Русский Журнал / Политика /
www.russ.ru/politics/20020808-red.html

В защиту метафизики
Колонка редактора


Дата публикации:  8 Августа 2002

Один великий математик (забыл, к сожалению, какой именно) читал для французских модельеров лекцию о математических основах моделирования одежды. При первых же словах математика разъяренные модельеры покинули зал. А слова были такие: "Положим для простоты, что человек имеет форму шара".

Модельеры, наверное, усмотрели в таком предположении грубое попрание очевидности. Но мы-то, умудренные Кантом, знаем: как ни постулируй наличие "истинной реальности", она всегда останется "вещью в себе". А нам - при любых предположениях - придется иметь дело лишь с моделью этой реальности. Учитывая же, что любой познаваемый объект бесконечно сложен (к примеру, состоит из атомов, которые, в свою очередь, состоят из элементарных частиц, а те - тоже из чего-то состоят etc.), модель наша не может быть изоморфна познаваемому объекту, а может лишь быть ему изоподобна. Какие-то детали всегда будут отброшены, поскольку ими следует пренебречь в условиях той или иной задачи (в рамках которой мы изучаем объект).

Вполне, таким образом, можно предположить существование задачи, в рамках которой части тела, нарушающие идеальную шарообразность человека, оказываются именно этими - отброшенными - деталями.

В чем же тогда разница между "формальным" и "реальным"? Разница эта весьма относительна. Одна и та же модель может почитаться в качестве "реальности" и в качестве "пустой формальности". Все зависит от задачи, при решении которой модель используется.

Нас сейчас, конечно же, интересуют модели общества. Неоинституционалисты, например, критикуют всех прочих экономистов за невнимание к социальным реалиям (таким, к примеру, как коррупция), о которые, якобы, разбивается "ненужная игра ума". Хотя инженеры не критикуют физиков-теоретиков за концепции "идеального газа" или "абсолютно твердого тела". Это удел портняжек - заниматься критикой подобного рода.

Но если случай с французскими модельерами можно рассматривать как курьез, то противостояние между "социальным теоретизированием" и "реальностью жизни" - явление вполне обычное. Почему?

Наверное, потому что "социальное теоретизирование" часто решает задачи принципиально иного рода, чем те, в которые погружена теоретическая физика. В "чистой" науке, безусловно, "победа" (признание целевой аудиторией) той или иной теории означает для кого-то - повышение социального статуса, а для кого-то - понижение, однако эффективность применения теории тоже играет определенную роль. Социальное же теоретизирование по самой своей природе имеет непосредственное отношение к социальному статусу (в том числе - к статусу теоретика). Как верно заметил Макс Вебер: "Кто занимается политикой, тот стремится к власти" ("Политика как призвание и профессия"). Если повышение социального статуса является побочной задачей ученого, хотя бы в идеале, то для политика это - непосредственная задача. И если в результате "победы" некой социальной теории ее адепт (или создатель) добился власти - то задачу можно считать решенной, а уж насколько теория применима для каких-то прокламируемых в ее рамках целей - дело десятое.

Ситуация эта проистекает из реальных задач, решаемых государством (экспроприация и перераспределение благ), и из происхождения государства в результате завоевания. Я уже как-то писал об этом, но сейчас считаю нужным повторить свои рассуждения дословно. Любое государство состоит из двух основных частей: формальных социальных отношений и репрессивного аппарата, поддерживающего эти отношения. Благоглупые теории об "общественном договоре" упираются прежде всего в репрессивный аппарат: если люди "сами договорились" действовать определенным образом, зачем нужна полиция? Изначальная задача "полиции", дружины - сбор дани. Вот упрощенная схема возникновения государства: на поселение нападает некое бродячее войско (например ≈ разбойничья шайка) и решает в этом поселении обосноваться. Поселяне вынуждены содержать своих поработителей. Поработителям же важно, чтобы поселяне оставались на своих местах, продолжали трудиться, поэтому тотальный грабеж заменяется данью, взимаемой по неким правилам (правила устанавливаются завоевателями, речь не идет ни о какой "добровольности"). Все прочие взаимоотношения между завоевателями и завоеванными также приходится формализовать: взаимоотношения эти не вытекают из местных обычаев, они изначально искусственны. Для поддержания взаимоотношений используется дружина. Забавно, что с течением времени завоеватели смешиваются с местным населением, действие формальных правил распространяется на все сферы жизни, и многие, включая правителей, начинают всерьез верить, будто государство призвано служить всеобщему благоденствию - хотя из деталей от пулемета при всем желании не соберешь детскую колыбельку. Сравнение с оружием здесь не случайно. Государство - это своего рода машина, построенная из людей, аппарат по насильственному распределению благ, и относиться к государству следует так же, как и к любой прочей боевой машине. Ваша оценка государства зависит от того, с какой стороны от этого "оружия" (можно и без кавычек) вы находитесь - со стороны дула или со стороны спускового механизма.

Таким образом, в контексте государства социальная теория приобретает нормативный характер, а нормы, в свою очередь, характер насильственный: государственные нормы навязаны обществу извне. "Хозяин" (разработчик) этих норм оказывается тем самым завоевателем┘

Здесь мне могут возразить, что социальный теоретик вовсе не обязательно занимается построением государственных утопий, а социальные теории не так уж часто ложатся в основу госполитики. Это справедливо, но отношение общества к социальным теориям (берущим начало от законотворчества завоевателей), видимо, пребывает в плену памяти о том, с чего все начиналось. Иначе слово "формальный" не имело бы двух - академического и социального - значений. А Фердинанд Теннис не отделил бы формальное "общество" от неформальной "общины" посредством внешней задачи, на основе которой строится любая формальная организация.

Вебер, рассуждая о формальных организациях, был несколько более точен: он ввел (в академический обиход) термин "учреждение". Учреждение характеризуется определенной - строгой - иерархией. "Неформальное" же сообщество лишено этой строгости┘ Многие полагают, что и иерархии как таковой оно тоже лишено. Но это не так. Любое неформальное сообщество существует по определенным правилам, хотя бы - по правилам учтивости. В любом неформальном сообществе существует иерархия авторитетности. Все эти иерархии и правила являются предметом изучения социологов, пользуются вниманием со стороны "неоинституционалистов"┘ Правила и иерархии формальных "учреждений" также могут быть предметом академического изучения, но прежде всего они - результат творчества. "Учреждением" является, к примеру, тоталитарная секта со строгим уставом, члены которой живут где-нибудь в тайге. Никто не ставил перед этой сектой никакой внешней задачи, однако "пророк" секты создал ее устав. Для неофитов, не вкладывающих в создание устава собственных сил и лишь подчиняющихся ему, устав, безусловно, является чем-то внешним - но не для секты в целом. "Строгость" формальных правил - это результат их искусственности. При этом формальные правила могут меняться (в Конституцию же вносятся поправки!) - а "законы природы" неизменны. Но "законы природы" не воспринимаются нами в контексте их "строгости", поскольку "интериоризованы" нами с рождения, в то время как для интериоризации правил, кем-то созданных, требуются определенные усилия.

Заметьте: "законы природы" - такая же "формальность", как и Конституция. Мы воспринимаем мир как набор форм, навязываем Бытию ("вещи в себе") некую сеточку своего познания, ловя в эту сеточку ту или иную "вещь для нас". И с гносеологической точки зрения между искусственной формой и естественной нет особой разницы: и то, и другое - "данность". Фактически мы начинаем рассуждать об искусственности того или иного социального образования лишь тогда, когда (следуя "неакадемическим" целям) желаем подчеркнуть его "противоестественность", а о строгости тех или иных законов - когда испытываем трудности с их интериоризацией.

Для многих и многих государство не менее (а то и более) естественно, чем месть или секс.

Кирилл Якимец