В ходе вчерашней презентации "Серафимовского клуба" учредители говорили бодрящие сердце слова. Главным образом - о правящей элите, несущей на себе родовую печать поражения, ориентированной исключительно на внешние центры силы, отставшей от оздоровленного самосознания общества... На резонный вопрос "к кому - в социологическом смысле - вы обращаетесь?" Привалов ответил лукаво: "если угодно, это эксперимент". Однако ответ должен был явствовать сам собой: состав участников и стиль мероприятия свидетельствовали в пользу того, что политическим адресатом тревожных отповедей "элите" является она сама "в своей мыслящей части". По всей видимости, этим и задана основная интрига на будущее, и настоящий "эксперимент" состоит здесь вот в чем: предстоит выяснить, насколько глубоко "мыслящая часть" истеблишмента погрузила свои корни в питательную среду той его "деятельной части", которая в целом не озабочена ничем, кроме воспроизводства своей монополии на утилизацию имперского наследства? Состоятельность "серафимовского" начинания зависит, иными словами, от принципиальной способности нынешнего "правящего класса" к самооздоровлению. Способен ли он эффективно размежеваться внутри себя - чтобы отправиться на паретовское "кладбище аристократий", по крайней мере, не в полном составе? Способен ли он для начала понять, что внутреннее размежевание не диверсия, а жизненная необходимость для пораженной консенсусом безволия элиты? Эти вопросы до поры остаются риторическими. Зато уже теперь ясно, что понимания мало - нужны критерии. Свой пробный камень различения "здоровых сил" предложил Леонтьев, сказав, что клуб не является аморфной "дискуссионной площадкой" и прямо ориентирован на право-консервативную идеологию. Эта здоровая прямота вызвала среди присутствующих оживление, в очередной раз доказавшее, что в современной России нет лучшего способа сказать двусмысленность, чем назвать себя "консерватором".

Кстати, не пора ли перестать видеть в этом недоразумение и увидеть политический факт? То есть факт, коренящийся не столько в различии индивидуальных опытов, сколько в самой структуре новой "российской действительности".

***

Есть зловещая ирония в том, что политическую карьеру "консерватизма" как бренда в "Новой России" открыл не кто-нибудь, а человек с говорящей фамилией Убожко. Заповедав, что "консерватизм теперь самая прогрессивная идеология", - человек этот сказал, наверное, больше, чем хотел. С непререкаемой правдивостью ослиного воя он огласил кредо широкого круга своих единомышленников, бывших и будущих. Кредо всех тех, для кого консерватизм есть право взывать из России, с любовью, к звездам англосаксонского "неоконсервативного" небосклона. Сколь бы ни были, в каждом отдельном случае, изощренны эти эпигоны рейганизма-тэтчеризма и всего, что ему сродни, их групповой типаж убожковская формула описывает донельзя точно: речь идет о "консерватизме" (т.е. о наборе идей, относительно которых откуда-то стало известно, что они суть "консерватизм"), принятом и усвоенном по сугубо "прогрессистким" мотивам. Ведь российская проповедь "либерализма истоков" была заведомо лишена того немногого, что делало ее "консервативной" в устах носителя островной традиции. А именно, возможности представить пресловутый "либерализм истоков" в аспекте его цивилизационной специфики (то есть в качестве устоя собственного общества, а не общества вообще); в аспекте его геополитической конфликтности (в качестве того, что единит "свободные страны" перед лицом мирового противника); и наконец, в аспекте его институциональной данности (то есть в качестве некоей структурной действительности, подлежащей воспроизводству, а не общественного идеала, подлежащего достижению).

Справедливости ради, надо признать, что с течением времени эта родовая печать "убожества", лежащая на российских потугах либерал-консерватизма, несколько микшируется и блекнет. В последние годы мы были свидетелями тому, как все три приведенных параметра, по которым "либерализм истоков" не вписывался в контур отечественного консервативного сознания, интенсивно перетолковывались.

В частности, новейшая версия геостратегического манихейства, взятая на вооружение после 11 сентября, позволила, наконец, российским "элитам" стать по эту сторону фронтальной "борьбы со злом". И следовательно, специфицировать буржуазные ценности в качестве исконного достояния "нашей иудео-христианской цивилизации", объединяющейся перед лицом "общих вызовов" (в лице разогретого мирового ислама ну и, заодно, Китая, якобы претендующего на Сибирь и мировую гегемонию). Каждый имеющий уши знает, что подобная риторика очень широко усвоена "гибко мыслящей" частью российских либералов - именно благодаря тому, что, с формальной точки зрения, она соответствует типажу консервативного (то есть предвзятого, мобилизующего, алармистского) суждения.

Что касается другой проблемы либерал-консервативного "синтеза" - а именно, возможности защищать либеральные институции в аспекте их структурной данности, а не в аспекте их абстрактной желательности, - ее частичное решение также было достигнуто в ходе последних лет. По меньшей мере, психологическое решение. "Десятилетия реформ" оказалось достаточно, чтобы сжиться с "заброшенностью-в-рынке" как с неизбежным; двух лет путинского "правления" оказалось достаточно для того, чтобы спонтанно, на уровне массового самоощущения, легитимизировать постсоветскую структурную деградацию социума, словно застывшую на определенной точке замерзания (которая, возможно, получит в дальнейшем именование "точки путинизма"), - в качестве состоявшейся и полноценной реальности. Такова необходимая предпосылка консервативного политико-психологического комплекса: возможность (в т.ч. на обыденном уровне) воспринимать опоясывающую тебя общественную среду не в качестве "наваждения", "обвала" или хаотизированного "переходного момента" - как было, например, при Ельцине, - а в качестве кристаллизованной действительности (в отношении которой уместно говорить о "сохранении", "воспроизводстве", "изменении" и так далее).

В нашем случае подобный модус восприятия был достигнут посредством сложной (по осуществлению) и простой (по своей идее) политико-психологической операции. Слово "операция" здесь надлежит понимать в почти медицинском смысле слова, ведь речь шла о своеобразнейшей пересадке на "теле" русской власти: о том, чтобы, удалив больное и горячее ельцинское сердце, бывшее чем-то вроде эпицентра "русского хаоса" 90-х, имплантировать на его место хорошо темперированный путинский голос. А место власти имеет, как мы понимаем, осевое, "космосообразующее" значение в русском "жизненном мире". Именно поэтому, обнаружив на нем "абсолютно вменяемого", "работающего" и "здраво смотрящего на вещи" президента, люди опосредовали его "реалистичным подходом" достоверность своего социального существования. Под знаком Путина морок "постсоветской России" впервые смог заявить о своем праве быть реальностью и признаваться в качестве таковой - со всеми вытекающими последствиями.

В числе этих последствий, как я уже сказал, - возможность возникновения в России подобия буржуазного консерватизма. Который, по своему строению, является не чем иным, как либерализмом, предпочитающим (в т.ч. по тактическим соображениям) обосновывать себя в консервативной манере: в терминах цивилизационной идентичности, оборонной мобилизации и структурной стабильности. Перед лицом этого превращения "перестроечный" либерализм с его верой в идеал "универсального общения", своеобразно наложенную на инстинктивное отвращение ко всему "здешнему", - совершенно анахроничен и не интересен даже как полемический объект. Здесь мы оказываемся вблизи весьма животрепещущей проблемы: проблемы политического поведения носителей "младоконсервативной" тенденции - которая в политической истории идей традиционно противостоит "либеральному консерватизму", и которая, в нашем случае, действительно, продолжает линию русского "инакомыслия 90-х". Наибольшая опасность состоит, пожалуй, именно в том, чтобы продолжить эту полемическую линию чересчур "прямо", что на изменившемся ландшафте будет означать - не в том направлении.

Современно мыслящий национал-консерватизм просто не состоится как таковой, если продолжит вести огонь по контуру оставленных неприятелем позиций. По контурам классического "шизолиберализма" который успел, между тем, деструктурироваться, расслоиться и, в своих важнейших политических аспектах, мимикрировать. Словосочетание "классический шизолиберализм" отдает оксюмороном, однако я полагаю, что оно вполне соответствует ситуации поколения, осознавшего себя в период, от горбачевского "Огонька" до ельцинского НТВ, когда дух закоренелого диссидентства изощренно соединился с институтами смысловой монополии. Этот идейно-политический комплекс и сегодня может подчас наблюдаться в феноменологически чистых формах, но на правах уже сугубо "мемориальных". В духовно-историческом смысле он стерся с лица нашей земли, но, как это часто бывает, не для того чтобы умереть, а для того, чтобы жить - в своих могильщиках.

Передача эстафетной палочки произошла у нас на глазах, было бы глупо делать вид, что мы не заметили. За годы пресловутой путинистской "реакции" осевые комплексы постсоветского "шизолиберализма" оказались "преодолены" лишь затем, чтобы приобрести более адаптированную, жизнестойкую форму. Так, экстатическое западопоклонство, одержимая воля "все сдать" более конкурентоспособному Партнеру (Патрону, Победителю) диалектически переросла в высочайшее позволение "не сдаваться" и защищать себя - с его именем на устах. Мистическое ожидание великого устроителя в образе "невидимой руки рынка" претворилось в "стоический" консенсус вокруг итогов постсоветского передела. Садомазохистское педалирование болевых точек "этой страны" пресытилось собою, дабы разрядиться в бодряческой позе: мол, "мы тоже не лыком шиты" и можем себя обустроить "как люди" (Das Man). Ряд примеров можно, наверное, множить, распространив, в конечном счете, на весь круг "знамений", заявляющих о себе в контексте "оздоровления последних лет".

"Оздоровления", в котором болезненность тяготеет себя увековечить. И не может сделать этого иначе, чем осторожно избавляясь от слишком демонстративных своих симптомов. В пределе, она учреждает себе под стать целое "царство теней". На ум приходит цитата Б.Полякова, приводимая автором превосходной статьи "Русские на том свете": "Русский человек оторвался от почвы и полетел... маршрут его, скорее, метафизический: Запад, как известно, - это тот свет. Проблема русского человека не в том, чтобы вернуться к земле, а чтобы обжиться на том свете".

Вернуться-к-себе или обжиться-вне-себя? Каждая из этих возможностей по-своему нацеливается на "конец блужданий" и отчасти выражает консервативную установку. Но именно поэтому слово "консерватизм" должно означать сегодня не "наш ответ на вызовы времени", а наш намек на формулировку некоего основного вопроса.