Мы можем утверждать, что "государство" - искусственное предприятие по экспроприации благ; можем утверждать, с тем же успехом, что оно есть "действительность нравственной идеи - нравственный дух как очевидная, самой себе ясная, субстанциальная воля". Достоинство этой полемики между "механистической" и "органицистской" концепциями государства уже в том, что она не укладывается в формы обиходных идеологических трафаретов и позволяет увидеть линию духовного фронта в относительно неожиданном свете. С "органицистской" философией государства все достаточно определенно: она классически консервативна и соответствует образу тотального, но не тоталитарного государства, каковым является гегелевский проект. Что же касается противостоящего ей "механистического" представления, то оно дает приют столь разным идеологическим аффектам, что вообразить их скученными в другом месте было бы сложно. Здесь и холодный классовый анализ, расчищающий площадку для горячего, левацкого пафоса освобождения от государства. И традиционалистская утопия этнократов. И, наконец, особого рода реалистический дух, наслаждающийся зрелищем чистого господства, скрытого за ширмами "общего блага"; его отличие от предыдущих воззрений в том, что он "разоблачает" универсальную претензию государства лишь затем, чтобы сказать ему свое конечное "да". Поэтому в не меньшей мере, чем политическое гегельянство, он может считать себя принадлежащим консервативному спектру, олицетворяя его элитаристский и цинический полюс. Таким образом, спор о том, считать ли государство "инструментом" организованного преобладания или "субстанциальным духом" предстает в том числе и как внутриконсервативная распря. Именно в этом качестве он интересен.

Одна из решающий родовых черт идеологического консерватизма - подчеркнутое уважение к "принципу реальности". "Все, что происходит, восхитительно," - воскликнет Леон Блуа. "Все, что происходит, достойно уважения," - переформулирует Юнгер. С этой точки зрения "инструменталистсткое" определение государства кажется имеющим преимущество, то есть более "реалистичным". Однако считать так было бы наивностью: хотя бы потому, что определения вообще имеют дело не с реальностью как таковой, а с существенным в предмете. Иными словами, в определении говорит не действительность вещи, а действительность направленного на нее взгляда. Дело, однако, осложняется тем, что некоторые вещи являются не просто предметами, а артефактами, результатами человеческого запроса и труда, человеческого мышления и внимания, материализующими вложенную в них проективную установку. Такие вещи историчны и обладают внутренней диалектикой (которая, в гегелевском случае, и будет рассматриваться под видом "диалектики духа"). Они сами наделены (отраженным и, тем не менее, автономным) взглядом, а вместе с ним - способностью получать определение не извне, а через себя самое.

Так какими глазами смотрит на нас государство?

Независимо от множества привходящих деталей, в этом взгляде различимы два мотива, равно необходимых. Во-первых, он заключает в себе требование подчинения. Во-вторых, он содержит особого рода обетование и настаивает, что требуемое подчинение не будет для тебя лишь подчинением чему-то внешнему, а будет, напротив, моментом реализации твоей подлинной сути, то есть актом свободы. Критически настроенная мысль может объявить это второе утверждение ложным и идеологичным, но она не может исключить его из области существенного в государстве.

Ничто не запрещает нам определять государство инструменталистски, делая акцент на его роли по экспроприации ресурсов у большинства в пользу меньшинства. Но вместе с тем, ничто не освобождает нас от признания специфики этого предприятия: оно работает лишь постольку, поскольку правящее меньшинство объединено с подвластным большинством таким представлением целого, которое способно пробуждать в тех и других чувство идентификации. Господство, требующее подчинения, но не формирующее никакой перспективы, в рамках которой это подчинение приобретало бы осмысленный и внутренне необходимый характер, не является государством, а является чем-то иным.

И вот здесь мы обнаруживаем, что гегелевское понимание государства не имеет ничего общего с прекраснодушным идеализмом, зато имеет много общего с адекватной социологией. Гегель не является метафизиком, когда говорит о государстве как духовном единстве. Как ни парадоксально звучит, но он является в этот момент феноменологом, артикулирующим те "идеальные" предпосылки, которые встроены в механику реального функционирования государства. Ведь для феноменолога реальность никогда не является "голой реальностью". И точно также для социолога сила, поскольку она участвует в обществе, не является по преимуществу "голой силой". Вспомним Вебера: он включил в саму идею господства весь комплекс представлений и механизмов, которые делают его внутренне оправданным. В этом величие политического господства: если оно существует, оно справедливо.

Независимо от того, обосновано оно харизматически или законнически, всякое действительное господство связывает правящих и подвластных неформальными узами совместности, то есть является нравственным; в пределе - является государством. Нужно ли пояснять, что именно этот внутренне необходимый момент легитимности, претворяющийся в "субстанциальную" связь между правящими и подвластными, отличает политическое господство от иных, частно-правовых форм социального преобладания? В том числе - и от режима экономической экспроприации, способного востребовать самые разные фигуры легитимации, но всегда на правах отчуждаемой инструментальной оболочки (или "пиара", как сказали бы ныне).

В "Философии права" есть несколько абзацев, посвященных полемике с Карлом Людвигом фон Галлером, современником Гегеля, который пользовался большим влиянием в консервативных кругах как один из наиболее ранних и убедительных сторонников "частно-правовой" и "силовой" концепции государства, учивший, что "подобно тому, как в неодушевленной природе более крупное вытесняет более мелкое, сильное - слабое, и т.д., тот же закон в более благородных формах встречается у животных, а затем и у людей, и, следовательно, вечный, неизменный, установленный Богом порядок состоит в том, что тот, кто сильнее, господствует, должен господствовать и всегда будет господствовать". Вполне очевидную в этом отрывке механистичность галлеровских представлений, переходящих от логики взаимодействия твердых тел к логике социального взаимодействия, можно было бы считать лишь одной из провисающих аналогий, если бы ошибки и огрубления в феноменологии силы не были так чреваты. Чреваты, с одной стороны, неспособностью различать среди всего, что "господствует", особый род сил, называемый "силами упадка"; и с другой - возможностью потеряться в накладывающихся друг на друга разноприродных силах и иерархиях, удовлетворяясь в каждом конкретном случае - сложившимся статус-кво.

И право, разве не такова печальная судьба, до боли узнаваемого и у нас, "постгаллеровского" консерватизма?