Политалфавит. Т

Тело всегда несло в себе отметины, указывающие на его взаимосвязь с политикой. Оно неизменно подвергалось воспитующему контролю; проявляло наивность и безрассудство, выступавшие оборотными сторонами рассудочности и искушенности; испытывалось на прочность муштрой; наполнялось изъянами, которые позволяли сделать его предметом дидактического усовершенствования; стягивалось железными обручами дисциплины; пропитывалось грехами, от которых должно было избавиться; претерпевало тяготы надзора; вздергивалось на дыбу наказаний; пресыщалось пороками, которыми предписывалось пресыщаться; наливалось дозволенной холеностью свободы; восставало против принуждения со всей мощью воли, закаленной самим принуждением; выплескивало биоэнергию любви, накалявшую топку общественной машинерии.

Независимо от исторической эпохи сообщества постоянно возникали как сообщества тел, а тела мирно существовали как тела сообществ. Однако только глобализация делает тело безраздельно социальным, а социальное безраздельно телесным. Глобализационные перемены вершатся на уровне тела. Тело и есть тот локус, в рамках которого эти перемены имеют место. Глобализация происходит под знаком невиданной универсализации и недоступного прежде главенства экономических отношений. Экономика властвует над другими формами социального бытия и предъявляет модели его унификации, избрав в качестве собственного онтолого-этического принципа принцип тотального обмена или тотальной обратимости.

Он получает поистине вселенский размах, касаясь взаимоотношений "природы" и "культуры", "материи" и "духа", "вещи" и "слова". Все в этих метафизических противопоставлениях может быть подвергнуто подстановке, все начинает функционировать в качестве субститута собственной противоположности. Противоположность, это абсолютное Другое (или другое Абсолюта), принимается как собственность, как то, что подлежит присвоению. Инстанцией тотальной обратимости (тотального обмена) и становится тело, сам факт наличия которого воспринимается как акт предъявления прав собственности на мир. Именно применительно к телу невозможно ответить на вопросы о том, где кончается "природа" и начинается "культура", когда "дух" обретает "материальность" и, наконец, как "вещи" высказываются в "словах".

На уровне тела каждый из нас не более чем социальный атом. Все наши индивидуальные черты, которые и наделяют нас качествами личностей, не похожих на всех остальных, демонстрируют в самой возможности обладания телом некую предательскую повсеместность. Все, что на первый взгляд способно сделать нас личностью, в той же степени делает личностями и других. Все, что на первый взгляд находится в самой сердцевине нашей самости, с готовностью подтверждает свое присутствие и в твоем соседе. Тело, заполонившее собой человеческое Я, делает его бесконечно расширяющимся пространством Чужого, а Чужое становится бесконечно длящимся временем поглощения "Я".

"Глобализирующийся" мир - это "культурно"-"природный", "духовно"-"материальный", "словесно"-"вещественный" мир тел.

Мир тел снующих, колышущихся, растущих, недовольных, бегущих, дрожащих, насилуемых, релаксирующих, дышащих, ползающих, танцующих, жующих, зевающих, прикованных к постели, смеющихся, совокупляющихся, проектирующих, горделивых, испражняющиеся, передвигающихся в транспорте, воображающих, фрустрированных, погруженных в себя и из себя выходящих, усталых, мечтающих, теснящих друг друга, созерцающих, наслаждающихся, потребляющих, мыслящих, ненавидящих, грустящих, гниющих. В мире, где сливаются воедино тела, которые обезображены, и тела, которые себя украшают: украшающее уродство и уродующая красота. Тела обнаруживаются у всего, само же тело превращается во всеобщий протез. Тела касаются друг друга, мы друг друга "цепляем" и в этом сцеплении остаемся друг другу безразличны.

Именно так, через без-различие, и утверждаются различия между нами, когда несходство превращает Другого в пустой кокон, служащий местом обитания нашего не менее пустого Я. Лакановская "стадия зеркала" распространилась на всю жизнь, превратившуюся в бесконечную, поистине не ведающую о смерти, игру взаимных отражений Других в Я и Я в Других. Смысл и тайна существования целиком поглощены не ведающим ни конца, ни предела "отзеркаливанием": идентичность как радушная в своей политкорректности неприступность и как инсталлирование сущностей в качестве пленок-имиджей, несущих в себе инаковость других.

Французский философ-нео(пост?)авангардист Жан-Люк Нанси в своей книге "Corpus" без обиняков заявляет, что тело не имеет образа и воплощает собой инстанцию без-образного. Мир как мир тел или мир без-образного. Эстетическое перестало быть достоянием искусства, в том числе и искусства существования. Оно выплеснулось за пределы театра, кино и картинных галерей - даже если играют и выставляются в них сами люди, обратившие в духе принципов модернистского дендизма свою жизнь в произведение искусства. Перестав быть прикованной к Образу и образам, эстетика лишилась и всяческих подобий. Утратила она и самого человека, понятого как существо, созданное "по образу и подобию", утратила и сам этот "образ и подобие" - Бога. Бог оказался умершим еще до рождения человека, не дождавшимся, когда наконец произойдет это всемирно-историческое событие.

Утрата связи эстетики с образностью одновременно обернулась невиданной эстетизацией самого существования: появление новых форм жизни оказывается всего лишь отпочкованием новых эстетик. Уже не жизнь, отдается искусству, но искусство отдается (на откуп) жизни. То, что модерн предъявлял как эстетический вызов, чреватый игрой со смертью, стало в наше время (всю этическую и онтологическую неопределенность которого вобрала в себя приставка "пост", добавленная к названию прежнего, поистине "эпохального" периода) всего лишь life-style: life as style, style as life.

От того, от чего раньше сквозило надрывным требованием Возвышенного, ныне веет спокойным довольством Повседневного. Тяга к представлению непредставимого ушла в прошлое, настало время экспозиции ради экспозиции, показа ради показа. Никто не может оценить степень открытости, никто не в состоянии вспомнить, что такое тайна. Вселенная тел экспонирована во всей своей без-образности, точнее, без-образие стало в ней последним откровением - единственной возможностью (для) дискурса после подавления риторики фонетикой и video-рядом.

Язык Тела - язык значимого звучания и значимого изображения - целиком находится в распоряжении поэтики без-образного. Он начинен способами низвержения титанов-эйдосов: тело не есть образ чего бы то ни было. Такое раз-облачение совершается по мере вхождения в присутствие, вхождения, ознаменованного мыслью об опространствлении. Именно это раз-облачение делает Тело дискурсивной фигурой ускользания или, иначе говоря, ускользающим дискурсом, который всеми силами избегает того, чтобы стать инстанцией выражения "Я": ни в качестве вещи или объекта, ни в качестве идеи или субъекта.

Тела объективируют, но не объективированы, присваиваю, но не присвоены, осознают, но не осознаваемы. Или иначе: множественное Тело как само неосознанное, как невозможность обладания, как последняя и окончательная преграда многообразию превращений. Впрочем, оно всегда осознает свою неосознанность, владеет неспособностью властвовать над собой, превращается в нечто неизменное и чуждое.

Без-образное всеобъемлюще, но ни в коей мере не универсально или индивидуально. Оно является ни чем иным, как конкретным во-площением Современности, которая, в свою очередь есть ни что иное, как вечное предвестие собственной универсальной интенсивности и экстенсивности. Это предвестие слышно там, где территория, превратилась в субстанцию политического, и тогда, когда сознание сделалось субстанцией исторического. Чтобы понять как во-площается Современность - нужно оценить всю невозможность оценки происходящего, связанную с установлением состояния без-оценочности, а-номии. (Поэтому не ищите в наших словах оценок: высказывания о Теле навсегда обречены быть хотя бы слегка пародийными - ровно в той мере, в какой сами тела являются собственными пародиями).

Проницательный исследователь глобализационных изменений Ульрих Бек в книге "Что такое глобализация?" констатирует кризис представительской демократии, которая подменяется актом прямого политического участия, сливающегося до полной неразличимости с актом купли-продажи, направленным на удовлетворение потребительского гедонизма. Бек возводит логику подобного единения к Кантовому проекту "вечного мира", связанному с последовательным провозглашением идеи мирового гражданства, уже тогда противопоставленной национально ориентированной идее представительства и теперь нашедшей воплощение в политике консюмеризации, которая в качестве своего адресата и отправителя имеет все то же тело: потребляющее и потребляемое.

Современные тела связаны друг с другом узами статистики. Глобализация выражается в безграничном превалировании отношений, подвергаемых статистическому анализу, над всеми межчеловеческими отношениями, свободными от подобного учета и контроля. Эти отношения подавляются демографией, подсчетами убийств, выяснением количества жертв стихийных бедствий, прогнозами эпидемий, определением числа браков и разводов и т.д. Тело, таким образом, постоянно оказывается телом статистическим. Не человеческое, и не божественное, оно становится человеко-и-бого-подобным. Со-сушествование таких тел представляет собой бесконечное взаимоналожение пределов: дистанции непреодолимы, позиции не сводимы одна к другой. Повсюду распространена тяжба о том, что считать собственным. Взвешенность заменяет возвышенное, падение исключает воскресение, показ вытесняет явление.

Люди лишаются Смерти, становящейся уделом Бога. Их собственная доля - бесконечное умирание, знаком которого может выступить мимолетный взгляд, встречный поворот, сердцебиение, шорох, оброненное слово, принятое решение, нахлынувший дождь, кивок головой, порез, глоток воды, неполный вздох, тень под глазами. Во всем этом - сама множественность желания избежать судьбы: в равной степени случайного и необходимого, спонтанного и закономерного. Во всем этом единственное акматическое событие человеческой жизни - жест, определяющий неповторимость того, как пролонгируется ее конец.

Даже, если наши тела молоды, на них обязательно лежит печать дряхления, даже, если оно бодры, их непременно подстерегает немощь. В конце концов, что, как не немощь и дряхление, может послужить самым надежным свидетельством того, что Тело вообще олицетворяет нашу отчужденность от самих себя или, иными словами, является самой интимной формой нашего отчуждения. Отчуждения, оборачивающегося отторжением самой близости...

В конце концов, Глобализация, Современность и являются локализованным, прирученным и обезвреженным Умиранием, которое понимается не как обычно негативно, а, наоборот, во всей пугающей позитивности: животворящая, живучая, жизнеутверждающая Смерть - онтологически, этически и эстетически обоснованная негация.