В последнее время все чаще приходится слышать мнение, что идеология - нечто стихийное, возникающее независимо от воли и желания индивида и порождаемое неким коллективным субъектом - всем народом тогда, когда он, народ, наконец, интуитивно определит для себя цели развития, набредет на них в ходе практики жизни. На первый взгляд, опыт нашей постсоветской жизни лишь подтверждает эту точку зрения. Власть отчаянно ищет национальную идею, способную сплотить нацию и направить ее по требуемому курсу, дает задание выработать ее лучшим умам государства, а воз и ныне там. Думается, однако, что это один из тех мифов, которыми так богата наша постсоветская история.

Идеология - мощный ресурс власти, средство ее легитимации и орудие управления, от которого власть никогда не отказывалась. Продуцируемая властью (элитой) идеология не просто отражает нормативно-ценностную сферу и цели развития системы, но использует эту символическую сферу с тем, чтобы легитимизировать власть, мобилизовать население для решения тех задач, которые, по мнению власти, являются наиболее существенными. И в этом смысле идеология не является ни ложным (Маркс, Мангейм), ни истинным сознанием, поскольку, будучи непременной приметой любой стабильной государственной системы, всегда содержит концепт, интегрирующий систему, который, будучи производным общественного сознания, в свою очередь может соответствовать либо не соответствовать практике жизни. Обычно таким интегрирующим компонентом, ядром идеологии выступает идея консенсуса власти и народа по поводу основных целей и ценностей, определяющих вектор развития общества. Конкретное содержание консенсусных идей, форма, в которой они выражаются, определяют характер идеологии, ее "ложность" или "истинность", "определенность" или "неопределенность".

В западных демократиях предметом консенсуса являлись принципы либерализма, и прежде всего - право частной собственности, права человека и свобода личности. Какие бы конкретные сугубо личные или корпоративные цели в ущерб интересам общества ни ставила конкретная власть, какие бы хитроумные способы их достижения ни придумывала, она никогда не могла покуситься на самый принцип прав и свобод индивида, цементирующий общество, а потому вынуждена была признать его моральное право отстаивать свои интересы, бороться за их осуществление. Именно этим определяется распространение в западных странах политических свобод и материальных благ на все более широкие слои населения. Во второй половине ХХ в. это и негритянское население США, и феминистски, и сексуальные меньшинства и т.д. Власть вынуждена считаться с их правами и идти им на уступки, так как их борьба находится в русле признаваемой всем обществом либеральной парадигмы.

В Советском Союзе в основе консенсуса была не идея, но образ: бесконфликтный мир всеобщего благоденствия. Что касается норм, то они были менее существенными, так как являлись лишь средством достижения этой вожделенной цели. До тех пор, пока власть и элита верили, как и народ, в саму цель, идеология была средством консенсуса, легитимизировала власть и оправдывала существование самого государства именно с этими, а не какими-либо другими нормами. Сама практика жизни укрепляла эту веру, так как именно во имя указанной цели осуществлялась деятельность всего социума. В то же время сам образ коммунистического рая в ходе сосуществования с капиталистическим миром и идейной борьбы, принявшей форму "соревнования двух систем", приобрел контуры вполне конкретной страны, знаком чего стал выдвинутый КПСС лозунг - "догоним и перегоним Америку". Образ абстрактного коммунистического рая, конституирующей чертой которого было потребление без границ, постепенно был вытеснен вполне конкретным, "живым" образом Америки, и шире - Запада, его общества потребления. Естественным следствием этого стала курьезная цель, поставленная КПСС перед страной, - за двадцать лет догнать и перегнать Америку, вследствие чего очутиться прямо в вожделенном коммунизме.

Утопичность этой задачи очень скоро стала очевидной, и сама система вместо подъема оказалась в глубоком кризисе. Появилась потребность в новых путях превращения в благоденствующую Америку. Закономерным итогом этого и стала переориентация нашей коммунистической власти с коммунистического на капиталистическое развитие с его демократической системой как средством достижения всех и всяческих благ.

Среди течений либерализма, наиболее соответствующих этим интересам, был либертаристский либерализм, отстаивающий принцип "нулевого государства", индивидуализма, частной собственности и свободного рынка. Рынок якобы сам по себе способен "настроить" систему и регулировать ее, доведя индивидов до состояния "различных видов пользы", то есть высокого качества жизни. Сам подобный выбор был вызван, с одной стороны, ментальными причинами: переход от тоталитаризма к "нулевому государству" отражал инверсионные мыслительные процессы, в значительной мере характерные для российского социума¹. С другой стороны, он отвечал потребностям самой власти, перед которой стояла задача перераспределения государственной собственности с целью создания класса крупных буржуа, способных вступать в конкурентные отношения с западным капиталом. Разумеется, при этом личный интерес носителей власти - мощнейший фактор развития - играл ведущую роль, а потому слияние власти и крупного капитала стало конституирующей чертой новой системы.

Либертаристская идеология как никакая другая отвечала этим задачам, а потому власть очень быстро перевела ее с уровня теоретико-концептуального к пропагандистско-просветительному, а затем и житейскому, развернув идеологическое пространство, центром которого стала идеологическая борьба за "нулевое государство" и против государства тоталитарного. При этом акцент делался не столько на "нулевом государстве", сколько на разоблачении коммунизма во всех его видах и пропаганде частной собственности. Идеи предприимчивости, деловой хватки, умения стать богатым любыми путями, в том числе и за счет ренты, буквально носились в воздухе, порождая бесчисленные МММ. В то же время сами принципы либеральных свобод оказались на житейском уровне практически не востребованными, заняв официальную нишу в виде самих новых институтов власти, включая новые СМИ.

Эта невостребованность и властью, и народом привела к постепенному выхолащиванию либеральных принципов, к их деградации - российская новая бюрократия оказалась отнюдь не "рациональна". Не либеральные принципы были нужны власти и обществу, но образ благоденствующего индивида, владеющего частной собственностью. Либертаризм в российском изводе, лишившись либеральных принципов, но актуализировав концепты "стихийного рынка", частной собственности, индивидуализма и "нулевого государства", породил "войну всех против всех", целью которой стало обретение индивидуального благоденствия любыми путями. Причем сам концепт, с которым власть обратилась к народу - "стихийный рынок как регулятор" - уже предполагал, что в этой погоне за благоденствием победят далеко не многие, а наиболее "сильные", "предприимчивые" и т.п., то есть те, кто не ограничен никакими нормами, кроме "силы" и "предприимчивости". Общество было с этим согласно, пустившись во все тяжкие во имя призрачного благоденствия.

Таким образом, сама идеология нашей демократической революции оказалась вполне традиционной для российского социума, так как в ее основе лежали не принципы, но образ, картинка. И если ранее это был образ коллективного рая, то сегодня целью является рай индивидуальный. Надо иметь в виду, что российский вариант либертаризма определил жизнь общества, позволил власти и элите обрести капиталы и создать прослойку частных собственников за счет обездоленных миллионов сограждан именно потому, что его идеи были консенсусны, то есть разделялись всем обществом в целом, отвечали его потребностям воплотить в жизнь мечту о земном рае.

"Народные массы" вскоре убедились, что земного благоденствия на этом пути обычному человеку не добиться - он не "сильный", а потому ему остается воровать, ловчить, "вертеться", а если и работать, то за гроши. Именно поэтому либертаристская идеология со второй половины девяностых перестала быть консенсусной - к 1996 году заманить народ в рай элита не могла. Из всего комплекса идей, разделяемых к тому времени большинством общества, оставалась идея неприятия коммунистической власти и неопределенная мечта об истинной демократии, которая в принципе возможна - там, за кордоном. А потому выборы Ельцина превратились в выборы не за, а против - против коммунистов. В то же время для элиты российский либертаризм продолжал оставаться релевантным, так как именно в рамках такой системы давал им личные преимущества.

Что касается либеральных прав и свобод, включая право каждого на частную собственность ("каждый человек обладает некоторой собственностью, заключенной в его собственной личности... Мы можем сказать, что труд его тела и работа его рук по самому строгому счеты принадлежит ему", - утверждает классический либерализм²), то ни народом, ни властью оно не было актуализировано, а потому власть бесстыдно присваивала плоды народного труда. Забастовки были скорее исключением и не находили отклика в общественном мнении, являясь фактором не силы, но отчаяния людей.

Изменения в сознании политической элиты произошли в связи с крушением надежд на равноправные отношения с мировым цивилизационным сообществом. Криминализация как принцип "зарабатывания" капитала угрожала западной либеральной системе, порождая внутри нее, помимо своих собственных, новые очаги коррупции. Кроме того, западный капитал, нацеленный на защиту своих интересов, вовсе не хотел приобретать соперников, действующих совсем по другим, недоступным им правилам. Угроза личной безопасности на просторах мирового сообщества для российской элиты стала вполне зримой.

В итоге российский либертаризм оказался не признан ни миром, но своим собственным народом, а потому перед властью и элитой встала задача поиска новой идеологии, которая бы интегрировала народ вокруг власти, создав вокруг нее благоприятную среду обитания внутри страны. Авторитаризм стал казаться элите средством, дающим власти ощущение безопасности и относительной стабильности. Ведь с идеологией всей нации мировое сообщество было бы вынуждено считаться, даже если бы она и расходилась с западным представлением о целях и ценностях.

Однако предваряя этот возможный российский вызов в виде авторитаризма, Запад, умышленно или нет, затеял показательную порку сначала Пиночета (диктаторство чревато потерей личной безопасностью диктатора), а затем и целого государства - Сербии, развивавшегося под руководством Милошевича не так, как "надо", показав тем самым, что будет происходить с авторитарным лидером и авторитаристским государством. А потому российская власть, создавая новую консенсусную идеологию, определяя цели развития, вынуждена учитывать требования Запада - сохранять и развивать демократические принципы. Однако поскольку ожидания общества, включая и элиту, все еще связаны с образом мира, а не принципами его организации, а Запад настаивает на признании ведущим фактором развития именно принципы, страна находится в состоянии идеологической неопределенности.

Подобная неопределенность, вызванная двойственностью задач, была характерна для дореволюционной России, когда власть, с одной стороны, в целях своего самосохранения вынуждена была интегрировать общество идеей православного теократического государства во главе с батюшкой-царем от Бога, а с другой стороны, в целях развития системы, обеспечения ее конкурентоспособности среди других держав - вынуждена была выступать носительницей идей ограниченного либерализма, в связи с чем цари-реформаторы систематически сменялись царями-реакционерами. Закономерным итогом подобного развития стало саморазрушение системы.

Складывается впечатление, что российская власть хочет повторить подобный сценарий - с одной стороны, ввести интегративную идеологию, замешанную на образе "сильной, мощной России", новой картинке, предполагающей уже именно потому, что Россия сильная и мощная, наличие умной, правильной власти и благоденствующих сограждан; с другой же стороны, - на потребу Западу придерживаться по мере возможностей рамок демократической системы. Знаком того, что именно это направление представляется власти наиболее реальным, является резкий идеологический поворот от "нулевого государства" к "сильному государству".

Идеи государственного патриотизма, с которыми нынешняя власть обратилась к обществу, отнюдь не проясняют ситуацию, хотя являются в высшей степени востребованными. Не раскрывая принципов, на основе которых планируется развитие общества, они тем не менее выполняют роль эрзац-идеологии именно потому, что интегрирует нацию и убеждают ее в том, что власть собирается не разрушать ("нулевое государство" как средство разрушения системы), а созидать. Это - своеобразное заявление о намерениях, не более. Что за этим скрывается, пока трудно сказать. Думается, однако, что если власть традиционно сосредоточит силы на своем укреплении под знаком картинки "сильного государства", поставив задачи формирования демократических принципов на второе место, итог развития государства будет традиционно плачевен.

Перед обществом стоит сегодня задача перейти, наконец, от образа, картинки счастливой жизни, к принципу ее организации, тем более что ничего лучше, чем либеральные принципы, побуждающие к постоянному поступательному движению в постоянно меняющихся условиях, история еще не предложила.

Решение этой задачи осложняется тем, что либерализм, под знаменем которого развивался Запад, сегодня находится в состоянии кризиса. Эпоха постмодерна вносит свои коррективы, позволяющие, в том числе, говорить о закате эры либерализма. В то же время гибкость этой идеологической системы, ее способность избегать крайностей, приспосабливая цели развития к практике жизни, позволяют думать, что система выживет, обретя в конце концов новые качества, нужные в новых условиях функционирования государственных систем. Именно поэтому обращение России к этим принципам может быть плодотворным.

В соответствии с либеральной парадигмой сегодня многие считают, что надо ждать, пока в России сформируется гражданское общество, которое только и сможет контролировать власть, превращая тем самым общество в демократическое. А пока гражданского общества нет, пока народ "не дорос", власть будет оставаться коррупционной и самодостаточной. Однако в сложившейся системе псевдодемократии, когда политическая власть традиционно сохраняет за собой право быть единственным субъектом исторического процесса, на этот раз за счет сращения с крупным капиталом, население не может преобразовать себя "снизу". Поэтому если России суждено стать демократической, ведущую роль в этом процессе придется играть самой власти.

Но если даже предположить, что власть всерьез озаботилась именно этой проблемой, надеяться на внятную артикуляцию принципов, какими она собирается руководствоваться, не приходится, поскольку при решении задач по управлению ей предстоит постоянно делать выбор между лично близкими интересами олигархического сырьевого капитала, дающего баснословные прибыли, в ущерб большинства и интересами всего населения, в ущерб меньшинства. В отсутствии демократического общества вся ответственность за выбор падает на власть, а потому, чтобы удержаться в седле, лидер вряд ли рискнет вступать в открыто оппозиционные отношения с этими двумя силами, предпочтя не идентифицировать себя ни с какой из них и осуществлять политические действия в полном смысле разведкой - пробные шары в средствах массовой информации, создание комиссий и т.п. Однако идеологический фон в виде заявленного приоритета сильной государственности дает власти карт-бланш, а потому и в условиях идеологической неопределенности позволяет решить многие из насущных государственных проблем.

Примечания:

¹ См. Ахиезер А.С. Социально-культурные проблемы развития России. М.,1992.

² Локк Д. Два трактата о правлении. Соб.соч. В 3-х тт. М.,1988. Т.3. С.277.