Политалфавит. З

"Переходные периоды обладают всеми признаками порога, т.е. границы между двумя пространствами, где сталкиваются противодействующие основания [...] Ритуалы, связанные с этими моментами... направлены на согласование мифической хронологии с хронологией климатической, со скачками и капризами последней..."

П. Бурдье. "Практический смысл"

Слово "застой" - из разряда тех, что призваны утвердить некую исключительно негативную интерпретацию, более того, заклясть абсолютную негативность, какого-либо явления. В данном случае речь идет о таком явлении, которое в позитивном истолковании без особых ухищрений называется "стабильностью". За этим несколько расплывчатым термином может скрываться очень многое. В частности, прежде всего кажется, что под именем "стабильности" легко может затаиться стагнация: необратимый застой.

Однако только политическое мышление в духе наивного реализма может создать представление о стагнации как субстанциональной характеристике определенного состояния социальных отношений.

В действительности, сама тема необратимого застоя возникает как инструмент ломки существующего механизма общественного воспроизводства, как особая политика, нацеленная на то, чтобы приравнять формы и проявления подобного воспроизводства к злонамеренному или же допускаемому по недомыслию "топтанию на месте". При этом нет ничего более напоминающего стагнацию, нежели "обновление", замешанное на систематическом разрушении воспроизводственных инстанций общества. Войдя в наш политический тезаурус с началом андроповско-горбачевских реформ, критика "застойных явлений нашей жизни" выступила одновременно и знамением, и причиной исторического упадка той некогда могущественной цивилизации, которая обозначалась аббревиатурой "СССР".

В общем-то, застой - это не что иное, как общее именование долговременных исторических процессов, сопряженных с медленными циклами развития, постепенностью перехода от одного состоянию к другому. Также застой может служить названием той формы поступательного движения от прошлого к будущему, которая оборачивается различными стратегиями изъятия или упразднения принципа изменчивости. Брежневский застой был шансом на то, чтобы наделить советскую модель исторического существования чертами долгой, пролонгированной истории. Той истории, в которой именно постепенность делается формулой любых свершений.

С этой (и именно с этой) точки зрения СССР эпохи Брежнева аналогичен денсяопиновскому Китаю после начала 1980-х годов.

История в рамках застоя вовсе не лишается событийности, но наполняет любые событийные ряды историчностью, открывая им путь постепенного генезиса (что и обуславливает главенствующие события любой застойной эпохи). Именно поэтому неверно считать, будто во времена застоя ничего не происходит. Напротив, интенсивность исторического движения может быть в указанные времена существенно большей, нежели в так называемые эпохи перемен, когда сами события обретают (в и благодаря истории) антиисторическую кумулятивность, словно будучи призванными свершаться по логике "сейчас или никогда".

Избежать колебания между "сейчас" и "никогда", которым отмечена любая эпоха перемен, можно лишь последовательно расширяя, делая все более неопределенной саму границу перехода. Застой и есть, помимо всего прочего, название такой стертой, затушеванной границы, которая потеряла четкие очертания, стала прозрачной и доступной. Смягчение переходного момента составляет задачу социальных ритуалов и само по себе указывает на специфическую ритуализацию общественной жизни.

Вопрос, иными словами, заключается в различии статусов исторических событий в застойные времена и эпохи перемен. Перемены обретают эпохальное значение лишь в том случае, когда в истории подвергается мифологизации событийность и любое минимальное историческое событие начинает олицетворять Динамизм, Изменчивость и Скоротечность. Напротив, стабильность может быть эпохальной лишь когда историчным становится сам миф, начинающий проступать сквозь невзрачную, примелькавшуюся, совершенно привычную взгляду ткань повседневной жизни, которая становится от него практически неотличимой.

Упомянутая ритуализация общественной жизни вершится под знаком единения природы и культуры, когда время вписывается в череду запланированных свершений, составляющих исторический принцип повседневности. Однако, в отличие от "традиционных" обществ, современные общества застоя вовсе не черпают планомерность собственного распорядка жизни у распорядка природных явлений и не согласуют периоды собственной активности с климатическими циклами. Напротив, единение природы и культуры происходит теперь в антитрадиционалистской перспективе. Именно "культура", а не "природа", снабжает существование цикличностью, более непреложной, чем цикличность естественного порядка.

Крах любого застоя кроется вовсе не в предпочтении революционных преобразований эволюционному шествию исторических вех, этот крах заключен в репрессии по отношении ко всему, что относится к области повседневного, к той культуре, которая предстает как первая и основная "натура" исчезающей "застойной" цивилизации.

Поскольку же "пространство" эпохальности любого застоя в точности совпадает с пределами всеобъемлющего распространения повседневности, подобная репрессия адресуется всей повседневной картине мира. С точки зрения эстетики репрессируются любые черты "застоявшегося" канона и стиля; с точки зрения этики - любые проявления "застоявшихся" норм и устоев; с точки зрения онтологии - весь "застоявшийся" уклад жизни, всю ее организацию.

Кризис легитимности выражается прежде всего в том, что исчезает сам предмет легитимации. Все - от формы дверных ручек и форм архитектурных сооружений до формы политического устройства, - конечно же, вовсе не отрицается одним махом. Происходит более страшная трансформация: это "все" утрачивает свою привлекательность - теряет ту долю "разумности", которая наделяла и вышеназванное политическое устройство, и вышеназванные дверные ручки минимальными правами на то, чтобы считаться "действительными".

Иначе говоря, ритуал начинает осознаваться именно как ритуал, теряя качества магической процедуры и не приобретая свойств эффективной технологии.

Так и случилось с Советским Союзом в последний период его существования -коммунистическая ритуализация бытия нисколько не утратила своей помпезности, но оказалась все менее в состоянии что-либо производить, чем-либо оборачиваться, к чему бы то ни было приводить. Ритуал все больше начинает служить лишь указанием на самого себя, все больше становится совершенно автономным от советского социального универсума.

Заклинания исподволь теряют силу: слова мобилизуют уже лишь по инерции и само произнесение слов обращается лишь в образцовое инерционное действие. Формационная исключительность СССР, еще недавно казавшаяся симптомом достигнутой априорной вне-историчности (если социализм и предполагал причастность к истории, то только к истории принципиально нового типа), теперь (пока еще сугубо негласно) оборачивается не менее априорным свидетельством отставания. Сколь бы неопределенными ни были размеры этого отставания, сама их заведомая фантастичность принимается как неумолимое указание всемирно-исторической обреченности.