Кризис системы "объединенных наций", наблюдаемый нами в настоящее время, - это не в последнюю очередь кризис того пустотного понятия "нации", которое легло в основу ООНовской архитектуры. Пустотного в том смысле, что оно берет в качестве точки отсчета некоторую, не важно кем и как, расчерченную ячейку на политической карте мира и дедуктивно примысливает к ней соответствующий "народ". Курьезной наглядности этот принцип достиг в случае ряда африканских "наций", чьи геометрические границы ровны, как линейка колонизатора. Нет нужды пояснять, что детищем той же - "дедуктивной" - процедуры "нациегенеза" является и небезызвестный нам "многонациональный народ Российской Федерации". С той лишь разницей, что легитимность границ, к которым он "примыслен", является не "постколониальной", а "постимперской". Наш коллективный суверен возводит свое существование к моменту превращения административных границ СССР в государственные границы - и это событие осталось на долгое время не просто неприятным воспоминанием, но осевым фактом российской политики в дальнем, ближнем и, с позволения сказать, внутреннем зарубежье.

Попытавшись остановить на чеченском участке своей границы цепную реакцию распада, российское государство вело себя как осколок, опирающийся на конвенцию о неделимости осколков, а не как ядро российской цивилизации. Отсюда его фатальная неспособность работать с центростремительными силами на постсоветском пространстве. Ирредентистские Абхазия и Приднестровье были признаны сепаратистскими и оказались на 10 лет в слепой зоне российской политики - исключительно по той причине, что войну в Чечне и само свое существование РФ легитимировала по принципу постимперского статус-кво. Не так важно, что этот принцип фигурировал под благородным псевдонимом "территориальной целостности". Ибо в отсутствие фундаментальных представлений о геокультурной целостности сама политика "территориальной целостности" способна оборачиваться - изощренной формой сепаратизма. В этом отчасти и коренилось ощущение безнадежности чеченской войны: на вызов мятежного сепаратизма этнокриминальной периферии центр ответил инерционным сепаратизмом "государства-нации".

Использовать курьезное словосочетание "инерционный сепаратизм" мы можем, конечно, лишь благодаря тому, что РФ постсоветского десятилетия не была сложившимся "государством-нацией", а была своего рода "эмансипаторским" проектом, вялой попыткой "освобождения" от пространственно-временной перспективы империи при сохранении доставшейся части ее наследства. Но главное, пожалуй, заключается в том, что мы вынуждены говорить об этой попытке в прошедшем времени - потому что статус-кво территориальных юрисдикций, от кризиса к кризису, все меньше подкреплен авторитетом международной системы, и принцип "нерушимости границ" все менее убедителен в качестве языка войны. Поскольку этот принцип в самом деле служил протезом идентичности для осколочного российского государства, теперь оно должно либо сойти со сцены, либо пойти на риск геокультурного самоопределения.

О необходимости этого самоопределения шла речь в предыдущий раз, теперь впору поговорить об одном из его вероятных сценариев - чьи контуры уже вычитывается в мутирующем дискурсе чеченской войны. Сказав, кто ее враг, Россия поневоле к нему пригвождается. С глазу на глаз с "международным терроризмом" "находится защищающее себя "мы", - фиксирует Ален Бадью (см. превосходную статью в первом номере "Критической массы") и продолжает: "этому столкнувшемуся со зверем "мы" нашлось три имени: рискованное, но сильное имя "Запад"; нейтральное имя "наше общество"; узаконивающее имя "демократия"". Риторически эти варианты равноправны, но нельзя не заметить, что речь здесь все-таки об одном и том же: о Западе - ибо нет другого слова, которое с такой точностью выражало бы идею пространственной локализации универсальных ценностей. Попытка идентификации через Запад для нас, разумеется, не нова, но следует видеть разницу: если в предшествующее десятилетие эта идентификация была абсолютным упреком, который "прогрессивная Россия" адресовала России, воюющей в Чечне, то теперь именно Россия воюющая начинает черпать в "западном выборе" источник внешнеполитической легитимности и исторической правоты.

Эта перемена - один из разительных симптомов все той же консервативной мимикрии российского либерализма. Комплекс ученичества и послушничества, питавший наши робкие надежды на "вступление" в "мировое цивилизованное", вдруг перехитрил себя и разрядился в жесте, я бы сказал, "агрессивного примыкания". Россия, какой хотят ее видеть носители нового "либерал-консерватизма", идет на Запад поступью новообращенного варвара, который гораздо более крепок в вере, чем утомленные своими ценностями граждане мировых столиц. Добро, олицетворяемое "цивилизацией Свободы", нуждается отныне не только в "европейских стандартах", но и в "кулаках". А уж наши руки, - подмигнут неозападники, - закаленные ношением "тоталитарных кандалов", и теперь будут покрепче, чем у некоторых. Что и дает нам, в сложившихся ("уникальных!") исторических условиях, право надеяться на свою долю в символическом капитале "либеральных ценностей".

Подобная историософия, рассчитанная будто бы и вправду на некое варварское по своей простоте сознание, предлагает русским новый стиль улюлюканья, но прежний удел: "удел "лимитрофного царства", прикрывающего коренную Европу на некоторых направлениях от исламского юга, а заодно своим существованием ограничивающего на Тихом океане экспансию Китая". Назойливо возобновляемый сценарий "щита меж двух враждебных рас" рассматривает в своей статье от 97-го года В.Л. Цымбурский, предрекая, что будущее цивилизации-гегемона - "за все более дифференцированной системой относительно независимых друг от друга лимитрофных эшелонов, прикрывающих цивилизационное ядро на подступах все более отдаленных". Если в 97-м прогноз Цымбурского выглядел почти бесспорным, то сегодня ему адресуются два стандартных возражения.

Во-первых, глашатаи "духа времени" не преминут сообщить нам, что мышление "лимитрофными эшелонами", "защитными геополитическими поясами" безнадежно устарело - потому что удар может быть с равной вероятностью нанесен в любом месте, а террористические сети не знают границ. Аргументы такого рода не столь убедительны, сколь симптоматичны - как свидетельство ложной субординации между угрозами разного типа. "Ложной" не в смысле несоответствия "положению вещей", а в самой что ни на есть "прагматической" логике последствий. Я уже имел случай писать о том, что общество, видящее в терроризме базовую угрозу и "мобилизующее" себя под борьбу с ним, воспроизводит себя в качестве абсолютной жертвы терроризма. Террористический невроз (он же - антитеррористический) - внутренняя болезнь западных обществ, эффект встречи их технического могущества с их психическим ничтожеством. Встраиваясь в контур антитеррористического фронта, мы гарантированно воспроизводим второе, но ни на йоту не приближаемся к первому. И в этом пункте русский либерализм в стиле "милитари" оказывается возвращен, наконец, к своей подлинности.

Второе возражение более весомо и плодотворно. Можем ли мы, спрашивается, до сих пор оперировать синтетическим образом "Запада" и мыслить в топике схемы "the West and the Rest", когда на наших глазах происходит поляризация Старого и Нового света? Конфликт интересов, дополненный конфликтом типов политической культуры, действительно налицо, но "факты не говорят сами за себя". Вопрос даже не в том, насколько далеко могут зайти разногласия Европы и США, а в том, отменяют ли они то единство на уровне цивилизационной динамики, ценностной морфологии, стратегической повестки, которым отмечено в веках "евроатлантическое сообщество"? Здесь нам снова впору обратиться к тезисам Цымбурского, настаивающего на том, что "западный мир с позднего средневековья обладал в течение многих столетий биполярной опорной структурой", основанной на напряженном балансе между (смещающимися на карте, но сохраняющими взаимную диспозицию) западным и восточным центрами силы. Метаморфозой этой генетической структуры был ялтинский период, когда "биполярность сохранялась, но перестала быть внутренней геостратегической биполярностью Запада": после германского краха восточный полюс оказался смещен далеко на Восток, выведен из цивилизационного континуума Европы и экстернализирован в лице "советской угрозы". Таким образом, самороспуск СССР открыл дорогу альтернативе: либо воспроизводство "ялтинского" ("квазиуниполярного", как говорит Цымбурский) Запада с сопутствующей заменой старой доброй "империи зла" образом вездесущего "врага с тысячью лиц"; либо - реанимация внутризападной биполярности (на этот раз - с западным центром силы в лице США и восточным в лице Франции и Германии).

По всей видимости, именно такова ставка, разыгрываемая в иракском кризисе, поставившем мир как бы на грани "параллельных миров". В одном из них единый Запад, предпосланный магической "войне с терроризмом" в качестве великого "мы", разыгрывает бой с собственной тенью, объединив амплуа абсолютного карателя и абсолютной жертвы. Что касается другого мира, он содержит в себе возможность внутренней реполитизации "евроатлантического пространства", а вместе с ним - всей международной жизни. Не исключаю, что единственный шанс этой цивилизации заключен именно в том, чтобы институционализировать внутренний антагонизм, то есть, через европейскую инфраструктуру влияния, вовлечь "мировой ислам" в открытую игру внутризападного баланса, в нескончаемую, но подотчетную правилам конфронтацию интересов и сил.

Какой из альтернативных миров предпочтительнее для России - вопрос отдельного рассмотрения. Пока, возможно, преждевременного для страны, которая твердой походкой идет в "междумирье", где только и можно быть всем и со всеми сразу. Совмещать "мировую войну против террора" с "построением многополярного мира" - не менее призрачно, чем оставаться в одном лице "государством-нацией" и "государством-ревизионистом".