Русский Журнал / Политика /
www.russ.ru/politics/20020910-dj.html

Поэтика катастроф. Часть 3
Катастрофа метода и крах " логического демаркационизма"

Игорь Джадан

Дата публикации:  10 Сентября 2002

Часть 1 - здесь, часть 2 - здесь.

- Наступает долгожданный миг! - воскликнул Макс. Через двадцать секунд со Вселенной будет покончено! Поприветствуем великого пророка, - провозгласил он. - Он явился! Зарквон вновь явился к нам!
Под гром оваций Макс подошел к пророку и вручил ему микрофон. Зарквон откашлялся. Поглядел вокруг. Неловко повертел микрофон.
- Э... - сказал он. - Я... э... опоздал немного. Куча дел, знаете ли, совсем замотался. - Зарквон снова откашлялся. - Как у нас со временем? Надеюсь, найдется мину...
И в этот миг настал Конец Света.

Douglas Adams. The Restaurant at the End of the Universe

На первый взгляд, единственным спасением от катастрофы могла бы стать катастрофа перманентная. Но все же этого невозможно утверждать уверенно. Ведь это бы означало предсказуемость самой катастрофы. Катастрофа в таком случае стала бы нормой, а значит, перестала бы быть катастрофой. По этой же причине невозможна и окончательная стабилизация путем небольших разрядок, "микрокатастроф" - чего-то вроде выборов каждые четыре года. Думать так означало бы впадать в иллюзию полной закономерности и стабильности. Кроме того, навязывание обществу подобной точки зрения равноценно навязыванию людям, недовольным своим положением, ощущения полной безысходности, которая всего вернее и приводит к желанию освободится от застоя и, как следствие, - к приближению новой катастрофы. Полное спокойствие и определенность означают полную безысходность. Пытаться сохранить застой - означает приближать революцию! Реакционеры - главные зачинщики всех революций! - эту фразу стоило бы написать всем аракчеевым на надгробии от имени всех пассионариев.

Что касается идейного авнгарда самих пассионариев, то они могут помочь правительству в организации катастрофы в собственной стране уже распространением иллюзии того, что общество можно изменить радикальнейшим образом, причем в обозримом будущем. То есть важно не то, какая это будет идеологическая парадигма, а то, чтобы эта парадигма была как можно новее и выглядела как можно радикальнее, обещая дополнительные шансы как можно более широкой прослойке людей.

Если мы попытаемся сравнить историю разных цивилизаций, скажем, Запада и Востока, даже неискушенному наблюдателю бросается в глаза связь повторяемости катастроф со скоростью развития цивилизации. Но катастрофа не просто ускоряет развитие, она сама и является развитием, она ему полностью тождественна, так что, по сути, без повторения катастроф невозможно и подумать о действительном развитии.

Приходится признать, что без катастроф жизнь невозможна в обоих смыслах: и в смысле того, что жизнь порождает катастрофы, и в смысле того, что без катастроф нас ожидает смерть, то есть - опять же катастрофа, но только уже самая последняя.

Итак, катастроф, как мы выяснили выше, не избежать. До катастрофы, впрочем, еще надо дожить. И делать это лучше, обставляя себя всяческими удобствами. Из опыта повседневности мы знаем, что одним из самых ценных качеств "удобства" человеческих отношений является их честность, то есть единство слова и дела. И если на уровне бытовом мы еще готовы мириться с "ложью во спасение" или щадящей ложью, то на уровне профессиональных отношений или на уровне "отношений производитель-потребитель" мириться с любой формой "дискрепанса" между обещаниями и действиями означает подвергать себя опасности обмануться в ожиданиях. А какой, кроме соответствия ожиданиям, может быть иной критерий оценки действия профессионала, будь он врач или политик. Поэтому, хотя, идя к "духовнику", мы и рассчитываем получить порцию щадящей лжи, идя к "профи", мы не готовы отдавать свои деньги только за это.

Однако бес, как всегда, прячется в подробностях: обещания бывают настолько расплывчатыми, что мы часто оказываемся в положении негра в пустыне, которого джин по его собственной просьбе превратил в белого и наполненного влагой... то есть в ночной горшок. Как бы яростно ни спорили между собой философы, наука - это всего лишь способ избежать подобной незавидной ситуации, точнее - сделать общение с профессионалами немного более предсказуемым для клиента, и, следовательно, жизнь - удобнее.

Естественное желание сделать жизнь более удобной приводит нас и к другому практическому выводу: за свои деньги мы хотели бы получить максимально хорошее обслуживание и если бы мы узнали, что профессионалы неспособны прийти к единому мнению относительно того, скажем, как надо лечить нашего ребенка, это нам навряд ли бы понравилось и навряд ли такая ситуация говорила бы в наших глазах в пользу профессионалов. Если же мы вместо одного решения получили бы ответ в том смысле, что "некоторые философы считают, что истины не существует, поэтому можем вашему ребенку сделать операцию, а можем и не делать, решайте сами, как хотите! У нас демократия" - мы бы наверняка решили, что имеем дело не с профессионалом, а с кем-то совсем другим.

При этом мы сами можем тысячу раз быть агностиками, циниками и сторонниками принятия решений путем голосования - от профессионалов мы будем требовать совсем другого: ответственности, однозначности и честности, и ни за что другое выкладывать свои деньги не станем. Нас навряд ли убедят в обратном, например, вполне здравые утверждения Деррида о том, что настаивать на одной точки зрения как на единственной истине - есть "репрессия" и "попытка доминировать". Мы согласны на такую "репрессию" лишь бы только получить то, за что заплатили деньги. Иначе, если из массы утверждений нет способа выбрать одно, наиболее близкое к истине, то всякое ожидание получить от профессионала наилучшее обслуживание становится бессмысленным.

Конечно, интересы потребителя требуют "диверсификации истины", в том смысле, чтобы ни один производитель интеллектуального продукта не имел запрограммированной монополии на рынке интеллектуальных услуг. В этом смысле между поисками нами наилучшего интеллектуального продукта - "истины" - и плюрализмом предложения (теориями) нет никакого противоречия (в рамках нашей, социальной, модели науки). Но уж если мы выбрали "производителя", то хотим получить от него уже именно обещанное. Кроме того, мы, конечно, были бы заинтересованы в существовании некоего стандарта на род интеллектуальных услуг, называемый "наукой", чтобы обезопасить себя от заведомых подделок. Стандартами-то мы, в основном, здесь и займемся.

Тут следует обратить внимание, что мы упомянули слово "обещанное". Здесь, впрочем, не следует искать никакой принципиальной новизны и никакого "смещения понятий": "истина" - это и есть обещанное. "Обещанное" в широком смысле слова - это обобщенное определение истины в приложение к труду любого специалиста, не только научного, а "истина" - частный случай обещанного, в данном случае - обещанного ученым. И если какой-либо специалист пообещал клиенту вылечить зубы - он лечит зубы, а не сверлит дырки в здоровых зубах или ставит ненужную коронку... Если специалист- синоптик обещает хорошую погоду, он должен "держать слово", хотя он и волен его не давать.

Обещание может быть не "стопроцентным", однако тогда это должно быть отмечено. Что действительно важно, так это то, чтобы обещание было честным. Если специалист дает обещание, зная заранее, что сдержать слово невозможно, это должно послужить основанием для исключения специалиста из цеха профессионалов. Таким мы хотели бы видеть сферу обслуживания в целом и науку в частности.

Собственно, наша идея и будет состоять в том, чтобы попытаться рассмотреть науку как часть сферы обслуживания, занимающейся определенным социальным заказом, а именно составлением все более точных прогнозов и в последующем также попытками управления.

По мере того как занятие наукой становилось все более капиталоемким делом, а само производство этого рода интеллектуальных услуг - все более ценимым обществом, когда общество осознало связь между степенью развития этой сферы и процветанием, в среде работников науки естественным образом встал вопрос о "цеховой дисциплине". Действительно, коль скоро называться ученым (как и хорошим мастеровым, врачом или адвокатом) стало почетным, возрос риск того, что марка данного цеха будет использована в ущерб заказчику, и в конечном итоге - самому производителю интеллектуального товара, науке. Так, если некто недобросовестный, назвавшись адвокатом, но не зная толком законов, станет представлять клиента в суде, мы скажем, что он использовал в ущерб клиенту то доверие, которое заработала своим честным трудом коллегия адвокатов. Или же кто-нибудь, выдавая себя за специалиста, станет чинить вашу машину, у которой после этого на полном ходу отвалится колесо... В подобных случаях цех профессионалов не только обладает моральным правом, но и обязанностью оградить свое имя от компрометации недобросовестными людьми, а интересы потребителя - от некачественного обслуживания. Проводя подобную мысль далее, можно сказать, что научное сообщество в какой-то момент осознало необходимость проведения ясной демаркационной линии, отделяющей свою профессиональную сферу от посягательства недобросовестных людей, да и попросту вмешательства деятелей сфер совсем иных, скажем, политической.

Впервые была сделана попытка разделить понятия "истинное" и "научное" Карлом Поппером. Предполагалось при этом, что область "истинного" должна быть частью области "научного". Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что в этом коренном пункте содержится сильное преувеличение реальных возможностей науки, и на деле сфера истинного не входит полностью в сферу научного. Не надо быть философом, чтобы заметить, что большинство людей совершенно не знакомы с научной методикой. Тем не менее, они умеют различать с достаточной степенью надежности "истину" и "ложь" в большинстве бытовых ситуаций, причем в таких, которые наука до сих пор не научилась описывать и разбирать при помощи своих методов. Утверждать обратное означало бы оставить без объяснения тот факт, что, только имея такую способность, люди продолжают жить и функционировать в довольно сложной среде, построенной на необходимости постоянного составления, а также уточнения и пересмотра достаточно надежных прогнозов. Когда женщина пытается определить, говорит ли ей мужчина правду, она не полагается на учебник психологии. То же самое можно сказать и обо всей сфере бытовых взаимоотношений. Тем не менее, этот предрассудок научного сознания о самом себе оказался крайне стойким.

Во-вторых, вскоре выяснилось, что существует довольно распространенный род теорий, притом применяющихся на практике, которые не может совершенно бесспорно поколебать ни один изолированный факт (тезис Дюгема-Куайна). Это аналогично ситуации, когда, скажем, врач предлагает срочную операцию, поскольку научная медицинская теория говорит, что с таким диагнозом больной не проживет без операции и нескольких дней. Больной умирает, после чего врач объясняет родственникам и коллегам: больной умер, потому что у него оказалось слишком слабое сердце, а это не всегда удается установить перед операцией. Теория оказывается незапятнанной (да и заменить ее, в сущности, нечем, лучшей просто нет). Такие теории, будучи "неопровержимыми перед лицом любого факта", являются, согласно "фальсификационизму" (раннего) Поппера, "ненаучными", поскольку для них даже теоретически невозможно предложить простого способа эмпирического опровержения. Однако на деле они продолжают применяться на каждом шагу, причем в самых критически важных областях.

Неоднократные попытки Поппера обойти подобные трудности потерпели полный провал, так что самому Попперу в конце жизни пришлось, фактически, оставить задачу чисто логической демаркации, как не поддающуюся решению и сосредоточиться на формировании модели истории науки такой, какая она есть на самом деле, а не такой, какая она "должна быть".

У другого видного методологического логициста Лакатоса возникли вообще сомнения по поводу того, могут ли сами положения фальсификационизма пройти проверку на научность:

Но как фальсифицировать сам методологический фальсификационизм? Нет такого бедствия, какое могло бы опровергнуть теорию рациональности. Более того, если бы даже эпистемологическая катастрофа разразилась, как могли бы мы узнать об этом? Мы лишены возможности судить о том, увеличивается или уменьшается правдоподобие наших успешных теорий. Пока еще нет общей теории критицизма даже в сфере научного знания, не говоря уже о критике теорий рациональности. Следовательно, если мы хотим фальсифицировать методологический фальсификационизм, то нам придется делать это, не имея еще теории, с помощью которой такая критика могла быть обоснована.

Позволю заметить, что подобная идея: обосновывать эпистемологию при помощи эпистемологии же - выглядит несколько странно в устах философа-логика. Следовало бы помнить, что при попытках перейти к высказываниям второго порядка - или "метавысказываниям" теории о самой себе невозможно исключить возникновения парадоксов типа известного парадокса Эпименида ("парадокс лжеца"). Для избежания подобного рода противоречий существует известный подход Тарского, суть которого заключается в полном разделении исследовательского метаязыка и языка исследуемой теории - предметного языка.

Однако, в случае эпистемологии, нам было бы очень трудно решать вопрос о рациональности (научности) того или иного языка (науки) при помощи языка (методологии), о котором было бы известно, что он нерационален. Не так то просто наложить запрет на применение языка эпистемологии для решения вопроса о научности самой эпистемологии - слишком уж "всеобщими" являются ее установки. Более того, логическая эпистемология нам интересна только в том случае, если она способна дать нам рациональные суждения о научном способе суждения максимальной универсальности.

Но Лакатос ставит вопрос ребром: "мы перед выбором". Выбор он видит следующий: либо необходимо найти рациональный критерий демаркации и - тогда его можно "объявить" причиной успехов науки, либо придется "вообще отказаться от попыток рационального объяснения успехов науки". Заметим вскользь, что сама наука в общем-то и есть система рационального объяснения окружающего мира. Лакатос, однако, на этом не останавливается, таким образом, он хочет, фактически, рационально объяснить само рациональное объяснение. Видна ли в таком случае вершина строящейся нами "вавилонской башни" рациональных объяснений?

Продемонстрируем вкратце, как именно мы приходим к противоречию, когда допускаем возможность рационально объяснить рациональное объяснение. Допустим, хотя бы одна "истинная эпистемология" существует, тогда она способна отделить научные теории от ненаучных. "Естественно" предположить, как это делает Лакатос, что такая теория должна и сама относиться к сфере научных (теорий, дисциплин или направлений). Повторим еще раз: весь смысл логического подхода к проблеме разграничения в том и состоит, что нам предлагается найти для рациональных рассуждений рациональные же критерии, слово "научный" здесь просто современный эвфемизм старого слова "рациональный".

- ОК, - скажете вы, - такая эпистемология просто обязана быть научной, но что из этого? Разве это плохо?

А то, что в таком случае (об этом нам сообщает сама эта "эпистемология") обязана существовать некоторая процедура проверки - "фальсифицирующая процедура" - в ходе которой и выяснится, рациональна ли сама теория научного рационализма. В ходе такой фальсифицирующей процедуры нам предстоит проверить, существует ли хотя бы в принципе такой род событий, при котором следовало бы признать эпистемологию опровергнутой. Можно сразу сказать, что такого рода событий нет и быть не может, поскольку эпистемология (у Поппера, Лакатоса и других логиков) - наука, так сказать, "чистого разума". Это означает, что эпистемология не может быть фальсифицируемой, то есть - она ненаучна и нерациональна по своим собственным же критериям. Противоречие.

Итак, предположив возможность установления фальсификационного критерия для самой эпистемологии (необходимость чего неизбежно следует из нашей программы рационального объяснения рационального) мы пришли к парадоксу.

Важным побочным выводом является то, что применение ненаучных методов для оценки науки становится неизбежным, поскольку в качестве метаязыка науки может быть использован без противоречий только ненаучный язык.

Окончание следует...