Стаи политических голубей, норовящих выпорхнуть в распахнутое террористами информационное окно, как выясняется, всегда наготове. Всегда на страже премудрые пескари и наследники гуманистических традиций, которым привычно говорить о войне как о срыве "доведенных до отчаяния людей". Теперь, когда окно захлопнуто, на подъеме иная стилистика истолкований - с вариациями на тему "вооруженных подонков" и "отморозков" без религии и национальности. Таков неврастенический маятник нашей политической лексики. Диапазон, в котором самые крайние значения, самые антагонистические смысловые фигуры обслуживают, в конечном счете, одну и ту же потребность ускользнуть от вызова: попытку косвенно оправдать либо морально дискредитировать врага вместо того, чтобы социально, идеологически, организационно, экзистенциально опознать его. Ведь если "это война", было бы полезно увидеть противника в лицо, посмотреть ему в глаза или, на худой конец, в нейтральных терминах, составить его коллективный "фоторобот", не так ли?

Дело даже не в том, что вопросы относительно движущих сил произошедшего остаются в значительной части без ответа, а в том, что возможные содержательные ответы уже заведомо признаны не слишком-то нужными и существенными - пробелы (возможно, роковые пробелы) в картине боевых диспозиций сами собой заполняются посредством эффектных риторических муляжей, крепких эпитетов, фигур агрессивного непонимания, главной из которых - я продолжаю на этом настаивать - служит сама ритуальная формула "войны с терроризмом".

"Война с терроризмом" - если вдуматься, странная вещь. Представьте, что участники второй мировой, вместо того, чтобы узнавать врага друг в друге, провозглашают некую священную борьбу против ночных бомбардировок и танковых атак, против шпионажа и диверсионных тактик - словом, против разрозненного множества средств войны, словно бы превращенных в ее раскрепостившихся духов. ¹ Между тем, в нашем случае тенденция воспринимать "терроризм" как особенную субстанцию, как самодеятельную демоническую сущность "нового опасного мира" (разве когда-нибудь он был безопасным?), которая объясняет все его проблемы не хуже, чем "флагистон" объясняет горение костра, - налицо. И чем больше закрепляется эта тенденция восприятия, тем в большей мере война превращается из социального отношения - то есть из отношения между группами людей, преследующих взаимно соотнесенные цели - в отношение магическое. Подобный процесс, очевидно, не лишен объективных предпосылок: в своем логическом пределе они позволяют говорить о переходе человеческих сообществ из политического состояния - которое при всей своей метарациональности является состоянием высшей осмысленности - в состояние постполитическое. Где невозможно социальное различение "друзей" и "врагов", а возможны лишь "камнепады гнева" - материализуемые "из воздуха" и перемежаемые экстатическим втыканием иголок в фотографии тотемических репрезентантов "зла".

Мы имеем большие шансы оказаться в мире (анти)террористического магизма; но, как мне хотелось бы верить, - также большую волю к тому, чтобы никогда в нем не оказаться. Единственный путь, на котором эта воля может себя обрести, есть путь сознательной реполитизации вражды (о чем после 11 сентября убедительно говорил Поль Вирилио). Это значит, что вопреки соблазну истолковывать "терроризм" как некую самодвижущую универсальную сущность, необходимо в каждом случае рассматривать террористические проявления как функцию от конкретных игроков, интересов, идентичностей, идеалов. Необходимо как никогда ясное контекстуальное мышление, нацеленное на моделирование врага в его конкретности; на воссоздание больших стратегических перспектив - вековых перспектив "войны и мира" народов, - в рамках которых всякий терроризм является лишь фактором или игровым эпизодом; на избавление от дурного автоматизма, с которым сваливаются в одну кучу все террористические проявления во всем мире лишь на том основании, что они "террористические". Этот последний тезис, хотя и противоречит регламенту новейших международных языковых игр, вполне соответствует духу "понимающей социологии", предлагающей рассматривать социальные действия как функции от смыслов (одинаковые по форме действия различны, поскольку включены в разные смысловые контексты).

Подходы "понимающей социологии", конечно, являются методологической условностью, как и все остальное, но условностью, которая, в отличие от многих других, позволяет нам заниматься осознанным воспроизводством себя самих и структуры мира, в котором мы живем. Социальное отношение (как отношение, основанное на взаимодействии смысловых установок) может быть при определенных условиях разрешено социальным образом; магическое отношение может лишь настигать нас, самовоспроизводясь в бесконечной циклической перспективе. В этом смысле, риторика "войны с терроризмом", по мере своего врастания в социальную ткань, воспроизводит фундаментальнейшие предпосылки пантеррористического универсума (о нет, совсем не потому, что "озлобляет" потенциальных террористов - вот уж поистине аргумент из "голубиного" арсенала), а лозунг о будущей победе над "мировым терроризмом" - оказывается заведомо, логически ложным. Подчеркну: я здесь совсем не утверждаю, что идеология "войны с террором" является просто результатом недопонимания, обманом или банальным подлогом, при котором вместо настоящего врага нам "подсовывают" фикцию вроде "флагистона". Проблема именно в том, что эта идеология является симптомом и указывает на определенную реальность: реальность того внутреннего состояния современных обществ, которое и делает их потенциальным объектом террористической войны. Или, что тоже самое, субъектом антитеррористической.

Когда мы, упорствуя, утверждаем: война ведется не с врагом, использующим террористические методы (возможно, за недостатком других), а с "террором как таковым", - надо хорошо понимать, что именно это должно значить для нас самих и как именно это нас характеризует. Неужели не ясно? Мыслить свою ситуацию в категориях "войны с террором" (то есть, этимологически, с "ужасом" который всегда - лишь твой собственный) значит эталонно воспроизводить себя в качестве жертвы. Плохо защищенной или хорошо защищенной - жертвы. Соответственно, и все общество, живущее в режиме (анти)террористической войны является разновидностью общества жертв, где каждый гражданин неявно определен как потенциальный заложник. И не надо разводить руками: мол, что делать, если это так? Ибо речь о различных возможностях нашего сознания и самосознания в ситуации.

Победа над террором, если уж всем угодно о ней говорить, не может быть понята иначе, нежели как момент самовозобладания. И возможно, первым шагом, с которого следовало бы начать путь этой победы, является отказ от стереотипно-слезливого образа заложника. От той праведной, пошлой, никчемной, безграничной снисходительности к самим себе, которая сквозит в ключевом образе
(анти)террористической драмы: образе "ни в чем не повинных людей". Дело даже не в общефилософских соображениях, согласно которым мы не сможем, не кривя душой, представить себе хотя бы одного такого, "ни в чем не повинного" человека. Дело в том, что по сути эта почти уже паразитическая фигура речи служит своеобразным мандатом на абсолютную безответственность асоциальных масс. Безотчетным символом веры всех тех, кто считает своей священной привилегией: "не иметь никакого отношения" к войнам, которые ведет их страна. А также всех тех, кто, не имея возможности применить эту привилегию к себе, молча соглашается признать ее за другими.

(Анти)террористические войны должны быть поняты как конвульсии обществ отчуждения. И не в последнюю очередь - отчуждения "хорошего общества", посещающего премьеры музыкального антертеймента, от "отбросов общества", сгорающих в топке южной войны. Если в произошедшем заключен шанс, то он состоит непременно в том, чтобы преодолеть эту физически и повсеместно ощущаемую аномию - посредством новых и выверенных форм общенациональной мобилизации (с опорой на обновленный символический ресурс президента). ² Можно предположить, что именно к ней призывают вокруг, восклицая: "Мы все находимся в состоянии войны - войны с терроризмом! И теперь-то должны вполне осознать это". Но повторюсь: именно здесь мне слышится лежащая в сердцевине отчуждения экзистенциальная ложь. Люди, которые "все как один" понимают, что "находятся на войне", или, по меньшей мере, что соучаствуют в ее деле, принципиально не могут быть объектом "терроризма" (и субъектом "антитерроризма"). Те "неожиданности", что происходят на настоящих фронтах, называют скорее словом "диверсия". Как категория восприятия, "диверсия" предпочтительнее. Если хотите, это момент самоуважения: нас нельзя "терроризировать" - нас можно, в худшем случае, всего лишь взорвать.

Достанет ли каждому сил повторить про себя эту мантру? Достанет ли всем вместе сил хотя бы для того, чтобы повторить ее хором? Не берусь судить. Собственно, я говорю лишь о том, каким должно быть подлинно правое мироощущение перед лицом Трагедии. Ибо когда "алармизм" входит в моду, войдя предварительно в саму жизнь, выясняется, что alarme, "тревогу" как способ мысли и чувства не так-то легко подделать. Когда все хотят быть "ястребами", обнаруживается, насколько у многих коротки крылья.

Примечания:

¹ Следует сказать, конечно, что и во второй мировой процедура "опознания врага" не была риторически чистой. Русские говорили, что воюют с "фашизмом", немцы, что воюют с "коммунизмом"; но ситуация в целом оставалась в классических рамках постольку, поскольку под этими ярлыковыми "измами" они подразумевали просто-напросто друг друга. Если допустить, в чисто аналитических целях, что подобная кодовая система имеет место также в нашем случае, и термин "терроризм" (с приставкой "международный") является в социально-психологическом и даже военно-стратегическом смысле иносказанием для вполне определенного культурно-территориального стратегического субъекта, то таким "подразумеваемым" субъектом может быть лишь пресловутая "исламская цивилизация". Вариант подобного кодирования я склонен рассматривать как худший из всех возможных, однако в данном случае исхожу из других семантических подтекстов "терроризма".

² Лозунгом, этически адекватным ситуации, могло бы стать, например: "никакой наемной армии!". Ибо таковая представляет собой удел обществ, где война деликатна и избирательна, а "кровь" эффективно искупается "деньгами".