Тема прошедшего заседания (от 25.11.02): Российская публичная политика в квазивоенном контексте: возможные сценарии

Привычка разделять политику на "внешнюю" и "внутреннюю" стремительно теряет смысл - об этом в последние годы говорили многие, неизменно ссылаясь на "глобализацию". От подобных ссылок я бы, конечно, воздержался, тем более, когда в них нет необходимости. Достаточно зафиксировать более частную и надежную закономерность: достаточно признать, что возможность эффективно дифференцировать друг от друга сферу "внешних" и сферу "внутренних" коммуникаций является счастливой привилегией стабильной государственно-политической системы - уже устоявшейся, но еще не разложившейся. В лице современной РФ мы имеем нечто обратное и доходящее до парадокса: государственную систему "не устоявшуюся" и "разложившуюся" одновременно. Лишенную консолидационных механизмов (то есть, в самом широком смысле, границ), которые позволяли бы рассматривать внутренние коммуникации как внутренние и внешние как внешние. Поэтому в данном случае я буду стремиться, насколько это возможно, мыслить их одновременно. Тем более что предложенная формулировка темы располагает именно к этому. Она очевидным образом исходит из того, что в условиях, когда Россия как государство пытается описывать свою ситуацию в терминах "войны", публичное размежевание сил внутри страны уже не может быть эффективно локализовано в "тыловой области", в области, например, дискуссий о коммунальной реформе, сколь бы ни были они важны.

В последнее время мы привыкаем к мысли, что ключевой темой грядущих политических кампаний призвана стать тема безопасности - ее разыгрывание, как было сказано, представляет собой ход "не просто выигрышный, а неизбежный". Если это действительно так, следует признать, что сама логика развития "основной темы" выталкивает нас за пределы проблематики "политического тыла", за пределы "внутренней политики" как таковой. Категория "безопасности" представляет собой несамодостаточный смысловой оператор, она настоятельно требует дополнения. И психологически, и организационно безопасность есть всегда безопасность-перед-лицом-кого-то/чего-то. Она мыслима только на почве эффективного различения "своих" и "чужих". Проблема этого различения становится ключевой в нынешней конфликтогенной ситуации. Поскольку уклоняться от конфликта невозможно, задача состоит в выработке языка конфликта - строго выверенного и адекватного характеру предстоящих стране угроз. Поиск языка конфликта происходит не на уровне кабинетной, а на уровне публичной политики, и от того, будет ли он найден, решающим образом зависит суверенность российской власти в ситуации нарастающих вызовов.

Собственно, способность политического языка служить воспроизводству суверенности и является единственным критерием его адекватности. Борис Межуев уже указал на то, что официальный "дискурс войны", как он сложился на сегодня, именно в этом смысле не адекватен. Встраиваясь в сценарий под названием "глобальное сообщество против глобального терроризма", российская власть на смысловом уровне распарывает страну, превращая одну ее часть в провинцию "мирового порядка", другую - в "провинцию мирового хаоса". В обоих случаях в провинцию, вдвойне провинцию.

Если говорить о функциональности этой риторики, ее основным достоинством считается то, что она удобна для разговора с "международными партнерами". Совместимость правящих элит на уровне "политической культуры", то есть пресловутый фактор "общего языка", действительно, играет подчас слишком большую роль в серьезной геостратегии. В данном случае "общий" с бушевской администрацией язык мировой антитеррористической войны важен для нашей элиты как возможность отражать нападки европейского толка политических элит (в т.ч. внутри самой Америки), остающихся носителями гуманитарно-морализирующей политической культуры. Вполне возможно, что российскому руководству и в самом деле легче работать с агрессивной мифологией Буша, чем с евробюрократией, несущей на загривке еврообщественность. Однако если брать в расчет все же вопросы политики, а не "политесса", сходство двух политических субкультур "поляризующегося" Запада гораздо существеннее для нас, чем их различие. Обе они представляют собой лишь разновидность концепции "ограниченного суверенитета" и, чтобы далеко не ходить за примером, я живо представляю себе, как гармонично обе сойдутся на "косовском" сценарии для Чечни. Какая разница, будет ли размещение "сил международного контроля" в конфликтных узлах постсоветского пространства мотивировано соображениями гуманитарного вмешательства или антитеррористического союзничества? Тем более, ничто не мешает обоим мотивам действовать одновременно.

Разговоры о "косовском сценарии для Чечни" легко счесть гиперболизацией, но ситуации следует мыслить, в том числе, в их логическом пределе. Если по чеченской теме на уровне официальной дипломатии в принципе еще ведутся какие-то бои, это значит, что они ведутся - на отдаленных подступах к условному "косовскому сценарию". Не сомневаюсь, что все попытки вмешательства международных сил (контрольных, посреднических, союзнических - в одном лице) натолкнутся на "твердую позицию российского руководства". Твердости, конечно, достанет, но боюсь, что сама логика официальной позиции уже дала небольшую трещину - в которую могут быть вбиты соответствующие клинья. Риторика российского президента на последнем европейском саммите была отмечена пока малозаметным, но в перспективе многообещающим противоречием: о чеченской войне он говорил в одних случаях как о фрагменте глобального фронта "борьбы с мировым терроризмом", в других случаях - как о "внутреннем деле России". Ясно, что между этими двумя стратегиями защиты придется выбирать - они имеют совершенно разные предпосылки и совершенно разные следствия.

Я полагаю, что если Москва действительно хочет выстраивать и разрешать проблематику чеченской войны (включая весь прилегающий комплекс конфликтов) как свое "внутреннее дело", как область национального суверенитета, ей придется для начала согласиться именно с теми европейцами, которые считают, что феномен чеченской войны и феномен "международного терроризма" следует рассматривать как вещи принципиально различные.

То есть для того, чтобы воспроизводить свой суверенитет в атмосфере сгущения угроз, мы должны, во первых, признать, что чеченская проблема по своей сути является локальной, региональной проблемой, проблемой этнокриминального сепаратистского бунта: только в этом случае она может быть решена, причем решена нами. Что касается диапазона средств решения проблемы - он, при такой ее формулировке, может и должен быть максимально широким. Именно такая позиция по Чечне будет сильной. Во-вторых же, следует со всей отчетливостью постулировать, что сюжетика борьбы "глобального сообщества" с "глобальным терроризмом" не имеет к нам прямого отношения, является для нас внешней, иноцивилизационной сюжетикой: только в этом случае удастся избежать провала России в жерло внутреннего конфликта западной цивилизации.

То, что феномен международного терроризма, как он известен после 11 сентября, является именно внутренней дилеммой западных "открытых обществ", не вызывает у меня никаких сомнений. Можно сколько угодно вылавливать связи чеченских боевиков с "Аль-Каидой" или с действующими в западных странах исламскими фондами - сам факт этих связей не содержит в себе ничего принципиально нового. Корни любого сколько-нибудь серьезного диверсионно-политического движения выводят за пределы государства, в котором оно действует - это истина из области исторических констант. Дело не в наличии сетевых связей между разного рода диверсантами, а в той общественной системе, которая переводит любой локальный конфликт в плоскость универсального террористического синдрома. "Мировой терроризм" - это не "реальность, которую мы должны осознать", это категория восприятия, которая выстраивает под себя реальность. Это очень специфический феномен тех обществ, которые, с одной стороны, слишком могущественны, чтобы против них было возможно военное (даже партизанское) сопротивление, с другой стороны, - слишком уязвимы, чтобы их враг не поддался соблазну информационной психической атаки, каковой является терроризм. Что касается нас, мы во-первых, не обладаем тем специфическим могуществом, которое позволяет Соединенным Штатам вести "дистанционные войны" в одни ворота, как это имело место в Югославии, и во-вторых, мы вольны освободиться от той специфической информационно-психической уязвимости, которая внутренне присуща Западу как общественному проекту.

Как ни радикально это прозвучит, но единственная возможность "выйти победителем" из "войны с мировым терроризмом" заключается для России в том, чтобы просто выйти из нее, убив в себе Запад. Здесь мы снова возвращаемся к внутриполитической повестке. Я полагаю, что на поставленный вопрос: "возможна ли правая (то есть правоконсервативная, правонационалистическая) оппозиция существующему режиму?" - следует ответить положительно. И внутреннее "преодоление Запада" является наилучшей темой для нее на ближайшее десятилетие.

См. также другие публикации по материалам семинара: