Русский Журнал / Политика /
www.russ.ru/politics/20030526_markedon.html

Секрет падений "Русской власти"
Сергей Маркедонов

Дата публикации:  26 Мая 2003

В отечественной историографии и политической публицистике укоренилась традиция рассматривать государство в качестве главного действующего лица российского исторического процесса. По мнению современных исследователей русской политической культуры Юрия Пивоварова и Андрея Фурсова, "Русская власть" является "моносубъектом русской истории", "единственным социально значимым субъектом". В этой связи закономерен тот факт, что признанными лидерами и своеобразными законодателями мод в нашей исторической науке и политической мысли были те историки и философы, кто исследовал процессы формирования государственной организации, в которой отсутствовали формально-юридические ограничения власти, но присутствовала мощная ускорененная авторитарная культура. Не зря труды Сергея Соловьева и Василия Ключевского, Бориса Чичерина и Константина Кавелина, Георгия Федотова и Николая Бердяева традиционно имеют высокий индекс цитирования. Представить себе сегодня мало-мальски представительный "круглый стол" по проблемам российской государственности и реформированию институтов власти без ссылок на фундаментальное исследование "Русская Система и реформы" уже упомянутых мною Пивоварова и Фурсова также невозможно. Согласимся с тезисом, что государство в России - это наше все. Тем более что многочисленные факты русской истории свидетельствуют в его пользу. В нашей стране государство монопольно выступало создателем не только собственно государственных институтов (армия, полиция, суд, сбор налогов), но и всей социально-экономической системы. Именно государство создало в России сословия, но не просто сословия, а прикрепленные к "государеву тяглу". Именно государство создало систему крепостничества, которая была не только экономическим "способом производства", но в 1649-1861 гг. "нашим всем". Именно государство в силу высших соображений по оптимизации налоговых сборов поддерживало столь любимый славянофилами продукт якобы "органического развития" - русскую общину. И дворянство, и буржуазия, и крестьянство с пролетариатом были суть производными от государства, "Русской системы" власти.

Однако бросается в глаза и другой факт. Самодостаточный и самоценный Русский Левиафан ("сеньориальная монархия" по словам Жана Бодэна, в которой личность подданного, равно как и его собственность, находились в полном распоряжении сюзерена) в определенные периоды своей истории в считанные дни и часы оказывался не в состоянии противодействовать не внешним, а внутренним вызовам. В эти моменты власть (тот самый "моносубъект истории"), по словам Василия Шульгина, "линяла за два дня". Власть, способная пережить и перебороть золотоордынское иго и иго его наследников (Казанское, Крымское ханство), низвести до нуля некогда грозную Речь Посполитую ("Польшу от можа до можа"), одолеть нашествие "двунадесяти языков" и почти приблизиться к достижению заветной (и почти мистической) цели - проливы Босфор и Дарданеллы, вдруг исчезала как-то буднично и почти с фатальной покорностью. Так было в феврале 1917 года, так произошло и в декабре года 1991. Однако это самое "вдруг", оказывавшееся неожиданным для власть предержащих и их присных, вовсе не было внезапной карой за прегрешения. Тем более секрет "быстрого падения" "Русской власти" не может и не должен быть предметом конспирологических упражнений для российских экспертов. Этот "секрет" оказывается на самом деле легко раскрываемым, если мы откажемся от моносубъектности российского исторического процесса и признаем право на "историческую игру" для второго не менее важного действующего лица этого процесса - российского общества.

И уж если историки и публицисты, философы и политологи (и западники, и почвенники, и представители "государственной школы", и марксисты) сходятся в той точке, что российская власть представляет собой особый феномен, который с трудом можно сравнивать с западноевропейскими аналогами, то почему бы не прийти к схожим заключениям относительно российского общества. В конце концов, авторитаризм государства формировал общественный авторитаризм (и фундаментализм), и наоборот. Претензии русского Левиафана на "моносубъектность" не могли не рождать "симметричные ответы" у его исторического соперника. Противоборство же авторитарного государства и авторитарного (фундаменталистски настроенного) общества составляет один из главных содержательных сюжетов отечественной истории.

И если об авторитарном характере российского государства написаны тома литературы, то о феномене общественного фундаментализма и интеллектуальном авторитаризме кумиров общества писали разве что авторы сборников "Вехи" и "Из глубины", воочию убедившись в результатах промежуточной победы интеллигенции над государством в 1905 году и победы окончательной в феврале 1917 года. Однако, авторы "Вех", сколь бы блестящие тексты они ни написали, не рассматривали феномен общественного фундаментализма как целостное явление, сосредоточив весь свой недюжинный полемический потенциал на критике революционно настроенной интеллигенции (и гораздо в меньшей степени - либеральной). Сегодня же авторы критических текстов, обращенных в адрес либеральных реформаторов, выбравших фундаменталистские методы преобразования российской действительности, готовы свести интеллигентский фундаментализм к увлечению идеями Хайека и Фридмана.

На наш взгляд, объяснять общественный фундаментализм исключительно увлечением "авангарда" общества - интеллигенции - какими бы то ни было идеями (Прудон, Маркс, Энгельс, Хайек, Фридман) было бы неверно. Идеи менялись, "мода" на них проходила. А результат оставался неизменным - воспроизведение на каждом новом витке схемы "общество vs. государство". Неверно и рассматривать общественный фундаментализм как проявление либеральной или революционной нетолерантности. Жесткая критика государства и его институтов с консервативной точки зрения (чего стоит хотя бы сочинение князя Щербатова "Путешествие в землю Офирскую"?) тоже проявление общественной позиции (в российском случае далекой от терпимости к чужому мнению). Но в чем же тогда причины формирования общественного фундаментализма, противостоящего авторитаризму государственному?

Если мы понимает под "обществом" сферу, обладающую некоторой автономией от государства и его институтов, то российское общество родилось гораздо позже "Русской власти". При "сеньориальной" организации власти для общества, строго говоря, места не находится. Автономия отдельной личности (равно как и групп личностей) не приветствуется, поскольку противоречит управленческим целям и задачам, понимаемым "Русской властью". "Военное дело не только стояло тогда на первом плане, занимало первое место между всеми частями государственного управления, но и покрывало собою последнее", - констатировал Василий Ключевский. Таким образом, понятия "государство" и "армия" стали практически тождественными. По мнению Павла Милюкова, "русская государственная организация сложилась раньше, чем мог ее создать процесс... внутреннего развития сам по себе. Она была вызвана к жизни внешними потребностями, насущными и неотложными: потребностями самозащиты и самосохранения". Государственная организация подобного рода строилась по аналогии с военной. В ней существовала жесточайшая дисциплина и иерархия. При государстве-армии страна по сути дела превращалась в один военный лагерь. Мобилизация всех сил не оставляла шанса на автономию личности от государства, свободную деятельность сословий, нормальное общественное (без опеки со стороны Левиафана) развитие. У государства, построенного по армейскому принципу, появился идеал, удачно выраженный дьяком Иваном Тимофеевым: "Были бы безмолвны как рабы". Государь в подобной системе, по мнению Ивана Грозного, должен действовать в соответствии с принципом: "Жаловать есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же".

Государство-армия монополизировало право на креативность. Только оно могло определять, какой аппарат ему нужен, какие реформы необходимы, а какие нет. Для российского Левиафана не было необходимости получать общественное одобрение, и он не нуждался в инициативах снизу. В государстве-армии диссидентов не могло быть по определению. Те, кто по той или иной причине был не готов нести "государево тягло", имел небольшой выбор - дыба или поиск новой родины. Как верно отметил Николай Костомаров, "издавна в характере русского народа образовалось такое качество, что если русский человек был недоволен средою, в которой он жил, то не собирал своих сил для противодействия (что было и невозможно, т.к. в силу отсутствия сколько-нибудь значимых общественных институтов "противодействие" носило бы характер борьбы одиночки с деспотической властью - С.М.), а бежал, искал себе нового отечества". Такими "отечествами" становились казачьи сообщества на Дону, Волге, Яике и Тереке и разбойные ватаги в центральных частях Московии. В этой связи принципиальный вывод Петра Струве о казачестве как своеобразной "протоинтеллигенции" следует признать весьма продуктивным. Казачество было первой попыткой общественной самоорганизации, автономной от "Русской власти". Это было первое издание российского общества. Что же касается весьма своеобразных институтов и процедур казачьей демократии ("в куль, да в воду"), равно как и антигосударственной деятельности казаков ("смута", разинщина, пугачевщина), то ее следует рассматривать как борьбу стихийно сформированного общества за свою автономию, пусть весьма своеобразно понимаемую.

На смену казачеству в роли авангарда российского общества пришла интеллигенция. По мере того как России удавалось обеспечивать безопасность своих границ, успешно разрешать вековые внешние проблемы (присоединение Крыма, разделы Речи Посполитой), креативность деспотического государства неуклонно снижалась. По словам Василия Маклакова, "...деспотическая власть, создавшая громадную империю, сама стала препятствовать нормальному развитию общественной жизни в России". Для придания себе креативности государство пошло по пути эмансипации сословий (Указ о вольности дворянской, Жалованные грамоты дворянству и городам и пр., освобождение крестьян, "великие реформы"). Этот процесс не успел завершиться и к 1917 году. Таким образом, государство выступило в известном смысле в роли могильщика самого себя, способствовав в значительной мере утрате собственной "моносубъектности". В результате появились не просто поколения "непоротых дворян", но значительная прослойка людей, автономных от государства. Исчезла госмонополия на трактовку понятий "Отечество", "народ", "государство".

Но проблема заключалась в том, что пойдя на эмансипацию сословий и предоставив своим подданным определенную меру автономии, "Русская власть" сама по себе (сущностно и содержательно, а не институционально) мало изменилась. Просвещение и информированность общества росли, неуклонно рос и спрос на "цивилизованное государство", а служение "государеву делу" шло по старинке. Отсюда - невозможность для "интеллигентных очкариков" служить власти, сохраняя при этом свою самоидентичность, самоуважение к себе. Отсюда же и дилемма: либо раствориться в "Русской системе", приняв без остатка ее правила игры, либо остаться в жесткой оппозиции к ней, поскольку власть нереформируема изнутри. То есть чтобы уважать себя как личность и сохранить свой авторитет и принципы, необходимо вести борьбу с государством. И чем более фундаменталистскими будут принципы (неважно, в прудоновской, марксистской или миллевской упаковке), тем лучше для общества, для его автономии от "Русской власти". У многих историков и политологов вызывали и продолжают вызывать удивление утопизм общественников-фундаменталистов, слабое знание ими жизненных реалий. А откуда им взяться у людей, ни дня не состоявшим на службе и принципиально не принимающим сам факт "государевой службы". Авторитарное государство рассматривало само существование любых общественных институтов как акт некоего самоограничения и самопожертвования. Авторитарное же общество, ведомое интеллигенцией, видело в общественной самодеятельности способ окончательного разгрома ненавистного государства. Круг замыкается.

В конце концов, общество набирает силу и побеждает государство (в XX веке это происходило дважды), но с какой целью? Будучи авторитарным институтом, российское общество после победы над государством выбирает один их двух путей. Ленин и большевики воспроизвели "Русскую власть" в новом обличии и под новыми идеологическими лозунгами, учитывая при этом промахи старой "системы" и собственный опыт весьма динамичного противоборства с ней. Второй путь продемонстрирован революцинерами-февралистами и победителями августа 1991 года. Встретившись с реалиями функционирования власти, осознав, что "Русская система" с трудом поддается внутренним изменениям, общественники-фундаменталисты уходят от "государева дела", либо не справившись с ним, либо предав его анафеме как несоответствующее неким идеальным представлениям. Опять замкнутый круг. Государство живет по своим законам, а общество по своим. Как будто два параллельных мира.

"В России государство антиобщественно, а общество антигосударственно", - в начале прошлого столетия поставил диагноз Петр Струве. Преодоление этих двух состояний является одной из важнейших задач и для сегодняшней России. Но очевидно и другое. Не единожды признав несостоятельность государственных институтов, их малую креативность и неспособность к эффективным преобразованиям, мы до сих пор практически не анализировали те же "грехи" у общества. Между тем государственный авторитаризм стоит общественного фундаментализма. И если уж в начале 1990-х годов мы пошли по пути преодоления государственного авторитаризма и изживания "Русской системы", то в начале XXI века было бы неплохо начать изживать фундаментализм общественный.