Русский Журнал / Политика /
www.russ.ru/politics/20020909-dj.html

Поэтика катастроф. Часть 2
Социальная катастрофа как праздник

Игорь Джадан

Дата публикации:  9 Сентября 2002

Начало - здесь.

- Сегодня вы у меня в гостях. Я - Макс Квордлеплин. Я прибыл сюда из другого отрезка времени, чтобы вместе с вами стать свидетелем исторического события - конца самой Истории. Близок восхитительный, сладостный миг апокалипсиса!
- То есть вы хотите сказать, что Вселенная имеет конец? - спросил Артур.
- Он состоится через несколько минут, сэр. Вселенная прекратит свое существование. А теперь, если вы наконец соблаговолите заказать напитки, я провожу вас к столику.

Douglas Adams. The Restaurant at the End of the Universe

Очевидные неудачи совершенно разных языков научного описания в изображении нового заставляет нас предположить: а не является ли причиной таких неудач то, что сам язык, как таковой, не приспособлен для этого? Любой язык опирается на некоторую семантику, на устойчивость означающего, и когда она теряется с приходом нового, от языка остается один каркас, на который каждый может нанизать какое угодно значение. Прежде всего, в области общественных явлений мы видим, как одни из означаемых исчезают, и на их место подставляются другие, третьи же меняют свою форму до неузнаваемости.

Таким образом, любой закон, кроме самых общих, где говорится о "явлении", "феномене" или "системе" в самом общем и неопределенном смысле, со временем подвергается неизбежному размыванию самих своих основ. Его основные определения теряют связь с действительностью. Пример, уже ставший классическим, размывание понятие "пролетариат" по мере перехода к обществу потребления и впоследствии - к пост-индустриализму.

Классический пример, приводимый пост-конструктивистами: исчезновение означаемого. Это явление характеризует язык вообще. При этом стоит добавить, что самым неизбежным деконструктором было и остается время. И поскольку любое языковое общение предполагает временную близость, одинаковое для участников соотнесение базовых конструктов языка с действительностью, близкое, если не одинаковое, понимание участниками диалога семантики произносимого (написанного) необходимо для поддержания взаимопонимания. Люди, разделенные изрядным промежутком времени, навряд ли смогли бы вести между собой диалог, даже если бы смогли вдруг встретиться.

Отсюда, кстати, и убеждение, что, поскольку означаемое связано с психикой отдельного человека в большей степени, чем со знаком, построить на основе конструкций языка совершенно однозначное понимание действительности невозможно, как не гарантирует его введение системы особых трансцендентальных смыслов, поскольку они будут ничуть не менее зависимы от личного восприятия:

Как отличить epoche, которое раскрывает имманентную сферу чисто психического, от собственно трансцендентального epoche? Ибо поле, открытое этой чистой психологией, имеет преимущество перед всеми другими областями, а его всеобщность преобладает над остальными.

(Жак Деррида. Голос и феномен)

Вопрос: понимаем ли мы правильно, скажем, Платона? Мы уверены, что да, однако что, кроме голой веры, дает нам право утверждать, что мы его понимаем в точности так, как понимали его современники? Ведь мы не можем с ним вступить в диалог с целью уточнения смысла сказанного, как это могли делать его ученики. Быть может, мы и хотели бы обратиться к Платону за разъяснениями, но он молчит:

Вежливое молчание может стать самым дерзким оружием и самой едкой иронией. Под предлогом необходимости подготовки к серьезному ответу: повторного чтения, размышления, проработки (что действительно необходимо и могло бы занять вечность), не-ответ, в форме отсроченного или уклончивого ответа, даже абсолютно урезанного ответа, всегда сможет надежно защитить от любых нападок.

(Эссе об имени)

Таким образом, мы никогда до конца так и не сможем быть уверены, что поняли Платона правильно, а не манипулируем своими собственными представлениями, приписывая их Платону.

И здесь мы, наконец, приближаемся к главному, что, собственно, и составляет идею статьи: к связи между повторяющимися катастрофами, новизной и структурой самого времени в чистом виде. Не следует, однако, тешить себя иллюзиями, что времени мы сможем дать положительное определение, - это настолько же противоречило бы принципу новизны, который составляет самый дух этого явления, как и предыдущие попытки исследователей, признанные неудачными нами самими. При всех недостатках подобного подхода мы могли бы попытаться дать лишь только апофатическое, через отрицания, определение времени, как когда-то схоластики пытались подобным же образом определить понятие Бога.

Итак, попытаемся определить время через те свойства, которыми, как мы ранее думали, оно должно было обладать и которыми, как теперь становится ясным, оно не обладает (в общем случае). Первое свойство - симметрии направления. Ранее было принято считать, что если вместо направления по ходу времени выбрать противоположное (сделав попутно замену вещества на его зеркальное отображение), законы природы не меняются. Пригожин первый заметил, что это не так, то есть на самом деле относительно замены своего направления время в общем случае несимметрично. Однако это не все: важной асимметрией времени должна быть также асимметрия относительно замены одной точки на оси времени - другой, т.е. неоднородность. Без этой асимметрии невозможна была бы никакая новизна, и наоборот, признание существования новизны предполагает неоднородность времени. Другими словами, утверждение существования новизны в природе логически равнозначно утверждению о неоднородности времени.

Если раньше само собой подразумевалось, что единожды открытый закон природы действует совершенно одинаково на двух различных временных отрезках, скажем, сегодня, триста лет назад и через тысячу лет, то теперь в адекватности такого подхода к реалиям возникли большие сомнения. Мы с помощью некоторых открытий постконструктивизма уже показали выше, каким путем происходит в языке подобная утрата самотождественности и почему. Теперь покажем вкратце, как процессы самопроизвольной деконструкции языковых структур могут приводить к научным революциям, а от них и до общественных катастроф недалеко.

Дело тут в том, что в каждой своей точке время по-разному закрепляет события вокруг себя и обволакивает их каждый раз в совершенно иную сетку законов и интерпретаций. Причем признание неоднородности времени столь существенно, что требует не просто смены модели рассуждения, или парадигмы, но изменения самой логики суждений. Действительно, коль скоро время неоднородно, то закон логического тождества - А=А для любых утверждений - не выполняется. Собственно, мы, таким образом, указываем теперь для языка логики то, что до этого утверждали для физического типа мышления (неоднородность времени) и для мышления лингвистического (потеря означающего).

Наиболее ясно это заметно тогда, когда мы хотим рассказать о родственных событиях, произошедших с разрывом в несколько десятилетий, и находим, что понятия, годные для описания в прошлом, теперь не годятся, изменилась стратификация не только общества, но и нашего исследовательского сознания. И поэтому получается, что "А-тогда" не равно "А-сейчас", и таким образом, в условиях фактически не работающего закона тождества понятий, любое логическое построение растворяется в реке времени, подобно капле чернил, упавшей в стакан. Катастрофа разделяет нашу логику на логику-до и логику-после, не особенно заботясь о возникающих методологических проблемах.

Скажем, схоластический вопрос: "могут ли на конце иглы уместиться сорок ведьм?" воспринимается нами сейчас как совершенно ненаучный. В то же время каких-нибудь 500 лет назад подобный вопрос не вызвал бы ни у кого никакого удивления, более того, был бы воспринят, как сугубо научный и даже экспериментальный. Действительно, не составило бы никакого труда собрать по окрестным монастырям сорок ведьм, приговоренных к сожжению, и заставить их сесть на одну единственную иголку, понаблюдав за результатом и аккуратно записав в журнал наблюдений. Что бы нам могло в этом помешать? С точки зрения средневекового ученого получился бы вполне корректный эксперимент. Ваши возражения о том, что ведьмы якобы не существуют, были бы тут же отвергнуты приведением конкретных примеров, демонстрацией экспонатов, а также наличием вполне ясной и подробно описанной методики их отлова (см. Яков Шпреглер. Молот Ведьм). Последующая "смена парадигм" оставила понятие "ведьма" без денотата (означающего), подобно тому как недавняя смена парадигм оставила без означающего слово "пролетариат". Научная парадигма изменилась, просто повторив очередной "изгиб" парадигмы общественной, проявившийся в языке.

Итак, показано, что деконструкция понятий, базовых для каждой конкретной эпохи, - достаточно серьезная причина для смены научной парадигмы.

Приходится признать, что время не только неоднородно, но еще и неравномерно-неоднородно, поскольку "движется" скачками, изломами, субъективно воспринимаемыми нами как катастрофы. Вместе с тем, как было показано нами выше, для прошлого, настоящего и будущего невозможно построить никакой единой "геометрии", которую можно было бы единовременно охватить теоретически. За новым "изломом" каждый раз возникает, рождается совершенно иная, не похожая на предыдущую, геометрия, в смысле "теоретической разметки" поля нашей борьбы за выживание. Снова и снова возникает новая для нас игровая ситуация с совершенно новыми, невиданными, правилами игры.

Некоторые считают правила новой игры слишком жестокими. Такие склонны считать социальную катастрофу сугубо отрицательным явлением, отходя от принципа строгой научности в пользу "чисто человеческого смысла". Нет ничего пошлее подобного рода интеллектуального оппортунизма. Социальная катастрофа - это просто новое, властно стучащееся в двери и уже переступающее порог. Глупо пытаться оценить неравномерную неоднородность течения времени с точки зрения морали или права, измеряя ее аршином своего страха и собственной лени.

При размышлениях о применимости термодинамических теорий (основы синергетики) в области рассуждений об обществе, бросается в глаза еще одна несуразность. Если ученый, расчитывая поведение массы молекул, играет роль "макромира", своего рода "полубога", проводящего эксперимент или наблюдение и контролирующего условия, то ученый, рассуждающий о поведении "народных масс" не может этого о себе сказать. Не говоря уже о том, что такой ученый не может контролировать условия "эксперимента" (что стало уже общим местом в понимании проблемы гуманитарных наук), он не может вообще говорить об условиях и наблюдении в том же смысле, в каком об этом рассуждает физик. Ученый здесь сам находится в положении "молекулы", стремящейся познать поведение "ансамбля молекул". И вот такая "молекула" при помощи своей мыслительной функции, которая, кстати сказать, имеется в наличие и у каждой другой "молекулы", входящей в "ансамбль", пытается понять и предсказать поведение всего "ансамбля". Тот, кто верит, что часть меньше целого, сразу заподозрит, что такое понимание будет либо вообще невозможно, либо возможно лишь с очень грубыми упрощениями. Это - как если бы на кирпиче нарисовать дом. Кроме того, если при исследовании физиком молекул можно говорить о воздействии самого процесса исследования на микрообъект, в результате чего возникают квантовые эффекты, то при исследовании социологом общества, сам объект - общество - влияет на исследования, да так сильно, что может определять парадигму самого исследования. Назовем это "обратным квантовым эффектом". Но что тогда исследовать, если сама парадигма исследования задается "подопытным объектом"? И можно ли всерьез говорить о "подопытном объекте" - обществе - когда влияние его на ум исследователя заведомо превышает или сравнимо с влиянием ума исследователя на общество? Не обманываем ли мы себя, когда делаем вид, что "изучаем общество"? Может, оно нас изучает, как биолог - клетки собственного тела?

Теперь мы видим, что неизбежность грубых упрощений в гуманитарной науке - это меньшая часть проблемы. Следующая проблема: цели исследования. Они не могут быть сформулированы в гуманитарной области так же, как в физической. Проведем мысленный эксперимент. Предположим, что помимо нас наше общество изучает некий Высший Разум, для которого мы сами - всего лишь объекты микромира.

При этом он замечает невнятное копошение множества "микрообъектов" и, не имея возможности отличить нас одного от другого, будет интересоваться некоторой "средней составляющей".

- Ага, - высокомерно замечает он, про себя: казалось бы, бессмысленная масса, но тем не менее угадываются некоторые закономерности ее движения.

Допустим, познавая эти закономерности, Высший Разум надеется научиться нами управлять. Как сам Илья Пригожин у себя в лаборатории - то добавит огня в горелку, то убавит, так и наш гипотетический В.Р. играет с нами, забавляясь своим всесилием. Но что это? Поведение системы вдруг резко изменяется, попытки высшего разума воздействовать на нас ни к чему не приводят. Когда-то такие лояльные и послушные, мы вдруг упорно не хотим подчиниться казалось бы уже совершенно доказанной закономерности. Более того, некоторые из нас как будто бы готовы взять на себя роль высшего разума и управлять взбесившейся системой. Конечно, у нас это выходит плохо, то есть выходит совсем не то, что поначалу ожидалось. И если Высший разум знаком с синергетикой и теорией неравновесных систем, то он наверняка назовет происходящее приближением к точке бифуркации, а если он предпочитает язык "теории катастроф", то он отметит для себя, что происходящее ему напоминает появление "излома" на поверхности, бывшей до этого совершенно гладкой.

Однако что видим при этом мы из нашего "микромира" - (напомним, что в рамках данного мысленного эксперимента именно мы играем роль микрообъектов")? Мы смотрим на ситуацию совершенно иначе, чем Высший Разум. Наша оценка управляемости системы драматически разойдется с точкой зрения Высшего Разума. Если для него, огромного и сильного, точка бифуркации, катастрофа или революция означает наше своеволие и уход от исполнения казалось бы незыблемых до этого законов, то для нас - именно революция есть дополнительный шанс резко повысить свою значимость и степень влияния на ход событий. Пригожин отмечает, что система становится непредсказуемой и в этом смысле неуправляемой, но для кого? Для Великого Экспериментатора, для Большого Брата. Вырывая "Систему" из рук Высшего Разума, для нас именно катастрофа делает систему "квазиуправляемой", как бы управляемой, то есть подверженной воздействию наиболее смелых и предприимчивых из нас. В период исторических катастроф роль личности возрастает.

Это означает, что хотя авторство результата и не может быть установлено, оно все еще может быть "приписано". Скажем, предполагаемые причины революции могут быть приписаны недальновидной политике правящего класса, активности "низов", организованности "революционного авангарда". Но кто приписывает себе катастрофу, именно как заслугу? Естественно, тот, который в результате приходит к власти. В этом смысле революция дает шанс тому маленькому человеку, бывшему "никем", кто без нее не имел бы заведомо никаких шансов. Повышая степень риска, она вместе с этим увеличивает и ставки.

Хотя Катастрофа - это и не путь прямого решения общественных проблем, поскольку пути ее развития неисповедимы и заранее не предсказуемы, оно вполне может сгодиться для решения личных проблем наиболее организованной, сплоченной и предприимчивой "части нас", и в этом случае - универсальным способом решения (некоторых) наших общих проблем (на некоторое время). Совершившись, катастрофа удовлетворяет ожидания пассионариев (либо уменьшая их количество по принципу: нет человека - нет проблемы.) и, таким образом, избавляет нас на некоторое время от прихода новой катастрофы.

Таким образом, в рамках нашего мысленого эксперимента выходит, что, если точка отсчета наблюдателя находится в нашем собственном мире, катастрофа - это просто разновидность игры "ва банк", если же точку отсчета наблюдателя расположить в мире "горнем", то катастрофу можно считать потерей "высшего управления". В этом случае часть из нас становятся номинально хозяевами своей (и нашей) судьбы. Мы можем изменять мир, но можем это делать лишь тогда, когда он приближается к катастрофе, "стал на дыбы" на краю пропасти.

Продолжение следует┘