Пресс-конференция в защиту Ходорковского, состоявшаяся 25-го октября на Российском форуме, была, именно в своей тривиальности, весьма содержательна. Лидеры правозащитных организаций сетовали на избирательность Генпрокуратуры. Но не понимали, сколь гармонично они ее дополняют - именно тем, что так избирательно реагируют на ее избирательность. Это не казуистика, это особый стиль политической коммуникации, до боли знакомый по перестроечной и постперестроечной политике и состоящий в том, что "свои" опознают "своих" неким социальным нюхом, через особые субкультурные маркировки - риторические пасы, умолчания, подмигивания, - и, опознав, включают в круг моральной солидарности. В выступлениях Алексеевой и Ганушкиной это прозвучало почти явным образом: почему мы защищаем Ходорковского? - потому что нам кажется, что все-таки он "свой". И деньги, перепадающие (или обещанные?) титульному "гражданскому обществу", играют в этом ощущении сугубо второстепенную роль. Сколь далеки отношения "бизнеса" и "общества" от примитивной логики скупки, можно судить по бесценной формулировке одной из участниц демарша, охарактеризовавшей ЮКОС как "идеологически близкую нам компанию".

Может ли в принципе коммерческая компания оцениваться в терминах "идеологической близости"? В классической экономической логике это нонсенс. Но кто сказал, что мы живем в классической? Да, титульная цель коммерческого предприятия - максимизация прибыли. Но посредством "предприятий" взаимодействуют живые люди, у которых могут быть и "более амбициозные" цели... Так было всегда, но сегодня это верно вдвойне. Теоретики постиндустриализма объяснят, что с какого-то момента невозможно ни понять, ни выстроить логику экономических отношений, абстрагируясь от "сверхэкономических" факторов и мотивов. С этого момента приходится говорить о феномене "амбициозных корпораций", чей бизнес системно сращен с той или иной социо-гуманитарной и политической миссией. Говорить о "диалоге" такого "бизнеса" с "властью" и "обществом" - по меньшей мере анахронично. Здесь устраняется сама автономия сфер - "экономической", "политической", "культурной"... Вы понимаете к чему я клоню. В ландшафте этой новой реальности¹ попытки обвинить власть, что она преследует экономическую компанию по политическим мотивам, выглядят умственно беспомощными. В качестве интегрального образования "амбициозная корпорация" вправе не только действовать политически, но и рассчитывать на политическое прочтение ее мотивов. И раз вы сказали об этом сами - спасибо за неоценимую помощь.

Впрочем, не уверен, что автором формулы об "идеологически близкой компании" подразумевался именно этот слой смыслов. Скорее всего, повторяю, за праведным гневом титульного "гражданского общества" стоит не "эзотерика" постиндустриального сознания, а то старомодное кредо субкультурной политики, согласно которому за "своих" надо "вступаться". Совсем не старомодный Сергей Марков, поймав этот мотив, придал ему элегантную рационализацию: "в конце концов, это вопрос морального выбора - вступиться за человека, который только вчера к нам приезжал". Неужели этим исчерпаны "аргументы защиты"? Разумеется, нет. Глеб Павловский, остро чувствующий и неуместность морализма, и атавистичность сектантского "своячества", сформулировал политический аргумент против "избирательных" действий правоохранительных органов: ими нарушен молчаливый консенсус амнистии 90-х, что чревато ревизией уже всесторонней.

Амнистия - сильная социальная технология, имеющая, однако, одну особенность: она является прерогативой победителя. Только в этом случае она содержит в себе возможность обновленных форм совместности. В случае так называемой "амнистии 90-х" все было определенно не так. По той простой причине, что победителя в нашей холодной гражданской войне как не было, так и нет. А как же, возразят мне, быть с триумфаторами 93-го? Ведь они известны по именам. Но здесь следует сказать: победа в сражении не только тактически, но логически, категориально - не то же самое, что победа в войне. Последняя имеет свои критерии, не определимые изнутри сражения. В случае войны гражданской таким критерием является - способность учредить государство, стать Властью. Образовать на основе своей политической субкультуры, ценой ее далеко идущей трансформации, обновленный каркас национальной политической культуры. Например, большевизм, остававшийся не только до революции, но и во времена гражданской войны каким-то еще очень сектантским явлением, сумел дорасти до ответственного и конкретного представления (и представительства!) социального целого. С "демократами" - сектой, добившейся успеха на рубеже 90-х, - не произошло ничего подобного. И наилучшим свидетельством здесь будет сам факт того, что они не смогли стать интерпретаторами собственной победы, не смогли, "по праву победителя", написать историю. И уже с позиций верховного государственного арбитра произвести амнистию и инкорпорировать часть проигравших в публичное поле обновленного государства. Они не сумели создать самого поля. Поэтому выглядят так неуместно теперь - всякий раз, когда пытаются выкрикнуть "аут".

Итак, никакой национальной амнистии не было, поскольку она есть дело нового суверена, вместо которого, как было сказано, действовала популистская медиа-машина по продавливанию непопулярных "реформ". Это значит, в частности, что сегодняшнее нарушение "неформального консенсуса многосторонней амнистии" в любом случае, нельзя считать диверсией на государственном поле. И возможно - прямо наоборот - следует считать знаком отказа продолжать жизнь в безгосударственном состоянии. Этот отказ связан, конечно, с колоссальным политическим риском. Точнее говоря, с "риском политического", поскольку речь как раз об угрозах, поджидающих "главного героя" при выходе в политическое пространство из пространства игры. На этот риск, по-видимому, и указывает Глеб Павловский: "Я утверждаю, что вся легитимность Путина действенна в этом узком демократическом коридоре. Я уже говорил здесь ранее, что, как общественный лидер, Путин - "демократический принцепс". Выйдя за конституционные пределы, его принципат потеряет свою легитимность, а тем самым и свое доминирование".

Утверждение многозначительное. Есть ощущение, что его буквальный смысл не является главным - в противном случае оно оставалось бы заурядным призывом оставаться в поле "демократической законности". Слова об узком "демократическом коридоре" содержат в себе определенно нечто большее. И лично я склонен слышать в них намек, вольный или невольный, на то, что наш милый "суверен" чересчур самонадеянно нарушил границы того манежика, который был отведен ему в конструкции новейшей российской медиа-монархии. Если учесть этот контекст, все становится на свои места: прилагательное "конституционный" оказывается маркером того же помноженного на помпезность бессилия, как в словосочетании "конституционная монархия". А титул "демократический принцепс" начинает прочитываться как "принцепс понарошку". Нет, дело совсем не в том, что "конституционализм" есть синоним безвластия, а "демократия" синоним имитации, дело в специфическом российском кодировании этих слов. Российская "Конституция" является пактом переходного периода. Причем даже не пактом о намерениях, а пактом о процедуре - что немаловажно, но никак не тянет на набросок нового государства. "Демократия", в свою очередь, есть не власть ("во имя" и "посредством") народа, а власть его благонамеренной части, гарантируемая максимальным отчуждением нации от политики, помноженным на технократический гений "великих инквизиторов" российского либерализма. Это и есть формула "управляемой демократии". Не правда ли, смешно, что сами "благонамеренные" так самозабвенно клеймили эту единственно возможную для них формулу власти?

Итак, "риск политического" налицо. Но само предположение, что "суверен" не может выйти из игры в политику, то есть освободиться от кавычек, не потеряв легитимность, представляется ошибочным. Игры в "народную монархию", в нашем случае, обладают несомненным потенциалом перерастания в реальность. Не случайно упоминается об "энергии реставрации", запущенной появлением Путина, и о необходимости перенаправить эту энергию на персонаж телесказки, в гостях у которой мы жили последние три года. Энергия была настоящей, ее объект виртуальным. Но мэтры феноменологии подскажут: нет непроходимой грани между социальной игрой и социальной практикой, между коллективной галлюцинацией и коллективной реальностью. Вы нашли достойное занятие народу. Миллионы людей ищут черную кошку в черной комнате. Они уже почти видят ее. В конечном счете, она выпрыгнет оттуда.

Примечания:

¹ Насколько "новой" в строгом смысле она является - отдельный вопрос. Поскольку для консерватора "все вещи рождаются вновь", я склонен думать, что все-таки - "подзабытой старой".