Можно согласиться с теми, кто напоминает, что Россия есть страна прерванной традиции, а отчасти - и преданной. Но именно поэтому любой консерватизм, который будет ориентировать нас на воспроизводство статус-кво, явится не чем иным, как абсолютизацией одного из моментов нашей неровной исторической траектории - причем, в данном случае, одного из нисходящих моментов. Если угодно, в условиях сегодняшней России консерватизм статус-кво обречен быть соучастием в событии революционного "прерывания" и постреволюционного "предательства". Перефразируя известную консервативную формулу времени, можно сказать, что все наше "настоящее" является не "последним моментом, которого достигло прошлое", а последним моментом, которого мы достигли в попытке от него скрыться. Волю к консервации этого "политического мгновения", ускользающего и отрезанного от истории, следует признать форменным коллаборационизмом, единственная альтернатива которому - реконструкция "большого времени": политика мысли, ориентированная на возобновление истоков и констант российского цивилизационного опыта. И вряд ли она много потеряет в наших глазах от того, что критики поспешат объявить ее мифологизирующим "традиционализмом"...

Определение "традиционализм" вполне допустимо, однако не вполне удачно, поскольку рискует завести нас сразу в двух неверных направлениях. Во-первых - в дебри геноновской примордиально-универсальной "Традиции", с которой хороший вкус не должен иметь много общего. Во-вторых - в лоно социологического понятия "традиционализма" как "тенденции к сохранению старых образцов, вегетативных способов жизни", которое использует Вебер и которое Мангейм строго отделяет от политического консерватизма. Но дело, конечно, не в терминологических трудностях и преференциях. Ошибочна сама предпринимаемая Шимовым попытка вывести консерватизм фундаменталистского типа за пределы почтенного "консервативного семейства". Ошибочна не потому, что "нам" очень хочется в этих пределах угнездиться, а потому, что она дает повод думать, будто консерватизм в своем истоке мог быть чем-либо иным, нежели опытом весьма рискованной реконструкции.¹

Исторический консерватизм выходит на сцену в момент "разрыва", когда "консервировать" уже поздно, поэтому с самого начала его путем становится, говоря словами того же Мангейма, "введение в ранг рефлексии и сознательной манипуляции тех форм опыта, которые не могут быть далее сохранены в их аутентичности". Вопрос политической судьбы консерватизма состоит, собственно, в том, останется ли эта интеллектуальная и эстетическая реконструкция утраченной "полноты жизни" уделом литературно одаренных одиночек или же, в определенный момент, она вступит в резонанс с действенным запросом исторического сообщества. Сообщества, которое - как это имеет место в нашем случае - утратило спонтанные основания единства и остро ощутило себя как проблему. В самой ситуации подобного самоощущения и заключен, разумеется, шанс на действенно-историческую судьбу консерватизма. С одной стороны, нам известно, что те формы коллективного опыта, которые оказались сегодня ностальгически возведены "в ранг рефлексии и сознательной манипуляции", - несохранимы "в их аутентичности". Но с другой - мы можем настаивать, что они необходимы и с функциональной точки зрения пригодны для того, чтобы опосредовать ими дальнейшее историческое существование сообщества. Нет нужды лишний раз твердить, что всякий фундаментализм представляет собой лишь позднейшую стилизацию неповторимого опыта. Важнее помнить, что именно в этом качестве он способен подчас открывать - второе дыхание цивилизационных миров.

Современный запрос на консервативный дискурс об основаниях выражает попросту то состояние российской цивилизации, при котором она не может воспроизводить себя (в землях и людях) иначе, чем "самореференциально" - то есть явным образом ссылаясь на рефлексивно проработанные и стилизованные образы своей самости. Фундаменталистский миф оказывается, таким образом, не способом "отрицания реальности", а скорее - внутренней предпосылкой ее осмысленного воспроизводства.

Впрочем, сама попытка линейно противопоставить области политического мифа область "политических реалий" весьма характерна для наших дней. И она не стоила бы особенного внимания, если бы за очевидной эпистемологической наивностью не таила в себе подспудную политическую опасность.

Внутрироссийские "экспертные дискуссии" вокруг Ирака и других международно-политических проблем представляют в этом отношении удачную иллюстрацию. Ни для кого не секрет: правила игры и bon ton этих дискуссий требуют от дискутантов "сугубого прагматизма" - что само по себе, пожалуй, неплохо и уж в любом случае предпочтительнее, нежели эзопов язык культовых заклинаний наподобие "борьбы за мир" или "прав человека". Но почему возникает устойчивое ощущение, что сам освященный духом времени "прагматизм" остается в преобладающем числе случаев феноменом дешевого экспертного культа? Остается - если называть вещи своими именами - маскировочной позой хронических пораженцев, у которых все попытки говорить о больших политических интересах "без дураков" не идут дальше близорукой калькуляции маркитанта.

Пущенный с их легкой руки лозунг дня - "вовремя оказаться у стола победителя!". Я не буду здесь обсуждать, сколько костей достанется в итоге подсуетившейся дворне и не тщетны ли часом ее расчеты на благодарственную раздачу нефтяных слонов. Для меня в данном случае принципиально важно зафиксировать - вслед за Борисом Межуевым, - что наблюдаемый нами в экспертной среде род низкопородного цинизма не имеет никакого отношения к классической консервативной традиции "реалполитики". Дискурсивные приемы местами схожи, политические векторы противоположны. Объясняя себе причины столь досадной двусмысленности, можно ссылаться на разницу человеческого материала - однако этого будет явно недостаточно. Несовпадение между "реализмом" в духе Путина и "реализмом" в духе Бисмарка следует признать не окказиональным, а фазовым.

И здесь я возвращаюсь к тому, с чего начал - поскольку речь, конечно, не о фазах "мировой истории" и даже не о фазах "культурных организмов", а о последовательности идеологического развертывания консерватизма - об этапах предпринимаемой им реконструкции общества, пережившего "разрыв" с традиционной легитимностью и проблематизировавшего (в нашем случае - в очередной раз) свою идентичность. В логике консервативного "возобновления бытия" собственно политический реализм должен мыслиться как плод весьма поздний и возрастающий не иначе, чем на почве уже состоявшегося - то есть определившего собой действительность - дискурса об основаниях. "Реалполитика" в страновом масштабе логически невозможна без предварительной переработки рыхлого политического пространства (каковым оно всегда является после "разрыва") в качественный, центростремительный образ. Точно так же, самая обыденная индивидуальная рациональность немыслима помимо центрирующего мифа, называемого "Я", который тоже представляет собой, как мы понимаем, коллаж "сбивчивых" воспоминаний, "безответственных" предвидений, источник неподотчетных "ratio" энергий. Если говорить о Бисмарке, то он лишь потому "стоял на земле обеими ногами", что его земля была налицо - в виде националистического "наброска" единой Германии, которым он был обязан романтикам, Гегелю и, наверное, много чему еще.

Нет, я совсем не склонен утверждать, что, прежде чем "быть реалистами", нам нужно нагнать и пропустить вперед некую консервативно-романтическую волну, а потом дождаться, пока она схлынет, создав необходимый мифически размеченный ландшафт. Но разве не должны мы хотя бы логически соблюдать правильную последовательность, даже если нет возможности хронологически ее пройти? В сегодняшней России декларировать "прагматизм" как "идеологию власти" - все равно что ставить телегу впереди лошади. Когда президента в одном из многочисленных телеразговоров "в пользу бедных" допрашивали, знает ли он что-нибудь про искомую "национальную идею России", он твердо ответил, что да, знает и может прямо сейчас объявить: это идея "эффективной страны". Сломанное общество неуклюжим языком просит, чтобы его научили быть целым, а ему отвечают, что оно должно быть богатым. Формулируя более строго, президентский ответ следует признать тавтологичным: он ссылается на эффективность там, где вопрос стоит о "наброске" той социальной единицы, на которой мы намерены задавать свои критерии эффективности.

Возможно, президент по долгу службы привык считать, что этот "набросок" явствует сам собой и страна непреложно дана ему в виде международно признанного государства РФ?.. Если так, наступающий период обещает стать для него моментом истины, причем истины неприятной. Разве не ясно уже сейчас, что драмы, разыгрывающиеся на руинах ялтинской системы гарантированных суверенитетов, потребуют от своих участников более убедительных "доказательств существования", нежели тавтологические ссылки на "нерушимость сложившихся границ". Сегодня ни одна из сторон мировой игры уже не может определять себя через свое место в матрице миросистемного статус-кво, то есть не может считать себя данностью. Что остается? Пожалуй, только верить в себя. В самом что ни на есть религиозном смысле слова.

Примечания:

¹ Современный европейский консерватизм по большей части утратил связь с этим истоком - в чем и состоит причина постигшей его идеологической немоты, симптомы которой Шимов описывает вполне точно. Но эта немота, эта неспособность реконструировать себя на собственных основаниях (Хантингтон признает, что исповедуемый им консерватизм парадоксальным образом призывает к традиции, но собственной идеологической традиции лишен) есть строгое следствие усвоенного консерваторами примитивного, автоматического конформизма по отношению к системному статус-кво (выступающему под псевдонимом "реальности"). Того самого конформизма, который в нашем случае Шимов почему-то считает единственно респектабельной позицией.