Всем хорошо знакомо то ощущение обреченности, что сквозит в нескончаемых разговорах о реформе госаппарата. Целую армию досужих истин мы держим наготове, чтобы хоть как-то рационализировать это ощущение: здесь в равной мере уместны и экспертные аксиомы из серии "бюрократия не может реформировать (читай: ограничивать) саму себя", и элементы бюрократического фольклора на тему "хотели как лучше"... Оба "довода", кстати, весьма характерны, ибо обнажают своеобразный дуализм административного сознания, безнадежно разорванного между "как лучше" и "как всегда", между идеалистическими посылами "преамбул" и шкурными подтекстами "приложений", между "небесной правдой" общественного блага и "земной правдой" партикулярного интереса. В этой дуалистической логике выдержана вся структура нынешнего бюрократического универсума, а также, увы, структура всех проектов по его реформированию. Сколь бы изощренны они ни были в своей "технологической" части, их "телеологическая" часть так или иначе повествует о "земной", эгоистической стороне власти и о том, как следовало бы ее обуздать во имя высокой универсальности закона.

"В идеале система администрирования должна представлять консолидированный интерес общества, воплощенный в законе," - постулируют эксперты ВШЭ. Не до конца ясно, что имеется в виду этим "в идеале" - указывает ли оно на ни к чему не обязывающий характер тезиса либо, напротив, на его императивный характер. Вероятно, последнее все же ближе к истине, поскольку, говоря о задачах реформы госорганов, авторы подчеркивают, что исполнительная власть призвана прежде всего соответствовать своему понятию, то есть выстраивать себя - в качестве "системы исполнения законов". Собственно, на всем дальнейшем неминуемо лежит тень этого "юридического идеализма".

Нет ничего пагубного в том, чтобы прописать - и даже выстроить - структуру власти исходя из ее законодательных полномочий. Важно лишь помнить, что закон представляет собой скорее момент самоограничения власти, нежели ее внутренний целевой принцип. И значит, организуя пространство власти через юридическую разметку, мы неминуемо получим некие "слепые зоны", "теневые контуры", в которых власть и будет осуществлять целеполагание, оставаясь непрозрачной для институционального подхода. Останется ли она при этом прозрачной для себя самой? Боюсь, что ключевая проблема, стоящая за нынешней официальной обеспокоенностью состоянием административной системы, именно в этом. Ясно ведь, что госаппарат нуждается не столько в юридически безупречной архитектонике, сколько в комплексном modus vivendi, в рамках которого "естественный эгоизм", равномерно распределенный по всем звеньям аппарата, не будет мешать его управляемости.

Первое, что приходит на ум при такой постановке вопроса, связано с проектом взаимного увязывания эгоизмов, модель которого была дана еще Кантом. Чтобы сходу исключить из игры постулат о присущей природе человека (и даже чиновника) благонамеренности, Кант задается вопросом: возможно ли хорошее государство в "нации дьяволов"? Ответ очевиден: оно возможно, нужно лишь расставить "дьяволов" в такой цепи, чтобы один мешал другому делать зло. Очевидны и издержки проекта, ключевым принципом которого будет - "мешать". Не всякая система может позволить себе роскошь тратить львиную долю своей энергии на поддержание внутреннего баланса посредством взаимно нивелирующей борьбы эгоизмов. Собственно, нечто подобное мы имеем теперь, наблюдая, как сильная государственная машина работает на "холостом ходу". Идея "преодоления" эгоизмов не становится от этого менее утопической, но и необходимость направленного движения не становится менее настоятельной. Единственное разрешение апории связано, очевидно, с выработкой действенных форм коллективного эгоизма госаппарата, который сообщал бы всем общественным обязанностям госслужащего характер спецификаций его корпоративного интереса (сводимого в конечно счете к интересам государства как сетевого предприятия по осуществлению господства).

Однако преобладающая тенденция бюрократичесокго дуализма состоит, как уже говорилось, в том, чтобы мыслить одно в противовес другому. Сообразуясь с темой, мы вольны увидеть в этом печать особого рода политической методологии, сформированной Просвещением и по сей день не преодоленной. Впрочем, здесь точнее было бы вести речь об эпистемологии - в строгом соответствии с идеей "эпистемы" у Фуко, нацеленного на выделение дорефлективных мыслительных структур, в рамках которых происходит кристаллизация каких бы то ни было частных мнений. Весьма любопытно, что основным упорядочивающим принципом внутри каждой эпистемы он делает - соотношение "слов" и "вещей". В случае политической эпистемологии этот принцип оказывается как нельзя более точным - при условии, что, оставляя в стороне значимый для самого Фуко лингвистический смысл, мы заострим антропологический смысл пары, то есть истолкуем ее в терминах "бытия" и "сознания". Определяющей чертой просвещенческой политэпистемы будет в таком случае именно идеал особого рода "не-вещественности" "слов": ее истины тем более истинны, чем менее "предвзяты"; ее разум тем более тем более справедлив, чем менее "заинтересован"; ее бюрократия тем более "общественна", чем менее "корпоративна".¹ Что касается анти-просвещенческой эпистемы, называемой "консерватизмом", то в ее рамках все обстоит ровным счетом наоборот: она построена как попытка тематизировать общественную правду предвзятости. Не значит ли это между прочим, что "административной революции" должна предшествовать "эпистемологическая"?

Примечания

¹ Марксова критика идеологии поставила крест на возможности непредвзятой истины, незаинтересованного разума, альтруистического государства; однако, указывая на всестороннюю обусловленность сознания, Маркс думал, что занимается его критическим ниспровержением, и значит, неявно сохранял за всем вышеназванным значение идеала. То есть оставался в формате Просвещения.