Тема заседания (от 16.09.03): "Идеология лево-консервативной оппозиции"

Повторю, вслед за Эдмундом Берком, что консерватизм - это, собственно, опора на предрассудки своего народа. На то, что Пушкин называл "мнением народным". Оно существует, и у разных народов может быть совершенно непохожим. Национальные школы консерватизма отличаются поэтому так же сильно, как национальные школы геополитики. Что консервативно, а что нет, совсем не одинаково смотрится из Вашингтона, из Москвы, из Парижа или из Буэнос-Айреса. И задача консервативных идеологов, консервативной интеллигенции, - то есть тех, кто обладает не только предрассудками, но и способностью создавать интеллектуальные модели, - состоит в уяснении и рефлексивном достраивании этих "предрассудков". Речь о формировании последовательной консервативной идеологии в том варианте, в котором она естественно вытекает из взглядов твоего народа, а не, скажем, взглядов других консервативных мыслителей. Очень сложно пытаться основать свой национальный консерватизм на немецкой или на английской школе консерватизма. Предрассудки своего народа не обязательно хороши. Но они все должны быть учтены, и те из этих предрассудков, которые, может быть, кажутся человеку интеллигентному и просвещенному дикими, должны быть осмыслены в первую очередь. В них и должна быть внесена та самая intelligentia, то самое понимание, чтобы они дикими быть перестали.

В этом смысле русский консерватизм есть, действительно, консерватизм левый, основанный на идеологии общины, которую чуть раньше описал в своем выступлении Сергей Доренко. Это действительно консерватизм, ориентированной на уравнительную справедливость и на уважение к "большаку" крестьянской общины, "мiра". И в нашем обществе, социокультурно все еще остающемся "посткрестьянским", народный предрассудок как предпосылка консерватизма - это крестьянский предрассудок. Весь советский период был попыткой, действительно, трансляции установок крестьянской общины на индустриальное общество, когда система очень сложного индустриального и милитаризованного государства, основанного и на эксплуатации недр, и на военно-промышленном комплексе, была построена в каком-то смысле на идеологии этой крестьянской общины. Отсюда вытекала оптимальная для этих условий форма собственности, то, что называлось в советской Конституции "общенародная государственная собственность". И основной смысл этой собственности заключался в создании институтов и инструментов, иногда очень жестких, очень неприятных для отдельного человека, обеспечивающих собирание всего национального богатства в общий резервуар, из которого потом это богатство достаточно равномерно передается всем людям. Действительно, в советской системе принцип эгалитаризма был реализован довольно последовательно.

Можно себе представить каток, который слоем за слоем кладет асфальт - сперва мы учим всех грамоте и даем в деревни свет, затем создаем всеобщее бесплатное образование и медицину, затем даем каждому пенсии, потом даем квартиры, потом холодильники. Не так давно я нашел в одном советском антидиссидентском сборнике забавную статью советского пропагандиста, который критиковал журнал "Поиски". И в частности - некую социально-экономическую статью из этих "Поисков" на тему дефицита, нехватки товаров и тому подобного. И вот, советский пропагандист объясняет, что не хватает товаров повышенного спроса, то есть самых новых, редких и престижных товаров. Скажем, никому уже не нужны просто телевизоры, просто стиральные машины, просто холодильники и так далее, все нуждаются в чем-то лучшем или в раритетах вроде видеомагнитофонов... И в рамках советской эгалитарной логики такая критика была вполне справедлива. Действительно, если ставить перед собой задачу обеспечить чем-либо всех, то придется экономить на "рыночной" доступности самого нового и самого редкого. Госплан, над которым так любили в перестройку издеваться, был гениальной кибернетической машиной, которая ухитрялась планировать производственные процессы и ресурсные потоки таким образом, чтобы всем в общем и целом всего "первоочередного" хватало. Борьба "снабженцев" шла исключительно за "предметы роскоши", а никак не за самое необходимое. Технологичность такой системы была вполне доказана в войну, когда, в отличие от предшествующих войн России, ресурсный голод вызывался либо тяжелыми поражениями, либо экстремальными погодными обстоятельствами - фронт все получал четко.

Эта народническая и разделяемая большинством лево-консервативная установка является оппозиционной генеральному курсу развития страны, принятому с середины 1980-х - начала 1990-х, а не тем или иным текущим политическим колебаниям. У нас народ, действительно, не находится в оппозиции "режиму", Путину как человеку, как политическому лидеру (до какого-то момента не находится). Он в оппозиции общему курсу, который приобрела страна. Понятное дело, что эта оппозиция в результате оказывается политически неконсолидированной - она распылена абсолютно по всем общественным структурам: от рядового таксиста, дворника до научных, экономических, политических кругов, включая, наверное, и те самые кремлевские аппаратных верхи, где вершатся столь широко обсуждаемые конфликты. Причем народная оппозиция новому миропорядку и его идеологии является в каком-то смысле даже более глубокой, чем оппозиция самых оппозиционных интеллектуалов.

Однако в значительной мере оппозиционность, действительно, остается латентной. В первую очередь за счет того, что генеральная линия, генеральный курс развития страны защищен известным количеством риторических табу. Мы теперь уже говорим, что, вот, собственность перераспределена несправедливо, после чего мы оговариваемся: "Но я не за передел". Мы говорим о миллионах русских, оказавшихся за пределами наших нынешних "беловежских границ", фактически, мы подводим некоторые основания под постановку вопроса о переделе границ, который на самом деле для нас столь же актуален, как и вопрос о переделе собственности. И мы опять-таки оговариваемся: "Но я ни в коем случае не за передел границ". Мы долго, подробно говорим об абсурде либерально-демократического режима, после чего оговариваемся: "Но я, конечно, за демократию". Вся логика и идеология путинского курса, как он, по крайней мере, представляется нам отсюда снизу, - это логика в общем-то здорового сознания, которое непрерывно одергивает себя этими оговорками.

Другое дело, что сейчас сам этот политический режим, в первую очередь - на международной арене, претерпевает некую неприятную трансформацию. Эта трансформация наглядно видна в образе вот этого песика-лабрадора, который теперь все время рядом. То, что кажется "личной внешней политикой Путина" и ее успехами, - это встраивание в элиту нового мирового порядка, это претензия на занятие там места в индивидуальном качестве, в качестве одного из ведущих лидеров этого порядка. "Снизу" начинает казаться, что Россия интересует ее лидера прежде всего как козырь в осуществлении этой личной стратегии. Дело не обстоит так, как в примитивной мифологеме "предпродажной подготовки России", которую так любит официально-оппозиционная печать. Все сложнее - Россия здесь важна, более того, сильная Россия здесь важна, но не как субъект политики, а как залог членства в престижном мировом клубе. Понятно, что без сильной и влиятельной России в этот клуб попросту не пустят, но вот возникает опасение, что целью тут является именно клуб, а Россия - лишь средством.

И если эта тревожная тенденция будет развиваться, то мы рискуем столкнуться с ситуацией, что оппозиция генеральному курсу начнет переходить, как было в 90-е годы, в оппозицию лично президенту, уже Путину не как лидеру России, а как одному из лидеров чужого международного порядка. Путин может перестать восприниматься как член российской команды и начнет восприниматься как член сборной мира. Отчасти сегодня нам уже намекают, что за кулисами власти сталкиваются две стратегии: стратегия Путина как форварда российской сборной и стратегия Путина как вратаря сборной мира. Путин нужен России или Россия нужна Путину? И двойственность положения оппозиции в России состоит в том, что она готова приветствовать Путина-форварда, но должна иметь мужество забить гол Путину-вратарю.

Теперь несколько замечаний о тактике этой многослойной оппозиции. Были перечислены разные формы оппозиции: аппаратная, публичная, уличная; я бы к этому добавил бы еще идеологическую, или интеллектуальную, оппозицию. У каждой из этих оппозиций есть свои тактические задачи. Аппаратная оппозиция - если считать, что описанная Г.Павловским "Группа" действительно существует как некое слаженное целое, - в общем, по-своему, все делает правильно. Они тихо, незаметно передвигают границы, корректируют курс и при этом избегают любой публичности. Любая лево-консервативная оппозиция в недрах собственно тех институтов, которые осуществляют генеральную линию, должна действовать именно так. То есть медленно, корректно, спокойно сдвигать основной вектор развития страны в сторону национальных целей.

Сомнения у меня возникают тогда, когда я задаюсь вопросом: действительно ли существует эта "аппаратная оппозиция", есть ли "Группа"? И я пока склоняюсь к мнению, что это скорее политтехнологический артефакт. По сути перед нами политические фигуранты, которые не индоктринированы жестким либерализмом, а тот, кто им не индоктринирован, в силу естественного хода вещей начинает эволюционировать в сторону невысказанной "идеологии молчаливого большинства". Оформление этого "уклона" в идеологически мотивированную оппозицию - дело будущего. Причем критика этой спонтанной платформы может способствовать ее прояснению и оформлению, особенно если дать сопутствующую контр-критику.

Важная задача стоит перед теми, кто представляет идеологическую оппозицию на сегодняшний момент. Это, собственно, задача деконструкции всех названных и им подобных табу на уровне языка публичной политики, экспертизы, публицистики. То есть мы должны перестать оговариваться, перестать закашливаться. Мы должны сделать выбор, перефразируя одного советского поэта, между партией "Да" и партией "Нет, мы конечно не...".

Следующий уровень - это уличная оппозиция. Собственно, сейчас, наверное, ее наиболее адекватно представляют нацболы, но я думаю, что дальше это направление тоже будет развиваться. Ребята на литовской границе, в Латвии, все делают правильно. Они символизируют своими действиями нарушение и разрушение этого табуированного пространства, которое сформировалось в России и вокруг нее.

Наиболее тяжелый вопрос - это собственно политическая оппозиция, оппозиция парламентская. Оппозиция внутри того достаточно узкого и достаточно малопроизводительного загона, который отведен для "занятий политикой". Здесь возникают наибольшие сложности, потому что на сегодняшний момент сил, которые заявляли бы себя оппозиционно в указанном смысле, практически не существует, и мне, при всем интересе и уважении к попытке Глазьева, пока неясно - возникнут ли они в ближайшее время. Или же поле нашей политики сформировано так, что возникновение на нем политической оппозиции, оппозиции без "оговорок", принципиально невозможно.

И в заключение, один тезис о стратегии оппозиционного "молчаливого большинства". Мне кажется, что наиболее адекватно ее можно определить оксюмороном - "реставрация будущего". Наша оппозиционность действительно глубоко ностальгична, причем у разных - разные сроки этой ностальгии: от Брежнева или Сталина, Троцкого или Ленина до "России, которую мы потеряли", и "Святой Руси". Однако все "ностальгическое" движение объединяет ощущение того, что в какой-то момент Россия пошла по неправильному пути, завернула не туда, и это можно бы как-то исправить, вопреки либеральному оптимизму в духе "иного не дано". Этот оппозиционный порыв тоже был заглушен громкими истерическими криками, что в прошлое, назад, пути нет. И оппозиция, согласившись на эту оговорку, которая стала очень важной в "оппозиционном дискурсе" 1990-х, растерялась, поскольку ее порыв - это именно порыв в прошлое, но прошлое, которое должно стать будущим.

И говоря "да", разрушая табу, оппозиция сегодня должна сказать: "Да, мы хотим восстановления прошлого". На практике это означает идеологию "временной петли". Мы не можем требовать возвращения в 1984, 1953, 1917 или 1666 год, потому что с тех пор прошло время, иногда большое время, и такое восстановление прошлого не будет естественным, поскольку и без поворота "не туда" за это время многое бы изменилось, иной раз - почти все изменилось бы. Добиваясь реставрации прошлого, мы должны добиваться реставрации будущего этого прошлого при сколько-нибудь естественном ходе вещей. Реставрации того лучшего будущего, которым было чревато это прошлое. Причем за счет расхождения линий времени между "нынешним будущим" и "проектным будущим" мы получаем огромное пространство для творчества, для устранения заложенных в прошлом и уже выявившихся в нашем настоящем опасностей и ложных путей. Собственно, стратегию оппозиции по созиданию "русского порядка", иного по сравнению с "новым мировым", можно представить себе как цепочку таких реставраций будущего: от восстановления "СССР, каким бы он мог стать", через возвращение к великой Империи, которую убили, и до воссоздания Святой Руси в координатах XXI-XXII века. Такая платформа, такая стратегическая постановка вопроса была бы подлинно лево-консервативной, в ней сочетались бы консервативная опора на прошлое и левая обращенность в будущее.

Другие публикации по материалам прошедшего заседания:

• Михаил Ремизов. Революция должна быть консервативной
• Сергей Доренко. Этическая революция
• Борис Межуев. Осторожнее с левизной
• Виктор Милитарев. Консерватизм и социал-демократия: параметры альянса
• Юрий Солозобов. Брат ищет брата
• Владимир Голышев. Путин - наш!
• Илья Пономарев. Топология всмятку
• Константин Крылов. Россия в третьей позиции