Основной вопрос консерватизма, формирующий присущий только ему способ политической оценки вещей, звучит так же, как основной вопрос мифа (в исполнении Петера Козловски): "С точки зрения мифа почитания достойно все, что является событием. В нем стоит не вопрос "То, что происходит, правильно?", а вопрос "То, что происходит, это - событие?". Именно поэтому проблематика "смутного времени" забрасывает нас в самый эпицентр консервативного мышления, где решается: как может существующее не быть действительным, как может происходящее не быть событием, как могут власти не быть властью? Консерватизм, который признал бы действительным все существующее, событийным все происходящее, легитимным все шевелящее губами был бы поистине консерватизмом пресмыкающихся. Оглядевшись, каждый сможет подобрать примеров по вкусу... И раз уж речь зашла о "различении сущностей", не забудьте постулат, который сформулировал в свое время Сергей Земляной: "сейчас в России подлинным консерватором является тот, кто мыслит ее настоящее по модели Смуты". Спустя полтора года сказанное не перестало быть правдой. Но с каждым прожитым, то есть, в нашем случае, с каждым упавшим в колодец безвременья днем все более остро встает вопрос: как далеко простирается это "сейчас"? Вопрос о границах новейшей смуты.

Там же Земляной отмечает: смута - смыслообраз, относительно которого бессмысленно рассуждать, "истинен он или ложен", который является индикатором определенной картины мира и должен приниматься в расчет именно в качестве такового. Это значит, в частности, что всякий "выход из смуты" является событием из области феноменологии общественного сознания и содержит в себе необходимое признание самого факта имевшей место "смуты". Консерватизм "путинского стиля" сомнителен уже тем, что несовместим с этим признанием. Он склонен описывать предшествующий период скорее по модели "революции". Для бюрократического взгляда эти две модели описания сведены воедино - под знаком повествования о "беспорядках". Для исторического взгляда они представляют собой нечто принципиально различное.

Революция - акт отрицания власти и тех принципов легитимации, на которых она покоится. Чтобы быть действенным, революционное отрицание само обречено становиться властью и нащупывать новые принципы легитимации. Смута, если иметь в виду ее архетипическое проявление в 17-м веке, - это осуществляемый в броуновском движении общественный поиск власти. Искать что-либо значит поверять все подручное заведомым эталоном. В данном случае - внутренним принципом легитимности, который, при благополучном разрешении смуты, не переворачивается, не революционизируется, но по-новому удостоверяется. Власть, восстановленная на выходе из смуты 17-го века, "канонически" воспроизводила типаж предшествующей (даже бунтарские выступления шли под знаменем династически легитимного самодержавия), но "социологически" превосходила его, ибо, будучи "снова найденной", она де-факто опосредовала себя через статус "нашедшего". Субъектность земского сообщества, то есть "народа", стала внутренним элементом переставшего быть "вотчинным" самодержавия (недаром у Солоневича первые десятилетия романовской династии предстают золотым веком "народной монархии").

Иначе говоря, благополучно разрешенная смута в той же мере, как и победившая революция создает между властью и подвластными обновленные формы совместности, позволяющие говорить о "коллективном субъекте". Слои русского общества, заметавшиеся в поисках истинного господина, нашли его ровно в той мере, в какой оказались способны к мобилизации достаточно тотальной, чтобы перекрыть их фракционную разноголосицу. Вопрос о разрешении смуты - это вопрос о формах мобилизации. И вот здесь мы подходим к решающему морфологическому различию "революции" и "смуты". Революция начинается в тот момент, когда претендующий на господство новомобилизованный субъект выходит на авансцену. Смута в этот момент завершается. В первом случае событийно (то есть "достойно почитания") начало, во втором - только конец.

Это, как вы понимаете, к вопросу о почитании "августовской революции"... Она была для нас не свершением, а обвалом: крахом убогой и неудачной попытки преодолеть смуту на ранней стадии, в результате которого смута вступила в свою глубочайшую фазу.

Отсюда ясна и политическая противоположность, заключенная в этих двух моделях описания исторической ситуации. Власть, мыслимая в контексте смуты, должна быть произведена: ее темой является идущая изнутри катастрофического сознания мобилизация. Темой власти, выходящей из горнила революции, является стабилизация. Режим, "увенчивающий" революцию, призван институционально кристаллизовать ту социальную энергию, которая уже высвободилась в предшествующий революционный момент, он должен рутинизировать "завоевания революции", переведя их в план государственного строительства. Идеологическая претензия путинского режима вполне может быть описана именно в логике прагматического освоения "завоеваний революции". Но поскольку никаких "завоеваний" и никакой мобилизованной политической субъектности просто не было, "термидориански" вообразившая себя власть осталась, увы, в рамках длящегося опыта освоения "имперского наследства". В этом смысле пути новейшей смуты все еще открыты, и ее судьбы событийно не завершены.