Политалфавит: Р

Ситуация риска может быть описана двояко - извне и изнутри, как стратегия и как переживание. "Рискованная стратегия" - это избранная последовательность действий, которые могут привести - помимо всего прочего - к ухудшению положения рискующего¹. "Переживание риска" - это своеобразное сочетание страха и возбуждения, при котором страх сам становится причиной возбуждения, а не подавляет его.

Таким образом, риск - как на него ни смотри - оказывается в высшей степени диалектичным: рискующий играет с противоположностями, или, точнее сказать, вступает в эту игру в качестве фигуры (чаще всего - пешки, а то и разменной монеты. Добытое ценой риска бывает особенно дорого - но обладание им ощущается как случайное, непрочное, эфемерное. Страх в любой момент может свернуть шею азарту - но без него возбуждение, дающее силы рисковать, гаснет. Цена победы может оказаться большей, чем цена поражения, - и так далее.

Еще более "диалектична" фигура самого рискующего. С одной стороны, постоянный риск - удел тех, кому общество не оставляет ничего другого, кроме как рисковать, то есть признак низкого социального статуса - случай греческого ныряльщика за губками, или солдата-пехотинца, ходячего "пушечного мяса". С другой, способность рисковать (особенно если риск принимается добровольно) вызывает уважение, и, как таковая, резервируется за высшими классами, "конными и оружными господами". При этом рискующий всегда рискует еще и прослыть глупцом (не видящим риска там, где он есть²) или же самоубийцей (лезущим головой в пекло). Здесь опять же разворачивается своя игра противоположностей: глупец нуждается в постоянном присмотре, но самоубийца опасен, так как способен прихватить с собой оказавшихся рядом (силой, или даже "силой примера"). Поэтому рискующий вызывает жалость, желание "помочь и удержать" - и одновременно страх оказаться слишком близко.

Эти четыре грани риска доведены до предельной остроты в архетипической фигуре героя. Если мы обратим внимание на любую сколько-нибудь хорошо прорисованную "героическую" фигуру, мы увидим все это разом. Как правило, герой предельно амбивалентен по своему статусу: он (по некоему праву, хотя бы даже просто по праву сильного, но чаще - по "естеству вещей" или "по закону") принадлежит к господствующим, но его реальное положение почему-либо оказывается низким, и ему постоянно приходится возвращать себе утраченное (а то и неоднократно отнимаемое) - при этом рискуя, но оправдывая свой риск самой необходимостью "вернуться на свое место". Безумие - обычный спутник героя, а ранняя насильственная смерть или самоубийство - его обычная судьба. Архетипы героического - Ахилл и Геракл - начинают, но далеко не заканчивают бесконечную галерею героев, повторяющих своими судьбами одну и ту же историю³.

Противоположной - и дополнительной по отношению к герою - является фигура игрока. Игрок "составлен" из тех же стихий, что и герой, но они чуть иначе взаимодействуют друг с другом. Игрок обладает, как правило, высоким статусом, который он скрывает для того, чтобы предаться любимому пороку, риску. В отличие от героя, отчаянно сражающегося за возвращение себе "царского достоинства", томимый скукой игрок это достоинство временно скрывает, таит. Вместо "Геракла" на сцене появляется Гарун аль-Рашид, принц Флоризель или царь из пушкинской сказки, разгуливающий под окнами у трех девиц. Игрок не безумен, он хитер - настолько, чтобы в нужный момент изобразить безумие (например, в ситуации крупного проигрыша). Что касается темы самоубийства, здесь опять же стоит вспомнить принца Флоризеля, или Шерлока Холмса, еще одного великого игрока. Там, где герой пытается разбить покровы симуляции, чтобы достичь истины, игрок симулирует, чтобы выиграть.

Надо еще заметить, что герой хочет победы, а игрок стремится к продолжению игры. При этом желание играть и желание выиграть ("победить") - разные вещи. Желание выиграть рано или поздно дорастает до намерения получить свой выигрыш, не играя - или, в случае хронических неудач, до намерения больше не играть, чтобы не проигрывать. С точки зрения игрока, выигрыш без игры лишен всякого смысла. Выигрыш - это ключ, которым выигравший отпирает нечто, и получает приз. Конечно, можно воспользоваться отмычкой. Но если не играть, "внутренность" останется пустой, потому что сокровище получает свою ценность в ходе игры. Не будет игры - и не будет того замка, который можно отпереть этим ключом.

Теперь обратимся к результатам рискованной деятельности. Полученное с риском, то есть выигранное - добыча, трофей - имеет, как правило, особый статус, отличающийся от статуса "сделанного" (то есть продукта), обмененного (товара) или "добровольно отданного" (дара). Специфические институты, ведающие добычей, есть в любом обществе: всегда существуют блага, которые в принципе нельзя создать, купить, или получить в подарок - как, впрочем, всегда существуют блага, которые в принципе нельзя "добыть".

Можно сказать, что разделение благ по способу их обретения - то есть, прежде всего, на "добычу" и все остальные - в каком-то смысле более важно, чем прочие деления. Так, общества, в которых еда и другие "первичные материальные блага" добываются (неважно, охотой или грабежом), радикально отличаются от обществ, в которых все это относится исключительно к производству и обмену.

Сложившаяся в новоевропейских обществах система разделения ценностей такова: жизнь передается как дар, материальные блага производятся и обмениваются, а власть, слава и признание добываются. Поэтому вкусом (если уж не фактическим содержанием) "политики", понимаемой по-европейски, является именно риск.

Последнее, впрочем, не оригинально. Все известные нам системы власти основаны на том, что на правителя (и, шире, на "правящий класс") возлагается именно бремя риска.

В наиболее чистом виде это проявляется в случае наиболее архаичных форм власти, когда в обязанности правителя вменяется исполнение сложнейших ритуалов и соблюдение множества запретов, от которых якобы зависит благополучие социума⁴. За это благополучие правитель отвечал - как правило, жизнью, как минимум, возможной потерей лица⁵. При этом любое несчастье, случающееся с обществом, понималось как следствие грехов правителя. Таким образом, он оказывался субъектом риска, причем крайне специфического: он нес на себе груз ответственности за совершаемое всеми.

Положение архаического правителя было скорее пассивно: он в любой момент мог стать жертвой "за грехи народа". Но именно это обстоятельство и давало ему моральное право на власть: он имел право просить подданных (то есть своих фактических владельцев) о том, чтобы они не нарушали правил, если они хотят, чтобы он жил и нес на себе груз обязанностей. Архаический правитель вызывает в подданных страх за себя - поэтому его слушаются. Архаическая власть, таким образом, чем-то похожа на власть младенца над родителями или больного над здоровыми: младенец или больной будут страдать или умрут, если окружающие забудут о них, и не будут вести себя определенным ("правильным") образом.

На том же самом основан и феномен так называемой "харизмы". Истинный харизматик не бывает только "сильной личностью". Сила - золотая оправа харизмы, но бриллиантом в ней является особая, не встречающаяся у других, слабость, драгоценный изъян чувств: харизматик вызывает у массы ощущение готовности принести себя в жертву "за народ" или "за идею". Именно готовность в нужный момент "отдать жизнь" за то, за что другие никогда ею не рискнут (народ не хочет "умереть за себя", это было бы оксюмороном⁶), привлекает человеческую массу. Толпа любит героев отнюдь не за выпяченные челюсти и сжатые кулаки (хотя они бывают и к месту⁷), но - за слезы в глазах и задыхающимся голосом сказанное "умру за вас". "Харизма правителя" - это чувство массовой благодарности к жертве за ее готовность стать жертвой⁸ - а также за доставленное удовольствие безопасного сопереживания его риску. При этом не стоит обольщаться: масса рано или поздно захочет, чтобы харизматик явил бы свою готовность умереть на деле - то есть погиб за эту самую массу у нее на глазах. Желательно - в момент торжества своего дела, или даже перед этим торжеством. Это неосознаваемое, но неустранимое желание видеть смерть харизматического лидера может обостриться в любой момент. Скорее всего, люди, встречавшие Иисуса с пальмовыми ветвями у ворот Иерусалима, и люди, громче всех кричавшие "распни его", были одними и теми же людьми.

В этом смысле известная гегелевская теория обретения господства через принятие на себя предельного риска (тот, кто демонстрирует готовность рисковать жизнью, обретает право на господство, а тот, кто не решается на смертельный риск, становится рабом) нуждается в маленьком, но очень существенном дополнении, опрокидывающем весь брутальный пафос романтической гегелевской идеи: господином становится тот, кто готов рисковать жизнью за своего раба. Раб служит господину ради того, чтобы иметь возможность укрыться от опасности за его спиной - а еще лучше, безопасно поучаствовать в опасных делах, на совершение которых у него самого не хватает сил или духа. Так, слабый трусливый подросток жмется к мускулистому хулигану и прислуживает ему ради захватывающих наслаждений - безнаказанно плюнуть в чужое лицо или поучаствовать в коллективном избиении уже поверженной вожаком жертвы. Гегелевское же "боишься значит уважаешь" есть всего лишь вырожденный случай, возможный только в особых обстоятельствах: запуганный человечек обычно подл и коварен, и его систематическая эксплуатация возможна только при использовании других рабов. Никакая "каторга и каменоломня" невозможна без охранников с плетьми - которые зачастую отличаются от своих жертв только возможностью их бить. Но само наличие охранников показывает, что проблема господства уже решена, и теперь это решение можно воспроизводить и транслировать вовне как угодно, в том числе и с помощью плетей.

Впрочем, последовательное разворачивание сферы политического приводит к тому, что рискующий субъект (вокруг которого вращается вся политическая машина) постепенно перестает быть "отдельным человеком" или группой людей. Фигура правителя уже не может нести на себе груз ожиданий подданных. Наступает время коллективных сущностей, главным свойством которых является то, что они всем дороги - и всегда находятся в опасности.

Уже в античных полисах "главным рискующим" оказывается не правитель, а "город" - коллективный политический субъект, чье "здоровье" и "крепость" напрямую зависит от поведения граждан. "Город" как живой объект риска (может умереть - значит, он живой) становится предметом заботы граждан, а гражданство определяется как способность к участливому состраданию этому "великому целому" и деятельная забота о нем. Приватизация и дальнейшее распределение и потребление этой заботы составляет и содержание "политического процесса".

В дальнейшем "город" как предмет заботы уступает место иным находящимся в опасности ценностям - Державе (за которую может быть "обидно"), Народу (за судьбу которого можно волноваться), Культуре (которая, как известно, находится в перманентном "кризисе" и нуждается в "спасении") и т.д. При этом поза чрезвычайной озабоченности всегда является претензией на власть над соответствующей сферой. Так, "высшее проявление суверенитета - способность объявлять чрезвычайное положение" (К.Шмитт) - обычно оправдывается не "суверенной волей лидера, не обязанной никому давать отчет", а хорошо артикулированным публичным беспокойством за безопасность государства. "Отечество в опасности!" - обычная формула установления чрезвычайного положения (и тем самым очерчивания или переопределения того, что называется "отечеством").

Точно так же, популярный тезис "наш народ находится на грани гибели" есть стандартное заклинание для вызывания демонов национальной мобилизации (и через это - создания нации). Стоны и плачи на тему "крайнего падения нравов" и "нравственного вырождения" оправдывают и обосновывают необходимость внедрения очередного морального кодекса, и т.п.

Все важнейшие социальные установления должны быть закалены в ледяной воде коллективно пережитой опасности, чтобы стать достаточно прочными. Если же опасностей нет, их надо создать. Организация опасностей (истинных или мнимых) тому или иному ценимому целому, обнаружение этих опасностей вовне и изнутри, их раздувание и последующее использование - одна из важнейших, но не афишируемых (и не проговариваемых явно) функций "политического класса".

Разумеется, своевременное преодоление и уврачевание этих бед находится в его же компетенции. Разумеется, это рискованные игры. Риск состоит в том, что какой-нибудь из вызванных из бездны демонов окажется сильнее, чем того ожидали неудачливые его заклинатели. Например, попытка царского режима наново легитимизировать себя через революцию (то есть в качестве победителя революционной опасности) провалилась: демоны оказались сильнее. Напротив, современный Запад успешно оправдал свое существование как "твердыня антикоммунизма", спасшая мир от "красной заразы".

Впрочем, теперь эта опасность себя исчерпала - не столько потому, что коммунистических государств больше не осталось (бороться можно и с несуществующей угрозой, это даже удобнее), сколько с точки зрения требуемого масштаба. Коммунистическая угроза слишком локальна, она не может насытить ту потребность в опасности, которую испытывает глобализующийся мир. Поэтому современный Запад нашел новое оправдание себе и своему существованию - на этот раз он хочет видеть его в "борьбе с международным терроризмом".

При этом не случайны (и отнюдь не лицемерны) постоянные напоминания о том, что "терроризм не имеет национальности", религиозной принадлежности, вообще - лица. Запад хочет видеть "Терроризм" как дисперсную, разлитую в воздухе опасность, лишенную всяких характеристик, кроме пресловутой "готовности к предельному риску" и "воли к смерти". Террористом, как известно, может стать кто угодно - отдельный человек, народ, государство. Причины для этого тоже не нужны: терроризм - это род безумия, засасывающая стихия враждебности, противоположная всякому "героизму" (Буш публично назвал террористов "трусами"). Терроризм - это своего рода "ничто, которое ничтожит", противостоящее глобалистическому "всему, которое осваивает".

Глобальная, анонимная, всепроникающая власть нуждается в глобальной, анонимной, всепроникающей опасности, заранее оправдывающей глобальность, анонимность и всеприсутствие - хотя бы как разумные и неизбежные меры предосторожности.

Примечания:

¹ Это не всегда имеет отношение к проблеме "выигрыша/проигрыша". Желаемый результат может быть достигнут, но при этом положение рискующего все же окажется плачевным - как у алкоголика, выпившего метиловый спирт. Ситуация, когда выигрывают одно, рискуя совсем другим, - скорее правило, чем исключение.

² Традиционное понимание "глупости" подразумевает отнюдь не нехватку ума (понимаемого, в свою очередь, как умение решать сложные задачи), а неспособность ощущать опасность, вовремя заметить "яму под ногами". Поэтому анекдотический Фалес - "умный дурак". См. также символику двадцать первого (нулевого) аркана Таро: изображенный на карте "безумец" потому и безумен, что не замечает обступивших его опасностей.

³ Здесь было бы уместно разобрать по косточкам голливудскую продукцию, столь любезную совокупной мировой дерриде. Предоставим, однако, выполнить соответствующее нехитрое умственное упражнение читателю. Небольшая подсказка: практически во всех случаях американская героическая эпопея начинается с того, что герой лишается социального или профессионального статуса (или, как минимум, он оказывается под сомнением). Тема "уволенного/спивающегося/разводящегося честного полицейского" - стандартный зачин, строго обратный новоевропейской "романной" теме овладения скрытым, спрятанным от героя статусом (стандартный вариант: ребенок, выросший в бедной и незнатной семье, оказывается - после всех приключений - "законным наследником Имени и Состояния").

⁴ И наоборот: добровольное соблюдение сложных ритуалов и табу есть претензия на место правителя. Это касается, в частности, религиозных систем, в которых важную роль играют обряды и запреты: соблюдающие их возвышаются до "избранных", "властителей", "царей" - в том самом архическом смысле. Так, в каббалистических трактатах утверждается, что от соблюдения евреями всех мицвэс зависят существование и благополучие всего мира.

⁵ Эта функция до сих пор не снята полностью ни с одного "демократически избранного президента" - специфическое требование "безупречности", обращенное к власть имущим, все еще не забыто до конца.

⁶ Преодолеваемым, однако, в понятии "свободный и суверенный народ", то есть "народ-герой, добывший себе свободу". Именно тогда, когда о "народе" начали говорить, что он является "единственным источником суверенитета", началась эпоха массовых войн, где "суверен" начал систематически использоваться в качестве расходного материала. Ее апофеоз - две мировые войны, в которых народы сражались "во имя свое", буквально "за себя". См. ниже о коллективных субъектах.

⁷ "Брутальность", столь популярная, есть не столько "лик силы", сколько форма проявления готовности к риску. Массы готовы любить "сильного человека", только если они уверены, что он выйдет сражаться (и рисковать) за них, то есть вместо них - ergo, согласится на роль потенциальной жертвы.

⁸ Одна из причин популярности "раннего Ельцина" - это неоднократно продемонстрированная им способность "идти на заклание". Даже смешные эпизоды, типа пресловутого падения в воду, только укрепляли этот образ - в противовес Горбачеву, который являл собой демонстративную противоположность всякой жертвенности. "Ельцинизм" как явление кончился после невыполненного обещания "лечь на рельсы".