Вы ищете найти знамя, я ищу потерять его.

А.И.Герцен

Чтение первой части доклада Этьенна Балибара , известного ветерана французской политической мысли, вызвало у меня некоторое разочарование. Но я поторопился. Оказалось, доклад имел свою нарративную интригу. Вначале казалось, что Балибар ввязывается в трансатлантическую дискуссию о США как мировой Империи с тем, чтобы присоединиться к хору левых и либеральных "голосов", взывающих к Европе как единственному геополитическому субъекту, способному противопоставить имперской и эгоистической силе - политику права и справедливости. Но, солидаризуясь с их пафосом, Балибар все же избежал соблазна дать свое европейское "добро" на лестные призывы из-за океана превратить Европу в геополитический рычаг, способный перевернуть имперскую мировую систему. Он фактически отказался принять ту политическую игру, к которой его призывали соратники, попавшиеся на наживку неоконсервативных американских идеологов. Прежде всего имеется в виду нашумевший тезис Роберта Кагана о том, что Европа и Америка принадлежат двум разным культурам и не имеют общих ценностей, что Европа воплощает декаданс, слабость и нравственную безответственность, тогда как США обладает здоровым моральным чувством, волей к действию и победе.

Балибар вполне мог принять эту игру в идентичность, но он выбрал иную полемическую площадку, чем, на мой взгляд, проявил хорошую политическую интуицию и аналитическую мудрость. Дело не только в том, что в противном случае он стал бы говорить просто от имени, так сказать, другой имперской инстанции в лице Европы. Он хорошо понял, что на этом пути можно легко потерять выгодную для наблюдения, суждения и критики высоту "независимого интеллектуала", утратить чувство дистанции по отношению к власти, то есть неизбежно отождествить себя с государственным (или надгосударственным европейским) истеблишментом. Левые и либеральные братья Балибара, напуганные фундаментализмом, милитаристской прозорливостью и нравственной мощью одинокой сверхдержавы, вдруг заговорили на ее же языке геополитики, но как бы от имени своего пращура, Европы: другой, мифической, светлой, обнадеживающей геополитической силы. Страх вывел их из мира микрополитики феминизма, сексуальных меньшинств и мультикультурализма. Они вступили в мир большой политики и освоили язык, требующий глобального размаха, - язык культурной идентичности и доброго европейского патриотизма. В такой трансформации я вижу не только признаки боязни, но и симптом, тревожную примету времени. Исторический фон меняется, но фигуры мысли и инстинктивные реакции остаются прежними - напуганные интеллектуалы ищут рычаг, мощную политическую альтернативу империи, но находят ее просто в ближайшем геополитическом сопернике. "Страх и трепет" породил у них иллюзию, что этим рычагом они смогут воспользоваться и что он способен сдвинуть глобальные преобразования в нужном (или желательном) направлении для либерально-демократического сознания.

На нашей российской почве имперский проект глобализации под американским флагом дал другие побеги. Для нашего восприятия Европа остается все еще далеким континентом, поэтому на эгоизм сверхдержавы и наших местных "злокачественных элит" наш мозг отвечает выделением секрета вроде "Острова Россия" Вадима Цымбурского и манифестов "лево-консервативной оппозиции". Имперский характер глобализации связал лево-консервативных российских патриотов с леволиберальными американцами одним и тем же этическим рефлексом и пафосом. Данный рефлекс исторически уместен и вполне естественен. Своим генезисом, и там, и здесь, и во все времена он обязан интеллектуалам, которые потеряли аналитическую сдержанность, чувство истории и дистанции. Интеллектуальная несдержанность сказывается, прежде всего, в морализации там, где она неуместна, где морали по определению быть не может, а именно - в апелляции к государственной машине под флагом культурной идентичности как к моральному субъекту. Иллюзорное смешение национальной идентичности с государством, которое в принципе не может быть субъектом морали, уподобляет пахарей нашей российской черноземной пашни западным интеллектуалам.

Как западным, так и отечественным мыслителям обозначенного толка, кроме этического пафоса, в одинаковой мере свойственна склонность к тому, что я бы назвал "гуманитаристикой" - стремление к аналитическому оперированию на уровне идеологической поверхности, вне специального знания, которым владеет бюрократия и бухгалтеры. Михаил Ремизов вполне справедливо указал на близость левых консерваторов к социал-демократам, но они гораздо ближе друг ко другу, чем ему кажется. Социал-демократы в эпохи критические неизменно отказывались от нейтральной и пацифистской риторики интернационализма в пользу риторики патриотической - "этического сознания", "служилого государства" - и тем самым активно участвовали в политической игре в идентичность. Такое игровое поле дает много места для импровизации. Протестный характер нравственного пафоса, неясность и смутность слов вроде "нации", "культуры" и "идентичности" √ все это весьма благоприятствует идеологическим смещениям и скрещиваниям. Однако столь же неопределенны и риски - те, кто запускают призрак идентичности, далеко не всегда умеют им управлять, особенно после того, как создадут собственными руками "пространство заключения", - на этом этапе у гуманитариев обычно перехватывают инициативу люди более сведущие в политических, хозяйственных техниках и в демографическом менеджменте.

На тревожный факт, что идея идентичности становится одной из самых популярных как в Европе, так и за ее пределами, указывает в своей книге "Америка, Европа, война" (2003) Этьенн Балибар. Опубликованный в РЖ доклад Балибара может дать представление об основных идеях этой книги. В Европе за идеей идентичности стоит представление о необходимости ускорения процессов европейского строительства и интеграции. Европа должна превратиться в сверхгосударство, которое могло бы выступать на международной арене как единый политический организм (как дипломатически, так и в военной области). По сути дела, континентальное здание отстраивается по модели национального государства, а это требует предварительного "изобретения" европейской идентичности. "Крепкий" стержень идентичности европейцы ищут в благородном слове "культура", которое употребляется, как всегда в подобных случаях, идеологически бессодержательно, но в силу своей интуитивной понятности оно может стать популярным и доступным. Правда, говорит Балибар, возникает конкретный вопрос: каким образом начертать на карте границы того самого неясного и смутного, что называют "европейской культурой"? На идеологической пашне такой политики идентичности как у европейцев, так и у российских "стражей национальных миров", большой простор для игр в Realpolitik.

Хабермас и Деррида со своим евро-патриотическим резоном ¹ утверждают, что манифестации против войны в Ираке дали толчок к появлению европейской идентичности. Но антивоенные настроения и сопротивление американскому гегемонизму, как отмечает Балибар, характерны не только для Европы. Постройка европейского Архипелага или российского Острова на фундаменте политики идентичности непременно предполагает - вспомним Войновича - воссоздание "кольца враждебности", проведение жесткой границы, отделяющей европейцев или россиян от "других". То есть актуализация вопроса об идентичности как в России, так и в Европе, приведет к необходимости решения вопроса политического - где, собственно, провести границу, по каким пространствам и живым человеческим телам и душам. Ведь надо будет провести четкую "границу чуждости" со своими соседями и обосновать эту чуждость. Кроме того, это приведет к созданию внутренней границы между национальными большинствами и меньшинствами или между иммигрантами и аутентичными европейцами, границу между европейцами "ядра" и "периферии", которая уже явно наметилась. Политика идентичности, таким образом, может привести к большим и непредвиденным потрясениям, к региональной и глобальной дестабилизации. Прежде чем на все это решиться, прежде чем браться за коллективное творчество европейской мифологемы или русской сказки о государстве заботы и нравственности, следует пораскинуть мозгами о том, что желательно и что возможно.

Насколько реалистично создание искусственных замкнутых геополитических пространств и лишение массы людей мобильности? Очень может быть, что такой вопрос скоро будет диктоваться уже не абстрактно-теоретическим любопытством. Политика идентичности и цивилизационных конфликтов - что-то вроде джина, выпущенного из бутылки, вместо непутевой глобализации американского проекта приведет к глобализации палестино-израильского конфликта. Мне кажется, что глобальное недовольство следовало бы канализировать по другому руслу. Уже в том фундаментальном факте, что у европейцев и россиян, китайцев и бразильцев оно порождает структурно схожие идеологемы, заложена возможность альтернативной политики "культурной и экономической кооперации", как называет ее Балибар: "Либо следует изобрести границы и сакрализировать их, либо изобрести политику, для которой открытость была бы фундаментальным измерением". И то, и другое возможно. Трудно угадать, какие двери откроются...

К сожалению, конфликты неизбежны ввиду неснимаемости антропологических различий, но запущенная ныне фронтальная война с терроризмом опасна именно потому, что энергии конфронтации группируются вокруг одного единственного поля напряженности - культурной идентичности, которая может стать универсальным оправданием для всех сторон конфликта. Государство не самая удобная и лучшая упаковка для защиты желающих и страдающих человеческих тел. По крайней мере, опасно, если оно превратится в единственную оставшуюся упаковку.

Примечания:

¹ Nach dem Krieg: Die Wiedergeburt Europas / Von Jacques Derrida und Jurgen Habermas. Frankfurter Algemeine, 31-05-2003.