Смысл предшествует знаку.

Это высказывание иллюстрирует само себя: в нем корректность принесена в жертву ясности. Слово без смысла - "звук пустой", как заметил Лев Выготский¹ (да и не он один). Но и смысл существует не сам по себе, а лишь в качестве смысла слова². Значит, говорит Выготский, надо изучать не отдельно смысл и не отдельно слово, а их единство.

Работа Выготского посвящена исследованию "речевого мышления": как оно возникает, развивается и т.д. Единственный вопрос считается решенным с самого начала: есть ли на свете вообще такая штука, как "речевое мышление". Выготский отвечает "да" - либо сам, либо не без некоторой помощи посторонних: известно, что во времена Выготского концепция "речевого мышления" считалась официальной, а с официальными концепциями тогда было опасно шутить. Но Выготский вольно или невольно пошутил: развивая концепцию "речевого мышления", он умудрился не только привести все необходимые аргументы против нее, но также предвосхитить эксперименты, результаты которых окончательно уничтожают как "речевое мышление", так и другие иллюзии того же плана, рассмотренные мною в предыдущей главе. Поэтому "цирк" Выготского, на самом-то деле, куда серьезнее, чем, например, та же "ворчалка" Барта³; это скорее даже не цирк, а анатомический театр, представления которого раскрывают перед публикой всю анатомию проблемы.

1. Выступление фокусника

Мысль соединяется со звуком в некий союз; в этом союзе мысль оказывается смыслом, а звук оказывается знаком. Выготский подчеркивает: результат такого соединения, подобно результату соединения водорода и кислорода, не имеет ничего общего с ингредиентами. Свойства воды - это вовсе не сумма свойств водорода и кислорода. А что является "водой" в данном случае? Очевидно, речь, процесс сообщения. Выготский этого не замечает (или делает вид, что не замечает) и говорит о "речевом мышлении". Но ведь мышление - один из ингредиентов! Поэтому "речевое мышление" - такой же абсурд, как и "водяной водород". Тем не менее, из того факта, что речь - не зеркальное отражение мысли, Выготский делает вывод: "Речь служит выражением готовой мысли. Мысль, превращаясь (курсив мой - К.Я.) в речь, перестраивается и видоизменяется". То есть разноплановость обернулась превращением... Но лишь на миг. Хлоп! - и перед нами уже не превращение, а сотворение: "Мысль не выражается, но совершается в слове". ⁴

Секрет фокуса прост, надо сделать всего три движения:

1. Смысл неотделим от знака, т.к. без смысла знак не является знаком, а без знака смысл не может называться смыслом.
2. Роль смысла играет мысль.
3. Следовательно, мысль неотделима от знака.

Можно для аналогии показать тот же фокус с другими предметами. Начальник неотделим от подчиненного, поскольку друг без друга они уже - не начальник и не подчиненный. Иван Иванович - мой начальник. Значит, Иван Иванович неотделим от меня? Но это же ерунда! Иван Иванович не сводится к роли начальника, как я - к роли его подчиненного. Вне работы, то есть отношений "начальник-подчиненный", мы можем вообще не желать помнить друг о друге. Почти такой же фокус продемонстрировал Барт.

Но вернемся к фокусу Выготского. Смысл неотделим от знака. Но мысль или, во всяком случае, то, что играет роль смысла - не сводится к роли смысла. Как и звук (изображение, жест и т.д.) не сводится к роли знака. Иначе нам придется считать, что мир предметов и мир мыслей сводятся к словам. А желание исчерпать мир таким образом аналогично (и психологически тождественно) желанию свести все отношения между людьми к отношениям "начальник-подчиненный" - к формальности, которая за пределами узких рамок своей применимости может быть справедливо названа пустой формальностью.

Фокус не удался, фокусника освистали. Не исключено, что под краской стыда фокусник спрятал победную ухмылку, поскольку его целью было именно провалить фокус.

2. Выступление говорящих обезьянок

Существует древняя, освященная традицией зоопсихологическая концепция, согласно которой обезьяны не разговаривают при людях просто потому, что боятся, как бы люди не заставили их работать. Это обезьянам не помогло: люди все-таки заставили их работать - в качестве подопытных животных. Причем многие опыты над обезьянами заключались именно в попытках научить обезьян разговаривать. Выготский анализирует опыты Йеркса и Келера и приходит к выводу: речь и мышление - совершенно разные вещи. В данном случае мышление - это способность решать практические задачи (в основном, с применением орудий), а речь - это способность к коммуникации. Обезьяны продемонстрировали отсутствие всяких параллелей в развитии этих способностей. Вывод, если вдуматься, довольно тривиален: словами делу не поможешь. Но если с человеческими "делами" обезьяны справлялись довольно успешно, то с человеческими словами все оказалось значительно сложнее. Выготский занял жесткую позицию: обезьяна, по его мнению, в принципе не способна овладеть человеческой речью. Почему? А потому, что опыты Келера ясно показали: в интеллекте обезьяны нет "идеации" - "оперирования следами неактуальных, отсутствующих стимулов"⁵. Обезьяна мыслит только в рамках конкретной задачи, не отвлекаясь на мысли об "ином". Запомним это.

Далее Выготский, как честный исследователь, предлагает эффективный способ убедиться в его правоте - или неправоте. Ведь может оказаться, что обезьяна всего лишь неспособна к звукоподражанию. Вот если бы соединить интеллект шимпанзе с талантом попугая... А с другой стороны, почему бы не обучить обезьяну языку жестов? "Суть дела ведь не в звуках, а в функциональном употреблении знака, соответствующего человеческой речи."⁶

Что ж, в семидесятые годы такие эксперименты были проведены... И обезьяны заговорили! Самой разговорчивой оказалась самка шимпанзе по имени Лана. В центре приматологии имени Йеркса для нее разработали специальный язык - "Йеркиш"⁷. Результаты эксперимента также можно было бы торжественно посвятить Йерксу: Лана продемонстрировала "значительный уровень абстракции и генерализации"⁸. И вообще - "основания языка лежат в мышлении"⁹. Создается впечатление, что обезьяна, все-таки, способна к "идеации", на чем и настаивал Йеркс. Разумеется, Лану специально подвели к необходимой ситуации: каждое утро ей давали молоко, а тут вдруг не дали! Вот стенограмма диалога, возникшего по этому поводу между Ланой и техником¹⁰.

ЛАНА. Ты неси молоко в комнату.
ТИМ. ? Лана хочет пить.
ЛАНА. Да.
ТИМ. ? Что Лана хочет пить.
ЛАНА. Лана хочет пить молоко есть.
ТИМ. ?
ЛАНА. Лана хочет пить молоко хлеб.
ТИМ. ?
ЛАНА. Лана хочет пить молоко есть хлеб.

В дальнейшем она произносила последнюю фразу сразу, без предварительных "мук творчества".

Пожалуйста, налицо "оперирование со следами отсутствующего стимула". Мало того, Лана научилась именовать цвета. И обозвала апельсин "оранжевым яблоком", а огурец - "зеленым бананом", то есть составила нечто близкое к родо-видовому определению.

Да, но куда теперь девать результаты экспериментов, в соответствии с которыми обезьяна не способна выйти за рамки актуального? Как это совместить с разговорчивостью обезьян? И в конце концов, наблюдения над представителями симпрактических культур - над "дикарями" и над сельскими жителями - показали ту же самую "обезьянью" привязанность к актуальному¹¹, "благоговение перед фактом". И крестьяне, и "дикари" совсем не любят болтовни о "высшем" и об "иных мирах" - и при этом вполне полноценно общаются. Но тогда выходит, что речь вовсе не требует "идеации", слова строятся на какой-то присутствующей, актуальной основе. Выготский, на самом деле, предвосхитил подобный поворот, отметив, что основа общения помещается не снаружи, а внутри нас: "За каждым высказыванием стоит волевая задача."¹² Это близко, это почти ответ, хоть и слишком прямолинейный.

Самка-шимпанзе Вашу, обученная языку глухонемых, привыкла по утрам чистить зубы. Однажды хозяева взяли ее с собой в гости, и там она увидела в ванной зубные щетки. И сразу продемонстрировала знак "чистка зубов"¹³. Но у нее не было желания чистить зубы. Она назвала предмет в отсутствии прямого желания. Видимо, дело не в непосредственном желании, а в действии, во внутреннем ощущении действия. Желание здесь, конечно, играет роль двигателя. Существенно, что "говорящие обезьянки" начинали свои разговоры с просьб: например, в проекте "ЛАНА" первыми освоенными словами были "give" и "make" ("дай" и "сделай"). Желание выталкивает на поверхность различные действия, которые мы не совершаем в данный момент - но могли бы совершить. Я вижу лимон, и у меня сводит скулы. Одновременно хочется чаю с лимоном. Всплывает ощушение приятного вечера за бутылкой лимонной настойки. Желтые двери автобуса, на котором куда-то ехал вчера. А еще очень страшно самому резать лимон на кусочки: давно, в детстве, помнится, резал лимон и задел ножом по пальцу... Вот это все получает имя "лимон", все желания и все действия, которые у меня связаны с лимоном. А вовсе не сам предмет. Иначе как бы Лана могла потребовать молока?

3. Выступление детского хора

Чрево матери - не просто литературная аллегория чрева земли. Ребенок очень постепенно рвет связь с хтоническими силами, выпустившими его на свет. Стадии этого процесса довольно точно совпадают со стадиями посвящения ницшевского Заратустры - правда, в обратном порядке. У Заратустры первая стадия - "Верблюд", вторая - "Лев" и третья - "Ребенок". Хорошо, если б так. В жизни мы проходим обратный путь: Ребенок, Лев, Верблюд.

Мышление Ребенка Выготский называет "синкретическим", поскольку такое мышление связывает воедино вещи, якобы не имеющие друг к другу отношения. Ребенок "не понимает" объективных связей между вещами... Но что такое "объективная связь"? "Объективность" задается задачей: мы, к примеру, объединяем компьютер, счеты и логарифмическую линейку - мы на всем этом считаем. А ребенок точно так же объединяет куколку, ложечку, папин тапок и таракана - он все это любит совать себе в рот. В обоих случаях объединяющей оказывается задача (точнее, задача и связанное с ней действие). Другое дело, что ребенок еще не усвоил стандартных задач, которые общество ставит перед взрослым человеком.

Процесс усвоения прагматических стандартов - процесс социализации - начинается на стадии Льва. Лев жадно кидается к новым, "взрослым" делам, они для него - добыча. Выготский мышление Льва называет "комплексным": в отличие от "кучи" Ребенка, "комплекс" Льва объединяет вещи, связанные "объективно". Иными словами, Льва научили принятым в обществе действиям с вещами - и потому он объединяет их принятым в обществе образом.

И последняя стадия - Верблюд, когда добыча становится ношей. Добывать больше нечего, социализация произошла целиком. "Комплекс" вырастает до максимальных размеров... Выготский полагает - до размеров абстракции.

Но разве мы можем понять "абстрактное понятие", если за ним не стоит наш конкретный конечный опыт? И разве мы можем применить абстрактное понятие (вообще, применить что-либо) "просто так"? Любое применение, то есть любое действие, решает конкретную, конечную задачу. Пришло время вспомнить Юма и Фреге: наш мир складывается из наших восприятий. То есть, если перевести на язык прагматизма, мир для нас не существует за пределами нашего опыта и наших задач. Но абстракция не признает пределов: современный "теоретический" человек считает, что его опыт и его задачи актуальны для актуально-бесконечного мира... Хотя сама идея актуальной бесконечности - не более чем абстракция. Чтобы эту сказку сделать былью, "теоретический" человек стремится искусственно натянуть свои дела и свои задачи, себя - на весь мир. "Расширение - это все". Всех цивилизовать. Всех обратить. Всех европеизировать (эллинизировать, американизировать, тюркизировать и т.д.). Всех "приобщить". Однако за пределами своей реальной вотчины, своей применимости, любые ценности и подходы оказываются не более чем пустой абстракцией. И пустота идет в контратаку: подходы теряют эффективность, ценности теряют смысл. Фауст слепнет - он перестает видеть разницу между словом и делом.

Кажется, Выготский тоже подвержен этой слепоте: он считает, что вещи в нашем восприятии объединяются не вокруг дела, а вокруг слова. Но "слепота" Выготского - очередной цирковой трюк с простым секретом: действиям сопутствуют имена. Скулы может свести не только при виде лимона. Скулы сводит и от одного слова "лимон". Слово, произнесенное в уме, про себя, также вызывает к жизни букет внутренних ощущений. То есть слова применимы не только для общения: они могут играть и психотехническую роль, "помогать человеку в овладении течением собственных психических процессов"¹⁴. Из таких слов-"заклинаний" состоит "внутренняя речь" - правда, "речью" здесь назвать нечего: это отдельные слова, торчащие над темным морем смыслов, как вершинки айсбергов. Но в такой психотехнике кроется великая опасность: слова "внутренней речи" начинают объединяться - по своим собственным законам. Не по законам мышления (если к мышлению вообще применим термин "закон"), а по законам речи. И тогда "внутренняя речь" становится внутренним диалогом, безуспешной мучительной попыткой выжать из знака смысл - словно сок из камня.

Примечания:

¹ Выготский Л.С. "Мышление и речь", в кн. Выготский Л.С. Собрание сочинений, Т 2, М. 1982.

² Выготский, вслед за Ф.Поланом, разделяет смысл и значение. Смысл связан с конкретной ситуацией общения и "представляет собой совокупность всех психологических фактов, возникающих в нашем сознании благодаря слову" ("Мышление и речь", стр. 346). Я согласен с этой концепцией смысла. Зато "значение" Выготский хочет прилепить непосредственно к слову. "Значение" по Выготскому связано с пониманием слова, принятым между всеми говорящими. Но что такое "все"? Все люди, говорящие на всех языках и во все времена? Возьмем тогда, к примеру, слово "зуб": в арабском языке оно означает мужские гениталии. Или слово "торч". По-английски это "факел" или "фонарь", а в русском языке - жаргонное производное от слова "торчать" - "получать удовольствие от наркотиков". Это, понятно, примеры "крайние", но ведь мы и в самом деле не можем не признать, что использование конкретного языка (или конкретного пласта языка) уже представляет собой определенную ситуацию. И даже внутри вполне узких языковых рамок существуют омонимы, смысловое различие которых видно только при употреблении - то есть в конкретной ситуации общения. Не могу не привести еще один пример: замысловатое путешествие слова "хер" от невинного обозначения буквы алфавита - через эвфемизм - к вульгаризму. В конце концов, сам Выготский признает, что разные люди часто приписывают одному и тому же слову разные значения. "Все", таким образом, это слишком размытое понятие: если мы попробуем собрать под флагом "значения" все смыслы, в различных ситуациях соответствующие тому или иному слову, у нас получится ни на что не годная каша. Точнее, годная лишь для одного - для иллюзорного спасения теории, согласно которой смысл неразрывно связан со своим знаком.

³ Ролан Барт, "Мифологии", М. 1996.

⁴ "Мышление и речь", стр. 307.

⁵ "Мышление и речь", стр. 98.

⁶ Там же, стр. 97.

⁷ Теоретическая база и подробное описание эксперимента - в кн. "Language Learning By a Chimpanzee: The Lana Project", N. Y. 1977.

⁸ "Language Learning By a Chimpanzee...", p. 190.

⁹ Там же, р. 191.

¹⁰ Там же, р. 183.

¹¹ О русских крестьянах в этом отношении лучше всего писал Глеб Успенский. См. его очерки "Власть земли", "Крестьянин и крестьянский труд".

¹² "Мышление и речь", стр. 357.

¹³ См. Жак Видаль, "Шимпанзе обучается языку жестов" \\ "Наука и жизнь", 6, 1970, стр. 118-120.

¹⁴ "Мышление и речь", стр. 134. Не следует забывать: для того чтобы произнести слово (вслух, с целью быть услышанным, или про себя), необходимо прежде сосредоточится хотя бы на некоторой части смыслового набора, связанного с этим словом. Произнесение слова позволяет нам от этой части распространить свое внимание на весь смысловой набор - к чему, видимо, и сводится психотехническая роль "бормотания под нос".