Если верно, что зло терроризма прячется в деталях, то самое время заняться самым общим планом. Это сразу позволит избежать обвинений в пособничестве террористам и, заодно, поговорить о терроре как особом типе политической коммуникации. В этом ремизовском замечании, оброненном на ходу, важны обе составляющих: "политическая", неожиданная уже тем, что приводит нас из будничной деполитизации к состоянию публично-общественному; и "коммуникация", на время создающая в обществе единое целое из анонимных индивидов. Таким образом, в терминах теории коммуникации террор есть насильственное возвращение общества к политическому целому. Но не является ли террор лишь необходимым допингом в структуре позднего массового общества, подобно стрихнину в малых дозах? И всегда ли поворачиваемый этими "рычагами будущего" социум "бодрится под ножом", как подопытная собака из рассказов Зощенко?

Разумеется, не любой теракт "пригоден" для целей обращения в политическое. Например, дерзкое похищение вице-президента корпорации представляет собой послание, понятное похитителям и жертве, загадочное для следствия и прессы, но совершенно безразличное для большинства - "неграждан" данной корпорации.

Отметим, что общественная безопасность, как значимый фактор воздействия, сегодня во многом утрачивает свою роль. Для того, чтобы потрясти основы (читай, "фанерные перегородки"!) бытия нужен более сильный страх, требуется атака на более фундаментальную для массового общества потребность - например, водопровод. В этом случае коммунальная катастрофа переходит в коммуникационную, и последние события в США только подтверждают этот печальный прогноз.

Недаром президент "Америки во мгле" первым делом выступил с заявлением о том, что это было все, что угодно, только не теракт. Очень скоро бюрократический канадско-американский Тяни-Толкай договорится между собой о том, "кто виноват". СМИ (как ручной подвид СМК) разжуют обывателю, как правильно понимать произошедшее. Все в массовом сознании встанет на свои места, обывателю останется только хлопнуть себя по лбу и сказать: "Ну как я сразу не догадался! Это ж был Ниагарский водопад... Разумеется, это он сломался!..".

Не спорю, по-настоящему смешно становится, когда анекдот объясняют на публике в двадцатый раз. Но, как в повседневности, возможно, существует узкий зазор подлинности, так и понимание смысла анекдота приходит мгновенно ("я догадался!"). Или не происходит вовсе, если заложенные в нем смыслы и коды оказались недоступны слушателю. В некотором смысле, теракт - это "скверный анекдот", рассказанный массовому обществу на доступном ему грубом языке.

Важнейшую роль в первичном понимании играет предкоммуникация: расстановка акцентов и смыслов, актуализированных в обществе в рамках сформированной повестки дня. Но в момент события все табуированные темы открыты, также как оказываются ничтожны все конспирологические версии. Неважно, была ли это материализация Бен Ладена или молния как месть Гора, здесь важно другое - "мысль о теракте пришла сама собою". И это правильное понимание разом настигло всех - как массовку в битве бульдогов под ковром, так и самих элитных бульдогов. Общество на мгновение притихло перед открывшейся подлинностью, в будничной повседневности заменяемой привычным доверием к наглядности. Это потом, в закрывшемся пространстве реинтерпретации, найдется место расхожим объяснениям. В том самом устоявшемся мире штампов, где против рожна не попрешь и из песни слов не выкинешь, словом, если в кране нет воды, значит - выпили шахиды!

Еще в "Опавших листьях" замечено, что Шерлоку Холмсу из копеечных брошюрок для масс легко отыскивать преступников, "они говорят, когда он подслушивает - то самое, что ему нужно". Так-то и я бы изловил, - пишет Розанов и добавляет. "А когда осматривают труп, то, непременно, в пальцах "зажат волос убийцы". Спустя сто лет после написанного в аэропорту всегда есть место минивэну с парочкой Коранов, а если рукописи не горят, то паспорта, видимо, не взрываются. И та легкость с которой к существительным "след", "терроризм" прибавляются услужливые прилагательные, говорит о видимом успехе предкоммуникации. Сквозь увертюру террора мы слышим вкрадчивый шепот суфлеров "общества спектакля".

Проницательный Розанов распознал уже в первой русской революции признаки того, что он назвал "ряженной революцией" или Polizien-Revolution. "Где уже было больше полицейских, чем революционеров, и где вообще полицейские рядились в рабочие блузы, как и в свою очередь и со своей стороны революционеры рядились в полицейские мундиры". Это радикальное сходство методов, используемых обеими сторонами, до сих пор заставляет либеральную прессу искать при каждом взрыве оторванную руку спецслужб. Ведь для одних и других, террор является продолжением негодной политики неконвециональными средствами, в соответствии с методологически перелицованным шаблоном Клаузевица. В тесных рамках "общественного договора" террор может быть либо вынужденной мерой для нарушителей "сухаревской" конвенции, либо верным признаком, что соглашение еще не достигнуто.

Лица, не склонные принимать во внимание философию террора, подводят сегодня под статью терроризма какие угодно преступления, хотя террроризм должны определять не методы, а цели. Так, получение прибыли вовсе не входит в цели террористов, и именно это обстоятельство, как отмечал Карл Шмитт в своей "Теории партизана", удерживает политическое от соскальзывания в бездну криминального. С этой точки зрения Басаев совсем не выглядит Че Геварой, а похититель заложника - обыкновенный уголовник, который захотел подзаработать с помощью похищения. Террористов должны отличать политические цели борьбы, и ФБР с точки зрения целей определяет терроризм как "противоправное использование силы или насилия против личности или собственности в целях устранения или для давления на правительства, гражданское население или любую его часть в осуществлении политических или социальных целей". УК РФ говорит об этом почти такими словами, добавляя еще угрозу совершения подобных действий.

Под такое академическое определение подходят действия "старых" террористов, например, Ирландской республиканской армии, известной еще с ХIХ века. Своей цели - обрести независимость от Соединенного Королевства - ИРА добивается путем насилия, но, закладывая где-нибудь бомбу, "солдаты ИРА" предупреждают власти не только для того, чтобы уменьшить количество жертв. Помимо типично террористического метода, важнейшая составляющая их борьбы - это ответственность, которую террористы берут на себя, недвусмысленно маркируя смысл теракта. С этой точки зрения взрывы домов в Буйнакске или даже в Москве не являются терактами. До конца не ясно, кто с какой целью их совершал и с кем и каким образом власти в результате должны идти на компромисс.

Тем не менее, именно требование "компромисса" или "переговоров" является главной реакцией общества на ставшим тотально анонимным террор. Он теперь не только направлен, как указывал Бодрийяр, против "анонимного и совершенно безликого индивида", но и сами цели его анонимны, как бы "безвидны и пусты". (В этом внешнем "нестяжательстве" символьного капитала прослеживается фундаментальное отличие террора эсеров от современных бомбистов. Например, у террористического "патриарха" ИРА имеется с 1910 года собственная политическая партия Шинн фейн, конвертирующая в политическое доверие добытый боевым крылом символьный капитал.) Анонимность целей террора возможна лишь в обществе, где отчуждение достигло таких пределов, что любой сантехник с горечью скажет о том, что пора менять всю систему.

В этой ситуации полной тайны символьных вкладов и "капитулянты", и их противники говорят об одном и том же: о скорейшем возвращении к условиям "нормальной" ситуации, где обо всем можно "договориться". (Где важны не сами решения и их исполнение, а дивиденды, получаемые от промежуточной торговли.) Тут спасительным представляется само возвращение в лоно успокоительных бюрократических процедур, держащих чрезвычайную ситуацию в "надежных руках". Такое неизбежное торжество бюрократической концепции политики вызывает к жизни метафоры "войны с террором".

Здесь борьба с "инфраструктурой террора" понимается как ликвидация одной бюрократической машиной другой, как бы противостоящей ей в виде лагерей подготовки, баз хранения и финансовых потоков. Ближневосточный опыт как раз показал, каким бесконечным может стать тупик спецопераций. Уверения, что в России все будет по-другому, не утешают. Конечно, московскому омону легче узнать средь праздной публики шахидку, переодетую в ортодоксальный русский костюм, хотя бы по кокошнику, выделяющемуся из толпы.

Дело совсем худо, когда "живые снаряды" внешне неотличимы от нас. Когда ад - это другие, но с виду такие же как мы, тогда - кругом одни шахиды, под одеждой прячущие свой "террористический причендал". И этот высокий градус чисто женской истерии (так классные дамы поучали смолянок, что все мужчины на улице опасны, поскольку под одеждой они все равно голые!) требует не только мгновенного признания врага. Анонимность, а значит и тотальность врага, требует перевода его в категорию малоценного, т.е. признания врага как "жалкой и ничтожной личности", как зомби или голема - существа без души. Любопытно, но вполне либеральные изобретатели концепции "живых снарядов" пришли, возможно сами того не замечая, к ветхозаветной ярости. Недаром "ходячим оружием" считали варваров наемников, не имевших гражданства в Древнем Риме.

Снизить накал этой истерии, хотя бы в СМИ, означает создать местное обезболивающее средство от террора. Ведь анонимный террор стал эффективен только в информационном обществе, в обществе отчуждения, чьи конвульсии, разрывая медийное мясо масс, жалят элиту силой общественного мнения. Кстати, вы заметили, как после взрывов в Тушино пожелтел наш голубой экран? Место учебных роликов подрывника в новостях заполнили двухголовые монстры, загадка шаровой молнии, жизнь на Марсе и град размером с какое-то яйцо, выпавший намедни. Но эта информационная пена гасит пожар истерии, а не взрыв. Так очередной теракт насильно возвращает болезненную проблему в повестку дня из "информационного ничтожества".

Эффективная борьба с последствиями - одно из видимых средств решения проблемы террора. Это поиск путей, как бы сделать общественное мнение несуществующим (буквально исполнив заветы Бурдье!), а политическую элиту нечувствительной к этому давлению. Для обретения системы безопасного комфорта как антропологической необходимости необходимо создать особое пространство коммуникативной утопии для элит, оставляя массу там, где ей и надлежит пребывать - в пространстве мифа. Недаром единственным ответом на теракты 11 сентября был назван "новый колониализм".

Отсюда идут поиски новых форм усиленной деполитизации: способов, как бы сделать "массовидный" террор будничным, таким же массовым продуктом, как автомобиль. (Ведь известно, что авто приносит массу жертв, но мы его почти не боимся). Создать общество, где иррациональный страх перед террором изжит, как ужас перед чумой в Европе, лишь изредка прорывающийся в сверхмерах при эпидемии обычного ящура. Знакомый нам мир, где истерия "атипичной" пневмонии затихает по правилам типичной рекламной кампании, где не существует вакцин, но есть панацея - забывчивость информационных обществ.

Но террор и есть лекарство от забывчивости. Это сильнодействующее средство, каким общественное целое громко заявляет о себе распавшимся фрагментам общества. Потому единственным достойным ответом общества является его консолидация, превращение в монолит, т.е. попытка самому стать целым. И когда в Испании в ответ на убийство террористами провинциального повара поднимается вся страна, мы знаем, что скандирует ставший единым народ. "Нас нельзя терроризировать, нас можно только взорвать!".