См. части 1, 2 и 3.

Процедура, осуществляемая в соответствии с правилами, является научной; процедура, нарушающая эти правила, ненаучна. Эти правила не всегда формулируются явно, поэтому существует мнение, что в своем исследовании ученый руководствуется правилами скорее интуитивно, чем сознательно. Кроме того, утверждается неизменность этих правил. Однако тот факт, что эти правила существуют, что наука своими успехами обязана применению этих правил и что эти правила "рациональны" в некотором безусловном, хотя и расплывчатом смысле, - этот факт не подвергается ни малейшему сомнению.

Пол Фейерабенд, Против метода, в кн.: Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986

Кризисом методологии не преминул воспользоваться Фейерабенд, призвавший уравнять в правах мистику, религию с наукой. Здесь мы не будем касаться того, насколько подобный подход совместим с анархизмом и теми элементами марксизма, с которыми Фейерабенд себя настойчиво позиционирует, то есть насколько он как исследователь сам консистентен в идейном смысле. Отметим только, что относительный успех этого лозунга, как и модные обвинения науки в тоталитаризме и монополизме на истину, на наш взгляд, тесно связаны с тем очевидным для самих ученых кризисом основ, который происходит на наших глазах. Поэтому мы совершенно согласны с заявлением Фейерабенда, вынесенным в эпиграф.

Впрочем, многие другие его утверждения, подобно утверждениям кантового "чистого разума", настолько же обоснованы, как и их противоположности. Например, Фейерабенд выступает за более "демократичный" способ формирования научных знаний:

Наконец, принятие или отбрасывание научных фактов и принципов полностью отделено от демократического процесса информирования общественности, обсуждения и голосования. Демократия представляет собой собрание зрелых людей, а не сборище глупцов, руководимое небольшой группой умников.

- Надо ли говорить, что известно большое число неглупых людей, которые придерживаются прямо противоположных взглядов на демократию, и среди них - Сократ. Другой пример малообоснованного высказывания Фейерабенда:

Рассмотрим действия суда присяжных. Согласно закону, высказывания специалистов должны подвергаться анализу со стороны защитников и оценке присяжных. В основе этого установления лежит та предпосылка, что специалисты тоже только люди, что они часто совершают ошибки, что источник их знаний не столь недоступен для других, как они стремятся это представить, и что каждый обычный человек в течение нескольких недель способен усвоить знания, необходимые для понимания и критики определенных научных высказываний. Многочисленные судебные разбирательства доказывают верность этой предпосылки.

- Что представляет собой суд присяжных - мы, как говорится, "плавали - знаем". Вместе с определенными достоинствами он сочетает, мягко говоря, "некоторые недостатки". Мы не думаем, что, скажем, умный и ответственный человек захотел бы, чтобы решение о способе лечения его ребенка принималось присяжными.

Далее читаем:

"Только религия способна обуздать многочисленные стремления, противоречащие друг другу достижения, надежды, догматические предрассудки, существующие сегодня, и направить их к некоторому гармоничному развитию".

- Не исключено, конечно, только как наличие такой способности у церкви можно проверить? Хотя насчет "обуздания догматических предрассудков" при помощи религии - не слишком ли сильно сказано? Сразу всплывают в памяти "героические усилия" тевтонских рыцарей-монахов по упромысливанию "восточных схимников".

Но коль скоро очевидно, что эпистемология нуждается в обосновании неэпистемологическими методами, с помощью процедуры, несводимой к логической, тогда встает вопрос: какой именно? Позволим себе взять за основу мысль кантианцев о боге, вкладывающем в нас "концептуальный каркас", и продолжить ее немного в иную сторону: в сторону эволюции, вложившей в нас этот "концептуальный каркас" в результате многочисленных проб и ошибок в процессе естественного отбора. Мы стали способны существовать, ориентироваться и побеждать в конкурентной борьбе из-за того, что наш концептуальный каркас достаточно совершенен. То есть мы можем им пользоваться достаточно уверенно, не заботясь до определенных границ о необходимости логического подкрепления наших концептуальных установок. Гипотезой о наличии такого концептуального каркаса и снимаются все возражения скептиков, или, как их называют в данном случае, фаллибилистов (от fallibilism - подозрение в шаткости любых фактов), относительно недоказуемости эмпирических фактов. Доказательством нашего умения переводить эмпирические факты в правильные утверждения служит эволюция, то есть само наше существование в качестве человека разумного.

Впрочем, во избежание тех логических противоречий, о которых было сказано выше, эволюционную теорию приходится считать в таком случае не наукой, а "символом веры", позволяющим построить завершенную эпистемологию и, одновременно, дать одно из наиболее элегантных объяснений происхождению видов.

Интересно, что в конце жизни Карл Поппер сам превратился из "логического фальсификациониста" в "методического эволюциониста", впрочем, продолжая считать эволюционную теорию наукой:

Первый тезис. Специфически человеческая способность познавать, как и способность производить научное знание, являются результатами естественного отбора. Они тесно связаны с эволюцией специфически человеческого языка. Этот первый тезис почти тривиален. Мой второй тезис, возможно, несколько менее тривиален.

Второй тезис. Эволюция научного знания представляет собой в основном эволюцию в направлении построения все лучших и лучших теорий. Это - дарвинистский процесс. Теории становятся лучше приспособленными благодаря естественному отбору. Они дают нам все лучшую и лучшую информацию о действительности. (Они все больше и больше приближаются к истине.) Все организмы - решатели проблем: проблемы рождаются вместе с возникновением жизни.

(Выдержка из лекции, прочитанной К.Поппером после конференции "Открытые вопросы квантовой физики" в Бари, Италия, 7 мая 1983 г.)

- Таким образом, эпистемология просто становится у позднего Поппера частным подразделом эволюционной теории, сливаясь с теорией Дарвина и различными теориями социального усовершенствования в одну большую теорию прогресса.

"Только самые приспособленные к выполнению своих задач теории выживают и дают потомство. Создание новых теорий становится по своим методам неотличимо от выведения племенного скота", - подобные аналогии стали весьма распространенными в современной научной мысли, например, у американского философа Стивена Тулмина. Теорию Тулмина можно охарактеризовать как "селекционную". Ученые - это своего рода фермеры, "разводящие понятия" и выбирающие наиболее рациональные образцы. Инновации в науке ("мутации") сдерживаются критикой и самокритикой ("естественный" и "искусственный" отбор). Выживают те "популяции" теорий, которые в наибольшей степени адаптируются к интеллектуальной среде.

Однако, подход к науке, как еще к одному полю борьбы за существование, не объясняет, чем наука отличается, скажем, от религии, где тоже можно отметить наличие борьбы за существование между религиозными взглядами. В таком случае подобное определение науки никаким образом не отделяет ее, скажем, от религии. Более того, в таком случае, как уже было сказано, мы обязаны принять базисный характер эволюционной теории по отношению к рациональному знанию, то есть принять ее, как было сказано, в качестве своеобразного символа нашей веры, суррогата религии (или, может, действительно? новой религии с числом божеств строго равным нулю - минимальным из всех возможных). Так или иначе, но проблема отделения "борющейся за существование" науки от всего остального, тоже продолжающего "бороться за свое существование", осталась нерешенной.

Следует заметить, что современная наука вовсе не претендует на глобальность своего вовлечения в жизнь общества, на диктовку ему своих принципов видения мира, что бы ни утверждали анархо-мистикологические критики науки, такие, как Фейерабенда. Наоборот, среди ученных немало людей, чья картина мира является религиозной - это лучшее подтверждение того факта, что наука не стремится занять место религии в обществе. Скорее, относительно религии можно сказать, что часто именно она пыталась вмешиваться в те рекомендации, которые давали научные специалисты. Мы и теперь можем наблюдать, как вмешательство религиозных авторитетов в сферу, в которой должны решать специалисты, приводило к печальным результатам. Так, шумная кампания против абортов привела к тому, что в местах, где влияние католицизма велико, из-за угроз врачи стали бояться делать аборты, принося человеколюбие в жертву слишком рьяной религиозности.

Впрочем, борьба с негативным влиянием вовлечения религии и мистики в некоторые сферы жизни общества не относится к задачам науки, что видно, хотя бы по отсутствию соответствующей отрасли, которая на этом специализировалась бы. Скорее уж современной науке в большей степени свойственно самоограничение своей области. Мы позволим себе высказать некоторые соображения по поводу одного возможного способа введения демаркации, основываясь именно на тех самоограничительных тенденциях, которые, вопреки обвинениям Фейерабенда, просматриваются в деятельности ученых.

Так все же, как и в чем наука сама себя ограничивает? Опыт изучения разнообразных отраслей науки как отдельного феномена подсказывает нам, что научное сообщество обычно ограничивает сферу своих интересов так называемыми темпоральными высказываниями, то есть теми, смысл которых можно связать с каким-либо отрезком времени, либо высказываниями, которые можно однозначно переводить в темпоральные. Это могут быть так называемые сингулярные высказывания, когда со временем связывается некоторое положение в пространстве определенного объекта - такими утверждениями занимается физика. Это также могут быть утверждения, в которых с определенным промежутком времени или точкой на оси времени связывается некоторое свойство, принадлежащее некоторому объекту.

Мы, однако, помним сделанный нами вывод о неизбежном крахе любого чисто логического подхода к определению сферы научного. Мы также помним о невозможности непротиворечивого применения языка науки к самой себе. Поэтому мы будем стараться подкрепить критерий "чистого разума" эмпирической констатацией некоторого темпорального состояния самой науки, однако мы будем относить эти наши суждения к сфере бытового здравого смысла (в которой тоже, как мы убедились, существует "истина"), а не собственно науки.

Тогда мы склонны сформулировать это следующим образом: наука в борьбе за свое выживание с иными областями человеческой духовности: религией, законом, философией отбила для себя определенную нишу, которую готова и способна защитить от внедрения мистики и т.д. Отождествлять полностью эту нишу с наукой невозможно из-за того, что процесс борьбы и самоутверждения науки продолжается. Однако при этом ведущие деятели науки, создатели ее ежедневной парадигмы, понимают, что выход за рамки определенной сферы чреват ростом общественной критики. В то же время само общество, как нам предстоит увидеть, признает авторитет науки в основном в сфере определения истинности-ложности темпоральных высказываний, так что введение этого критерия в качестве критерия демаркации представляется нам вполне закономерным. Его следует рассматривать в качестве линии перемирия (или демаркационной линией) с религией, философией и другими традиционными отраслями общественного знания и только, и ни в коем случае в качестве границы вечной и неизменной или "священной".

Рассмотрим этот вопрос более подробно. С одной стороны, мы предложили рассматривать научные предсказания, как некий род "обещаний", но не относительно собственных обязательств, а относительно внешних событий. Тем самым мы подчеркиваем ответственность ученых за сказанное как за определенный вид работы. При таком подходе явственная связь цеха ученых с "социальным заказом" становится очевидной, и смеем предположить, что авторитет науки и те деньги, которые общество готово на нее тратить, тесно связаны с тем, насколько ответственны подобного рода "обещания".

Как мы уже отмечали в начале статьи, многие виды прогноза научными не являются. Причина, как нам представляется, не в том, что существует некая логическая граница между повседневным прогнозом и научным, а в том, что наука, понимая, что невозможно "объять необъятное", занимается лишь теми видами прогноза, за надежность и "повторябельность" (repetitiveness) которых она способна отвечать, а способна она отвечать за те виды прогностической деятельности, которым ученые могут один другого научить. Любая способность индивидуума к прогнозированию, если остается неизвестным способ обучения ею других, не будет включена наукой в сферу своей актуальности до тех пор, пока положение не изменится. Причина тому - не логическая, а, как мы уже отметили, профессиональная. Наука не хочет брать ответственность за вид работ, который несет для нее риск падения профессиональной репутации. Как всякий иной профессиональный цех - науке приходится быть консервативной.

С другой стороны, в сферу научного-актуального, безусловно, входят проблемы управления, понимаемые широко, от управления ядерной реакцией до кибернетики. Однако реальная способность управлять всегда может прийти только после понимания, - это очевидно. Менее очевидно то, что любое наше предложение, выражающее наше понимание, является темпоральным или может быть переведено в темпоральное. Простой пример: ботаническая классификация означает некоторое сокращенное выражение набора элементарных прогнозов: "если мы возьмем цветок растения семейства розоцветных, то обнаружим то-то и то-то..." и т.д. Теперь отставим все задачи управления как вторичные и займемся собственно темпоральными суждениями (и суждениями, сводимыми к темпоральным) как базисными для науки (не только для науки, естественно, но и вообще для любого понимания). Попробуем решить некоторые демаркационные задачи, под которыми будем понимать логически непротиворечивое, без парадоксов, отделение одной сферы утверждений от другой.

Как нами было показано выше, утверждение "ведьм не существует", согласно попперовскому критерию, оказалось "ненаучно", а утверждение "на конце иглы могут уместиться не менее 40 ведьм" - "научным". Если же мы, не пытаясь вводить абсолютного критерия научности, просто укажем, что ни первый, ни второй вопросы (сейчас) не входят в сферу профессиональных интересов науки и потребительских интересов ее заказчиков, и именно поэтому оба они научно-неактуальны, а значит "ненаучны", мы сумеем избежать войны между методологией и интуицией. Таким образом, демаркационная линия между "актуальным прогнозом" и "неактуальным", построенная так, как описано выше, при всей своей некоторой подвижности, сама по себе более соответствует нашим целям и, таким образом, сама по себе более "актуальна", нежели попперовский "демаркационный критерий научности". Если же мы захотим все же попытаться построить демаркационную линию, разделяющую "актуальный" и "неактуальный" прогноз, так чтобы она обладала некоторой степенью универсальности, а не являлась результатом воли лишь одного индивидуума и лишь одного его понятия об "актуальности", - то и здесь принципиальных трудностей не возникает, а лишь технические: в коллективе, научном "цехе" или во всем обществе должно сперва возникнуть, а затем доминировать некоторое представление об актуальной сфере прогноза, и если в таком обществе "ведьмы" по каким-то причинам станут относиться к актуальной сфере, то и прогноз относительно их количества автоматически становится "актуальным". Общество, как уже было отмечено, меняется, а с ним - вслед за сменой общественной доминанты естественно исторически меняется и сфера "научной актуальности".

Попробуем применить критерий научной актуальности для решения демаркационных задач в гуманитарных областях, то есть там, где попперовский фальсификационизм показал свою наибольшую слабость. Для начала попробуем провести демаркационную линию, отделяющую "актуальную" часть гуманитарной области познания от "неактуальной". Для примера возьмем социальную науку в максимально широком смысле. Мы замечаем, что, некоторые - во всяком случае, термины со временем устаревают, потому, что означаемые ими феномены перестают существовать, распадаются или изменяют характер своего поведения и связей с другими феноменами. Например, пролетариат в том смысле, как понимал его Маркс, когда описал его признаки, теперь не существует. Данное понятие осталось без означаемого.

И действительно, попытка применить попперовский критерий сразу наталкивается на непреодолимые сложности: с одной стороны, мы обязаны определить марксизм, как сугубо научное учение, поскольку его выводы, как кажется, опровергнуты практикой (что и доказывает "фальсифицируемость" марксизма в попперовском смысле). С другой стороны, мы не можем указать пути проверки марксизма в ситуации, когда понятие "пролетариат" фактически осталось без означаемого и в этом смысле стало аналогично в нашем (современном) сознании месту, занимаемому словом "ведьма". Марксизм выходит и научен, и ненаучен одновременно. Противоречие.

В то же время при помощи критерия "актуальности" демаркационная линия, отделяющая "актуальное" социальное знание от "неактуального" может быть проведена для каждого отдельного момента интересов однозначно. В примере с марксизмом это выполняется следующим образом: во-первых, фиксируется состояние означаемых для всех понятий, которыми оперирует теория. В случае марксизма, предстоит решить, например, стоит ли за термином "пролетариат" реальный феномен или нет. Во-вторых - на основе первого, устанавливается область научного-актуального в этой сфере социальных высказываний. И если, например, научный цех либо общество в целом приходят к мнению, что термины теории имеют проблемы со своими означаемыми, то она уже на этом этапе может быть вынесена за сферу научной актуальности. О связи такого положения вещей с неоднородностью времени мы уже написали в первых разделах статьи, посвященных теориям новизны.

Итак, мы подошли к Главному Вопросу Дня - перспективам русской гуманитарной науки. Несмотря на некоторую интимность данного вопроса, разговоры об отдельной, совершенно особой и отличной от западной и идущей своей неповторимой дорогой науке, существующей в России, имеют, на наш взгляд веское основание. На Западе наука не оставляет автору другой дороги к успеху, кроме инновации, он вынужден каждый раз начинать свою работу с разрушения того, что было создано другими, перед тем как прейти к собственному строительству.

В России - лозунг "освоить западный опыт" в кратчайшие сроки был перманентно актуальным последние триста лет кряду. Это делало из работы гуманитария чудную смесь адаптации мировых достижений на родной почве и просветительства родного народа, но ни в коем случае не принципиальной и коренной инновации, как на Западе. В этом смысле гуманитарная наука в России, в отличие от западной, чрезвычайно созидательна, в ней наблюдается лишь процесс просеивания, выбора и адаптации лучших и самых апробированных образцов человеческой мысли.

Странно, однако, то, что мало кто способен это заметить и оценить по достоинству. Мало того, бытует мнение совершенно противоположное, что русский человек имеет чуть ли не природную тягу к разрушению. В одной из своих статей известный исследователь русского постмодерна (Истоки и смысл русского постмодернизма. Журнал "Звезда", 1996, #8) Михаил Эпштейн приводит в подкрепление такой мысли слова художника Ильи Кабакова: "Каждый человек, живущий здесь, живет осознанно или неосознанно в двух планах: в плоскости своих отношений с другим человеком, со своим делом, с природой, и - в другом плане - в своем отношении с пустотой. Причем эти два плана противоположны, как я уже сказал раньше, друг другу. Первый есть "строительство", устроение, второй - истребление, уничтожение первого. На бытовом, житейском уровне эта разведенность, раздвоенность, роковая несвязанность первого и второго планов переживается как чувство всеобщей деструкции, бесполезности, безосновности, бессмысленности всего, что ни делает человек, что бы он ни строил, ни затевал - во всем есть ощущение временности, нелепости и непрочности".

Может, такая ситуация и была характерна какое-то время для жизни страны в целом, но для русской науки такая неупорядоченность и разрушительный нигилизм совершенно не характерны. В этом смысле наука всегда оставалась в России островком интеллектуальной стабильности. Вспомним Базарова, который, будучи "по жизни" конченым нигилистом, в том, что касалось науки, был "хорошим мальчиком", прилежным учеником немецких профессоров, далеким от научного бунтарства. Если уж кто-либо из литературных персонажей и выражает деструктивно-революционные взгляды на науку, так это, пожалуй, Фамусов с его откровенным недоверием к западной образованности. Если же отвлечься от скептиков, подобных Фамусову, в России сама мысль о том, что сегодняшняя "лженаука" - это и есть завтрашняя "наука", выглядит в глазах образованного человека антинаучно с самого начала. Такая разумность и взвешенность в западной гуманитарной науке безвозвратно утеряны с тех пор, когда путями развития и совершенствования науки занимался лично римский папа. В этом смысле мир русской гуманитарной науки совершенно уникален.

Позволим себе также привести другие черты этой науки, делающей ее в корне отличной от западной и совершенно уникальной в своем роде. Самая узнаваемая и ценная из ее национальных особенностей - это яркая вторичность, или, согласно современному выражению, строгая интертекстуальнось, когда каждый текст не только снабжен ссылками на западные первоисточники, но и сам заявляет себя вторичным, подчеркивает свою устарелость и компилятивность, демонстрирует отсутствие всяческого своеволия и отсебятины, как наиболее надежный залог научности.

Некоторым недостатком подобной модели отсутствия развития гуманитарных наук служит то, что элементы или, говоря более выразительным языком, проблески действительной инновации, если бы они и были, стали бы тут же стесняться своего уродства на фоне великолепных стилевых подделок и компиляций стиля "мировой науки", который сам превратился в доминантный русский стиль и который уже успели прозвать исконно-русским постмодерном. Но благо - таких проблесков до сих пор почти не наблюдалось, так что подобные наши фантазии, слава богу, не имеют большого практического значения.

В таком бесконечном рачительном заимствовании, с одной стороны, и топтании всего своего-нового - с другой, есть бесспорное разумное зерно: ведь, коль скоро правы те, которые считают, подобно Куну, что пути развития науки неисповедимы, в случае погоне за новизной отечественная наука может, не дай бог, действительно "разойтись" с западной и уже никогда не сойтись. Тогда отечественным ученым придется идти своей непроторенной и трудной дорогой, не имея уже такого четкого и простого критерия научности, как кардинальное отсутствие всякой новизны. Так не безопаснее ли идти вослед чужого (и уже поэтому правильного) мышления, повторяя каждый изгиб, как японские инженеры XIX века, копировавшие в чертежах английских кораблей абсолютно все, вплоть до малейших, пускай даже лишних, деталей (а бывают ли лишние детали?). Научную смелость, так распропагандированную Поппером, мы восприняли и взяли на вооружение - как смелость принятия чужих концепций, но не как смелость их отвержения.

И потом, любое сколь-нибудь существенное открытие означает необходимость если не коренной ломки, то модификации парадигмы, а каковы шансы открытия, сделанного в России, изменить гуманитарную парадигму на Западе? Я думаю, большинство ученых, хоть немного знакомых с западной системой гуманитарного знания, оценивают (совершенно правильно) эти шансы как близкие к нулевым. Поэтому, они даже и не пытаются всерьез защищать мнения, принятие которых в качестве "открытий" означало бы изменение принятой парадигмы, то есть - стараются даже случайно не сделать никаких открытий. Это и служит наиболее надежным залогом научности русской науки.

К тому же, если и будут сделаны русскими гуманитариями какие-либо открытия в сфере духа, то их проще переоткрыть, чем переводить с русского. Российский же читатель, сверяя своего и чужого автора, скорее подумает, что заимствовали свои, а не чужие. Как всегда. Кроме того, как недавно заметил Томас Зейфрид, Хайдеггер все равно (ему) интереснее и глубже русских авторов (Томас Зейфрид. Хайдеггер и русские о языке и бытии. "НЛО" 2002, #53). Навряд ли найдется много западных авторов, которые стали бы утверждать обратное.

Некоторые, как уже было нами отмечено выше, поспешили объявить русский постмодерн извечным (и в то же время долгожданным) русским стилем, который присущ изначально не только русской науке но и самой русской жизни (Михаил Эпштейн). В таком утверждении невозможно угадать никакой похвалы, одна только критика (опять критика!). Тогда уж лучше считать и русский постмодерн заимствованием, так вернее будет утверждена его сугубая научность, то есть опять же отсутствие всякой новизны в его "введении". Кроме того, если иностранные ученые позволяют себе фривольное употребление эпитета "национальный" применительно к достижениям своих наук: изобретения там всегда "американские" или "французские", технологии "западные" и т.д., - то в России подобный неосторожный способ употребления прилагательного "русский" расценивается скорее как моветон. Представьте себе фразу: "Русские гуманитарные технологии покорили весь мир. Администрация и Конгресс обеспокоены". Либо она вызовет смех, либо сразу возникнет ассоциация с чем-то нехорошим, как будто говорят о русской мафии. Беспокойство "администрации и Конгресса" воспринимается в данном случае с полным пониманием (хотя даже не указано, какой страны, заметьте!). А попробуйте заменить в этой фразе переменные-означающие на другие: "Западные технологии покорили весь мир. В Кремле обеспокоены" - сразу понятно, что в последнем случае именно те, кто "в Кремле" - неправы.

Итак: ничего нового! Ничего русского! Можно считать, что мы обнаружили еще один демаркационный критерий русской гуманитарной науки: все, что представляется по-настоящему новым или русским, русской наукой должно быть отвергнуто и объявлено лженаучным. Таким образом, отечественной науке удается пока полностью избежать как ошибок, так и достижений западной.

Отсюда можно сделать только один вывод: национальная, в корне отличная от западной, наука в России не просто возможна - на родной почве она успешно живет и побеждает.