Северной Евро-Азии.

Люк был прав, акцентируя мотив "мирской аскезы" как особенно сближающий эти два идеологических переворота. Нельзя не видеть, что вся классическая советская литература являет собою ряд более или менее талантливых инсценировок Последнего Суда с разделением судимых на спасенных и отверженных, исходя из проступающего метаисторического смысла их внутримирных деяний. Во многом именно художественная словесность преподнесла народу большевизм как путь, увенчивающийся претворением человека, исполнившего сверхдолжную "мирскую аскезу", в существо "живее всех живых" - и в таком качестве остающегося навеки в преображенном мире.

Большевизм учил - облекая свое учение в политэкономические и социально-идеологические формулы - о том, как идет на ущерб нынешний век с его начальствами и властями ("общий кризис капитализма"); о призванности русских, воспринявших данную проповедь, и всех, кто присоединится к их подвигу, раскрыть "преимущества социализма" и перестоять, пережить деградирующий неправедный эон - чтобы за гранью его Россия развернулась в новый мировой век, где будет оправдан и возвеличен труженический и воинский подвиг, "тех, кто дожили до чего-то и тех, кто ни до чего не дожил".

Компонентом большевистской веры выступала марксова тема "пролетария" как безвинного страдальца, отторгнутого от своей "родовой сущности" и впавшего в "частичное существование", чтобы воссоединиться с этой сущностью в восстании-воскресении, открывающем "царство свободы". Однако эта тема оказывалась подчинена видению Советской России, переживающей "век сей" и собирающей вокруг себя землю по его крушении. С 1930-х мировая революция могла быть снята как практическая задача, но она неколебимо оставалась сакральной вертикалью нового великодержавия с его разрастающимся городским обществом, как-то даже наивно выставляющим на свет свою пугавшую Бердяева "протобуржуазность" (плакат второй половины тех же 1930-х, поры Большого Террора - "Всем попробовать пора бы Как вкусны и нежны крабы")6.

Не все параллели между двумя реформациями так броски, как в случае с "мирской аскезой", но и среди менее наглядных некоторые поразительны. Вглядимся в этос сталинизма предвоенных лет. Стремясь выделить в данном этосе доминантное ядро, быстро сознаешь, что таковым ни в коей мере нельзя считать культ вождя - явление, знакомое многим социальным движениям с разными этическими ориентировками. Нацизм, с его культом фюрера, видел "ночь длинных ножей", но он не породил ничего подобного Московским процессам 1936-38 гг. Думается, предвоенный сталинизм гораздо отчетливее характеризует подспудное тревожное допущение той возможности, что единственная признаваемая за истинную инстанция спасения и оправдания человека возьмет и не одарит его ни оправданием, ни спасением при всей субъективной искренности и объективной жертвенности его служения. Ты можешь положить жизнь за Революцию - но не поняв, не ухватив ее путей, быть на суде ее приговорен и проклят как ее враг. При этом сталинистский этос требует, чтобы, постоянно испытывая себя в безупречности своего служения, ты самый час проклятости своей готов был превратить в вящую славу Инстанции Спасения. Весь этот комплекс в сочетании с идеей "ордена меченосцев", новой аристократии спасенных, в том числе таинственно вбирающей в себя и неких "беспартийных большевиков", настолько сходствует с кальвинистской догматикой и этикой, что позволяет, с толикой иронии, обозвать сталинизм "кальвинизмом большевистской Реформации".

Продолжение следует┘

Примечания:


Вернуться1
Каганский В.Л. Европейская Россия: географические итоги века // Отечественные записки, 2002, ╧3, с.404. В таких словах ученый излагает содержание сборника "Город и деревня в Европейской России. Сто лет перемен" (М. 2001). Странно, что тут же заявив уже от себя "теперь город формирует вокруг себя сельскую местность", автор заверяет на соседней с. 405, что якобы оппозиция "город/деревня" применительно к сегодняшней России √ "мифологема, только затрудняющая понимание". Тем самым он невольно подводит себя под "парадокс лжеца", пользуясь терминологией которую сам объявляет мифической. Боюсь, что за этим казусом стоит попросту стандарт европейского города, каковому "не отвечает" множество городских поселений в России. См. в том же духе статью В.Л. Глазычева "Слободизация страны Гардарики" (Иное: Хрестоматия нового российского самосознания. Т. I.М.,1995), где объявляется, что в России "городское начало отсутствовало прежде и отсутствует напрочь теперь", а также √ якобы городов вовсе не было "в древнем Египте, средневековой Индии или Китае". Где же, спрошу, если не в городах, да к тому же в городах с весьма комфортным качеством жизни, протекает, к примеру, действие любимых мною "Рассказов Ляо Чжая о чудесах"?.


Вернуться2
Пивоваров Ю.С. Гений блага русской политики// Рубежи, 1995, ╧6, с.78.


Вернуться3
Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993, с, 401.


Вернуться4
Luke T.W. Ideology and Soviet Industrialisation. L., 1985.


Вернуться5
Арсланов В. Ответы русской культуры на вызов времени (30-е годы)// Via regia, 1994, ╧ 1-2, с.47


Вернуться6
Стоит тут вспомнить об исключительной популярности федоровства в 1920-х √ и процитировать удивительный диалог из романа-дистопии Ю.В. Козлова "Ночная охота" (М. 1996, с.187), где лирический голос, сталкивающий топику раннего и позднего ("застойного") большевизма, оттеняется макабрскими комментариями из мира "демократии и рынка".

"- Был такой ученый-философ Федоров, один из профилей на нашем знамени - его. Суть его учения в том, что рано или поздно все мертвые воскреснут┘ - То-то живые обрадуются! √ подумал Антон. √ Особенно, когда воскресшие мертвые захотят жрать! - Все воскресшие и живые коммунисты соберутся на последний съезд КПСС. Интересно, какой он будет по счету? И больше съездов не будет? Зачем? Воскрешение мертвых √ последний и завершающий акт восстановления справедливости. Только в зал делегатов меня не пустят┘ - Может, это только показалось Антону, но в глазах Елены блеснули слезы. √ Ничего, - воскликнула она, - посижу в зале для гостей!".

поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие статьи по теме 'Город' (архив темы):
Андрей Ланьков, Сеул: город-государство? /08.07/
Современная Корея - это и есть Сеул, вся остальная территория страны играет роль национального парка, огорода и, разумеется, заводской площадки при этом мегаполисе.
О проектах по превращению Москвы в Град Божий /05.07/
Сказка на ночь.
Вадим Цымбурский, "Городская революция" и будущее идеологий в России /04.07/
Большевизм впервые в нашей истории создал прочные основания для "обуржуазивания" - или "бюргеризации" - России.
Идиотизм городской жизни /04.07/
Об "идиотизме деревенской жизни" пора позабыть - как и о самой деревенской жизни (не дачной, а "аутентичной"). Сегодня идиотизм в основном демонстрируют жители городов: "буржуазный" = "массовый". Колонка редактора.
Вадим Цымбурский
Вадим
ЦЫМБУРСКИЙ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

архив темы: