"Трудно приходится сыну победителя!
Мир никогда не будет принадлежать ему".

Милорад Павич. Последняя любовь в Константинополе

Что касается нас, мы с непреложностью знаем о себе, что являемся детьми побежденных. В этом заключен великий оптимизм, и не надо оскорблять его болтовней о том, что "проигравших нет" - сколь бы ни была она утешительна для самих проигравших. Мы слишком хорошо видели неизлечимо холодные шрамы в глазах фронтовиков холодной войны; безжизненно дряблые волокна в глазах ее капитулянтов. Мы не позволим отнять у нас это поражение! Вообще, никакое следующее поколение не даст предыдущему ни единого шанса выгородиться перед историей. Ибо крушение отцов является достоянием сыновей, так же как победа отцов становится их бременем. Мы можем сравнивать. Побежденные холодной войны - дети наших дедушек, победителей горячей. Физиогномика, демография, филология, психология, медицина в унисон объяснят, на чьей стороне превосходство. В каждой новой войне "слабое поколение сыновей былых победителей воюет с мощным поколением сыновей тех, кто потерпел поражение". С нетерпением ждем перехода игры в следующий раунд! История поражения не завершена до тех пор, пока не выведено из игры поколение, несущее в себе его корни: одержимое женственным комплексом влюбленности в (своего) победителя; свято уверенное в его стратегической неуязвимости; многозначительно разводящее руками по поводу всех, кто был и будет раздавлен "после нас"; рекомендующее "не рыпаться"; знающее, наконец, что "не так страшен черт, как его малюют".

Понятно, что этот комплекс, эта психическая реальность поверженного поколения до сей поры определяют структуру российской политической ситуации и принципы ее конструирования. Будучи, как и любая другая ситуация, продуктом безотчетного сговора "вещи" со "взглядом", она заведомо "сплетается" таким образом, чтобы оправдать и овеществить первичный опыт коллективного, хорошо скоординированного бессилия, под знаком которого сформировано действующее политпоколение. В течение последних полутора десятилетий мы могли последовательно наблюдать две онтологические стратегии, две стратегии конструирования "жизненного мира", с равным успехом, но в разной манере служащие этой цели. Одну из них мы претерпеваем сейчас: что есть пресловутый "прагматизм", как не способ сначала объективировать бессилие в категориях "обстоятельств", затем скрепя сердце им подчиниться? Другая навеки памятна под именем "нового политического мышления", в котором, как нам предложено в очередной раз убедиться , нет ничего нового, ничего политического и ничего достойного называться мышлением. Да, собственно, вообще ничего - кроме подкупающей откровенности: "Зачем "воевать" с Россией за рынки и ресурсы, если она сама готова к любого масштаба сотрудничеству по освоению того и другого?".

Лозунги об "отсутствии победителей и побежденных" получают, наконец, свой завершенный политический смысл, когда, из уст проповедников "Бреттонвуда", мы узнаем, что за требованием преодолеть логику войны стоит всего лишь надежда, что, подобно послевоенной Германии, "нам помогут" интериоризировать логику поражения. Поистине, дорога благих намерений ведет не к вечному миру, а в ад, то есть к миру, где твоей судьбой будут - "другие". Существенный залог "чистоты намерений" состоит, конечно, в том, чтобы трагически не понимать этого, а еще лучше - самому быть "трагически не понятым". "Новое политическое мышление" войдет в историю идеологий как выдающаяся стратегия возвышенного ничтожества, как образцовый политический слепок с гегелевского описания "прекраснодушного" эго, всегда способного так структурировать действительность, чтобы та в очередной раз "предала" его ожидания. Чтобы, к примеру, в очередной раз "была упущена уникальная возможность изменить самые основы мировой политики".

Суть дела, разумеется, в том, что "возможность", формулируемая таким образом, не может не быть "упущенной", и это уже идеологический вопрос. Представление о привходящем, наносном, "снимаемом" характере политического господства, экономической эксплуатации или войны есть то существеннейшее, что объединяет всех "левых". Опровергать это представление, наверное, легче всего исторически, листая те великие летописные своды, где "страницы счастья" остаются неизменно "пустыми". Однако истории пишутся лишь тогда, когда известен ответ на вопрос: "что существенно?". Поэтому, когда "новые политические мыслители" спросят, почему же, в конце концов, "основы мировой политики" не могут "измениться к лучшему"? - наилучшим ответом будет: потому что этого не может быть никогда! В конце концов, "жесткое ядро реальности" не постигается иначе, чем через возможность разбить о него лоб.

Наверное, прав Слотердайк, намекая: а что, если "жесткое ядро" вдруг окажется недостаточно жестким для этого? Такое опасение является истинным кошмаром консервативного сознания, в основе которого - особого рода поэтика "суровых фактов", вера в первородную жестокость мира ¹, именем которой можно требовать от человека и его общества быть на высоте и поддерживать себя "в форме". Сам Слотердайк с негодованием отворачивается от этого алармизма, называя "глубочайшим предназначением прогрессивности" стремление "сдвинуть сам принцип реальности с места", подтолкнуть цивилизацию в мир иных, "нежестоких фактов". И если уж строить "топологию" политического пространства, то, пожалуй, именно здесь мы окажемся в эпицентре борьбы "консервативного" с "прогрессивным". Лишь плоский взгляд сведет ее к дилеммам "сохранения-изменения" или даже "традиции-модернизации". Борьба ведется не за незыблемость "порядка вещей", но за незыблемость самого "принципа реальности" - перед лицом фальсификаций и эвдемонистических посягательств.

Примечания:

¹ В рамках консервативной традиции мы можем выделить по меньшей мере две формы этого убеждения, восходящие к двум различным метафизическим "авторитетам": это христианский "первородный грех" и гераклитовский первородящий "полемос". В первом случае "суровость" осевого онтологического факта смягчена вмещающим контекстом "всеблагого Бога" и распространена только на историческое протяжение "конечного мира"; во втором случае она не смягчена ничем и укоренена в бесконечности ритмически сменяющих друг друга миров.