"Критики режима" не перестают напоминать: "в демократическом государстве у первого лица не может быть рейтинга в 80%"! Пару недель назад об этом завел речь на своей первой полосе "Консерватор", истолковавший симптомы вопиющей медийной передозировки Путиным в привычных категориях "тоталитарного" рецидива. Несмотря на все обаяние сделанных наблюдений, здесь следует усомниться в главном. Я полагаю, что к феномену путинского "рейтинга" "тоталитаризм" не имеет никакого отношения. Даже если мы снабдим это слово вуалирующими приставками "квази", "прото" etc., оно, так или иначе, выражает идею тотальной политизации общества и предполагает ситуацию, при которой власть проецирует себя далеко за пределы своих основных учреждений и привносит политическое различение (по схеме "друг - враг") в т.н. "не-политические" области жизни. Так неужели найдутся люди, готовые видеть в вездесущей голограмме Путина символ этой - возобновленной - тотальности политического? Ведь верно скорее обратное: феномен президентского "рейтинга" и все, что наш жизненный опыт с ним ассоциирует, выражает сегодня не проекцию "власти" в "повседневность", а проекцию "повседневности" на "власть", не избыток параноидального политического различения (подобно Сальвадору Дали, я использую слово "паранойя" в сугубо уважительном смысле), а бездну безразличия к политическому.

"Путинское большинство"

Залогом тому является и сам крой информационного образа президента, и структура той (широкой, как выясняется) аудитории, которая на него откликается. По результатам ее исследования подтверждается, что "сторонники Путина, объединенные своим отношением к действующему Президенту не отличаются единством взглядов на важнейшие вопросы российской жизни... Среди твердых путинцев есть сторонники нынешней Конституции и ее противники, приветствующие независимость России и сожалеющие о распаде СССР, выступающие за частную собственность на землю и против нее, сторонники бесплатной медицины, образования и прочих "завоеваний социализма" и сторонники рыночного подхода к этим сферам жизни, этнически толерантные и не очень, поддерживающие силовое решение чеченской проблемы и ратующие за переговоры с сепаратистами, наконец, сторонники вступления России в НАТО и противники такой внешней политики". Тот факт, что пресловутые "друзья Путина" не "дружны" друг другу и не скреплены общим критерием различения "врага", означает, собственно, что они не представляют собой никакого политического образования и что само слово "друг" взято здесь в том самом обыденном аспекте, от которого стремился отмежеваться Шмитт, когда заклинал политических комментаторов: "понятия друг и враг... менее всего следует брать психологически, в частно-индивидуалистическом смысле, как выражение приватных чувств и тенденций". И вот, словно в издевку над немецким теоретиком, социологи фиксируют: "среди лиц ближайшего окружения, кому респонденты доверяют в наибольшей степени, Президент стоит на 3-м месте, после родных и друзей, и перед коллегами по работе".

Что ж, наверное, это и есть глобальная деревня... Старая добрая "современность" была эпохой, когда отношение между "властью" и "обществом" строилось по принципу "репрезентации" (еще один шмиттовский критерий политического!), в котором существенно не то, что "власть" считалась представителем "общества", а то, что правящие и подвластные были соотнесены друг с другом в комплексе коллективных представлений, создававших узы общей судьбы между людьми, заведомо незнакомыми. Сегодня, когда телескопические возможности медиа позволяют "главе государства" и впрямь затесаться где-то между "родней" и "коллегами по работе", эти сверхценные символические опосредования оказываются как бы избыточными, и политическое отношение деградирует в повседневное. Что при этом теряется? В конечном счете - сама возможность государственного господства.

Проблема, разумеется, не в том, что людям "нравится" их президент. Проблема в том, что статистическому большинству, образованному по этому дешевому признаку, волей-неволей приписана функция государствообразующего. Воспроизводя себя под знаком "рейтинга симпатии", государственная власть съедает собственную ткань и дезавуирует свое качественное превосходство перед другими видами власти.

О множественности типов власти, соответствующей разнообразию "социальных полей", любил писать Бурдье, и он же указал на уникальную позицию превосходства, занятую государством по отношению к этой множественности: "Государство есть завершение процесса концентрации различных видов капитала: физического принуждения или средств насилия (армия, полиция), экономического, культурного или, точнее, информационного, символического - концентрации, которая сама по себе делает из государства владельца определенного рода метакапитала, ... позволяющего государству властвовать над различными полями и частными видами капитала, а главное - над обменным курсом между ними (и тем самым над силовыми отношениями между их владельцами)". Это определение крайне важно для понимания суверенности государства по отношению к любым мыслимым типам "корпораций". Оно содержит лишь небольшую неточность, которую Бурдье отчасти восполняет по ходу изложения: концентрация разнородных ресурсов создает "метакапитал" не "сама по себе", но исключительно на основе сопутствующей концентрации "символического капитала" в руках суверена. Опуская детали, можем сказать: государственная власть суверенна в меру своей способности "репрезентировать" конкретность социального целого.

Здесь впору вспомнить и о той самой "власти номинации", относительно которой С. Каспэ вполне справедливо отмечает, что ее средоточие образует "центр" политической системы: "место производства смыслов и значений, место не перераспределения символического капитала, но его эмиссии". Сам Каспэ исходит из того, что именно в такого рода "месте" разместился наш президент со своей "всенародной поддержкой". Сомнений в том, что "путинский рейтинг" остается осевым референтом для всех участников политической игры, действительно не возникает. Но это, увы, означает лишь, что вся наша т.н. "политическая система" центрирована вокруг не-политического факта. Популярность первого лица, сотканная из "приватных чувств и тенденций", функционально вытеснила его легитимность как носителя надиндивидуальных значений.

В этой связи не очень ясно, какой символический капитал будут распределять между собой политические игроки второго порядка (каковыми являются партии по отношению к суверену), если "центр" его эмиссии заряжен на выпуск фигурных леденцов и открыток с видом на горнолыжные трассы. Под знаком этого, отнюдь не шуточного, вопроса прошло в позапрошлый четверг заседание клуба "Гражданские дебаты". Эксперты бились над возможностью включить аморфное, лишенное "устойчивых консолидирующих факторов", приватное по своей природе (и оттого "молчаливое") "путинское большинство" хоть в какую-нибудь игру идеологической репрезентации. Черту убедительно подвел Иосиф Дискин, предложив признать, что политика эксплуатации "путинского большинства" обречена оставаться политикой, уходящей от своего содержательного измерения. Политикой, уходящей от политического - что обещает самым непосредственным образом сказаться на стилистике грядущих избирательных кампаний.

"Путинское меньшинство"

В том, что техническая задача контроля над новым составом Госдумы может быть решена и в этих условиях, сомнений не возникает. Вообще, сложившийся режим не оставляет сомнений в своей способности нормализовывать кризисы, не прибегая к риску структурных решений. Я бы сказал даже, что само его существование следует считать не чем иным как попыткой - нормализовать безгосударственное состояние. "Безгосударственное" в том самом смысле, который явствует из определения Бурдье. Ведь возможность властвовать над "обменным курсом" между "частными видами капитала" - это и есть то великое свойство, которое делает государство опасным, недопустимым в глазах многих.

И здесь мы подходим к вопросу о реальном, структурном ядре путинской поддержки. Да, "путинское большинство" - это большинство тех, кому президент "просто нравится" (на чем делали акцент социологи в ходе заседания "Гражданских дебатов"). Но этого недостаточно для стабильности режима, и это не все. Рядом с "путинским большинством" или внутри него - не имеет значения - находится способное к рефлексии меньшинство: меньшинство тех, кому, в свою очередь, нравится, что у нас есть президент по связям с общественностью, который почитает за благо "просто нравиться" населению. Что во главе государства, иными словами, стоит человек, чья формула власти делает его неспособным к мобилизации для производства государственного метакапитала. В этом смысле показательны слова Пушкова, заявившего, что конфигурация "путинского меньшинства", а не "путинского большинства" решает, в конечном счете, исход дела.

Кто входит в это меньшинство, в эту группу лоббистов безосударственного состояния? Прежде всего, конечно, носители "частных видов капитала" - будь то деньги, акционерные пакеты, творческое реноме, высокая моральная репутация, корпоративная служба безопасности, информационный ресурс... Словом, речь об обосновавшихся в ряде "социальных полей" элитах, которым совершенно не нужно государство с его уникальной способностью экспроприировать и конвертировать в свою пользу различные типы капитала. К "элитам" примыкают также те, кто осознанно отождествил с неприкосновенностью их "полей" и "капиталов" свое приватное благо. Те, о ком говорит Леонтий Бызов, формулируя "суть требований общества к режиму": "в первую очередь этот режим не должен куда-то вести, он не должен носить какой-то мобилизационный характер, так как носители этих требований если уже и не полностью адаптировались, то рассчитывают адаптироваться. И им важно только, чтобы государство не мешало процессам адаптации".

Если мы и можем представлять требования этого жесткого ядра путинской поддержки как требования "общества", то только в очень специальном смысле слова, который имелся в виду Вадимом Цымбурским, когда он писал о формировании "антинационального гражданского общества" в России 90-х. "Антинациональным" оно было и остается не в силу своей злокозненности, а в силу того, что "в посткоммунистической России превращение ограниченной части населения в сообщество "сильных" собственников оказалось связано не с развитием внутрироссийского рынка, а с прямой ориентировкой очень многих из этих людей, в их ценностях и предпочтениях, на мировое рыночное хозяйство", с попыткой включиться в него - "на условиях, определяемых странами и структурами мирохозяйственного Центра". Это уточнение совершенно необходимо для понимания вектора тех адаптационных процессов, в которые включено "путинское меньшинство" и которым могло бы служить помехой государство.

***

Оценивая логику "путинского большинства" с точки зрения интересов "путинского меньшинства", трудно избежать ощущения, что перед нами весьма изощренная инвертированная форма "народной монархии". Модель Ивана Солоневича на удивление точно формулируется в терминах Бурдье. "Элиты" суть держатели "частных типов капитала" и те, кто отождествил себя с ними. "Народ" - те, кто, будучи не у дел в распределении "частных типов капитала", склонен отождествить себя с владельцем "метакапитала", то есть с "Государем". Последний же, в свою очередь, именно благодаря тому, что "репрезентирует" народ, может контролировать "обменный курс" между "частными типами капитала" - "обуздывать" элиты, на языке Солоневича. Не сложно заметить, что в нашем случае "народ" и "суверен" замкнуты друг на друга тоже весьма плотно, тоже через головы "элит"... Но они образуют, увы, не вертикальную политическую конструкцию, а затянувшуюся приватную идиллию - порочный круг деполитизации, который стал "спасательным" для всех "адаптирующихся".