Несмотря даже на дело "ЮКОСа", спровоцировавшее социальный запрос на передел собственности, федеральная предвыборная кампания есть прежде всего иллюзия. Не квинтэссенция и не кульминация политики, как было бы логично предположить, а ее сознательная имитация. Нация искусственно - через телевидение, рекламу и, наконец, избирательную урну - втягивается в процесс, к которому, в принципе, не испытывает интереса и который ее впрямую не касается. Такова, надо полагать, природа выборов в любой современной демократии - демократии плавной и рутинной. Нынешние же выборы одновременно рутинные и специфические. Они не решают, в сущности, вообще никаких политических вопросов. Но они цементируют действующий порядок, динамичный - пока - вплоть даже до стремительности. Имеет смысл понять, что же является предметом наступивших выборов. Собственность? В принципе, нет. Смена элит? Нет. Актуальная политическая повестка? Тоже нет. Их предмет - ключевые национальные фобии: недоверие к власти и шизофреническое стремление к однопартийно-демократическому государству.

Путинскую эпоху уже принято описывать как укрепление некоего "нового застоя". Это выражение неточное и недостаточное. Хотя бы потому, что "застой" в привычном смысле - это эпоха отмененного, а следовательно, заранее известного будущего. Тогда как сегодняшняя жизнь - состояние государственной политики, быт и привычки общества, правила социо-культурной коммуникации - во-первых, достаточно переменчива, во-вторых, как мы хорошо видим, непредсказуема. С брежневским застоем нынешнее время сближает одно: гармония взаимного недоверия - если угодно, взаимного притворства - в отношениях общества и государства. Граждане притворяются верными партии и правительству, партия и правительство не считают общество в достаточной мере самоценным и субъектным, но изображают, будто так и есть. Это эпоха надломленного патерналистского сознания и, в связи с этим, - противоречивой, расколотой картины мира, в которой государство, воспринимаемое как власть вообще, наделено функциями "плохого отца": вызывает одновременно и страх, и родственные чувства. Наконец, атмосфера взаимного, а точнее - всеобъемлющего недоверия делит мир на две мифологические категории, которыми в равной степени мыслят все политические субъекты: "они" и "мы".

На сегодняшний день представляется совершенно ясным, что структурные трудности государственного строительства - в особенности институтов, отвечающих за порядок (милиция, прокуратура, суд, бюрократические инстанции), - в огромной степени связаны с общественным недоверием к этим институтам. Адаптироваться к тому, что о тебе думают другие, - основное свойство человеческой натуры. Уверенность в собственной ущербности, навязываемая российскому милиционеру общественным о нем мнением, скорее толкает его к коррупции и несправедливости, чем невысокая зарплата. Вот, например, гаишник берет взятку и извиняется, криво униженно улыбаясь: "Прости, старик, сам понимаешь, работа такая". Феномен взятки - это феномен валюты обмана, недоверия, конвертированного в наличность.

Принципы навязанного социального поведения двусторонни и универсальны: какой толк губернатору (министру, депутату) не воровать, если об этом никто не узнает и никто этому не поверит? "Мы" же понимаем прекрасно, что "они" только вид делают, будто не воруют и живут по правилам. "Нас" не проведешь: "мы" в курсе, что "нас" обманывают. Мир действующих законов, честных зарплат, правильных слов и интенций становится функциональной бутафорией, навсегда скрывшей от "нас" некую жутковатую, зато истинную реальность. Мир заведомо не таков, каким "они" его изобразили, и теория заговора, рисующая в национальном сознании государство тотальной лжи, является аксиомой политического обихода и стержнем электоральных настроений.

Сегодня теория заговора обслуживает основные национальные комплексы - прежде всего, представление о нелегальности частной собственности. Представление, которое составляет, так уж сложилось, коренной вопрос молодой российской демократии, но которое вплоть до сегодняшнего момента не означало революционного запроса на масштабную антиолигархическую кампанию. (Напротив, популярный режим Путина - это режим чаемой и уже состоявшейся стабильности.) Это именно санкция на повседневный передел, причем выданная даже не конкретному политическому субъекту, а находящаяся, так сказать, в общем пользовании. Пренебрежительное отношение к частной собственности сформировано на том же общем принципе господствующих подвоха и обмана. Приватизация 90-х и ее проводник Чубайс, на которых по инерции сконцентрировано общественное мнение, - просто-напросто его, обмана, самая наглядная и понятная метафора.

С расширением базы национального скепсиса растут, с одной стороны, взаимное отторжение общества и политического класса, с другой - возможности для социальных манипуляций. Недоверие мутирует в апатию: пусть, мол, делают, что хотят, "мы" тут по определению в проигрыше. Стимулирование этого скепсиса, расширение узлового понятия "мы" до "вы плюс я" становится сегодня обязательным условием любого политического успеха и наиболее эффективной политтехнологией. Оборонительной политтехнологией несменяемости, позволяющей удержать власть и практически, как это продемонстрировали недавние выборы в Петербурге, не дающей шансов ее отнять: сказать избирателю то, что он и так думает, объединившись с ним на почве недоверия к власти и обеспечив поддержку дисциплинированного меньшинства. А неголосующее большинство снова убедится в том, что вокруг сплошные обман и заговор и что не ходить на выборы - единственная осмысленная позиция. Как и всю политическую коммуникацию, национальный скепсис редуцирует процедуру выборов до их изображения, до сконструированной витрины, за которой спрятан давно испорченный товар.

Шизофрения же, собственно, состоит в том, что тотальное неверие в государство, в его институты и чиновников сочетается с глубоким патернализмом. Организация быта и вся ответственность переложены на нелюбимую власть. Основная миссия Путина - "возрождение Государства" (это словечко "возрождение", то и дело проскальзывающее в пафосных комментариях, и есть, конечно, бессознательная апелляция к эпохе брежневского застоя). "Возрождение Государства", на котором общество смогло бы сконцентрировать свои противоречивые эмоции.

Другое выражение шизофрении - ностальгическая партия "Единая Россия", связь которой с властью сознательно недоформулирована: с одной стороны, властная структура, подчиненная президенту и составленная из министров, с другой, этим же министрам противопоставленная, объявляющая войну бюрократии и коррупции. Однако тут же снова выдающая свою властную безальтернативную сущность отказом от предвыборных дебатов. Действительно, где вы видели дебатирующие власти? И где вы видели выборы, формирующие власть? Власть либо есть, либо ее нет, и единственный смысл выборов состоит в том, чтобы дать ясный ответ на этот простой вопрос. Партийные боссы не случайно борются с мигалками на дорогах - выразительным символом власти и привилегий, - а сами при этом выставляют напоказ собственные проблесковые маячки. Начальство не зря разоблачает милицию, которой руководит и которой, следовательно, само является.

Взаимоисключающие эмоции - одобрение, смешанное с ненавистью, уважение пополам с презрением - естественным образом конвертируются в особый статус органов внутренней безопасности, постепенно формируя из них самостоятельный социальный институт. Они и есть первое проявление однопартийно-беспартийного государства, власть в котором, с точки зрения общества, должна принадлежать чиновникам, волшебным образом подвластным демократическому контролю. Отказ же общества от властных и контрольных полномочий - мы никто, и звать нас никак - артикулируется почти осознанно, на достаточно высоком уровне рефлексии: по опросу ВЦИОМа-А, например, наиболее эффективным методом борьбы с коррупцией в МВД - с большим отрывом - сегодня считается установление более жестких наказаний. То есть санкция на борьбу с милицейским произволом одновременно является лицензией на расширение полномочий МВД.

- Плохо, что милиционеры (депутаты, министры, начальники) воруют и берут взятки? - Очень. - Вы бы так же поступали на их месте? - Разумеется. - Как вы относитесь к тому, что директор магазина заставил своих подчиненных агитировать за него на выборах (генерал заставил солдат строить дачу)? - Это безобразие. - А если бы вы были директором? - Я бы поступил также.

"То, что я со своей лестничной клетки считаю порочным и возмутительным, я бы считал моральным и естественным, если бы переехал выше этажом" - этот универсальный принцип общественного поведения определяет контуры нового социального мира. Основанного не на подчинении, как, например, в привычных сословных обществах - для барина одни правила, для мужика другие, и все с этим согласны, - а на традициях недоверия и протеста. В сущности, речь идет о кастовости, которую общество еще с советских времен с пафосом отвергает как базовый критерий государственного устройства, но при этом охотно признает в нем один из немногих реально функционирующих механизмов повседневного социального регулирования.

Негнущийся рейтинг Путина - единственная очевидно позитивная и на первый взгляд непосредственная эмоция, выросшая среди руин всеобъемлющего скепсиса. В той же степени, в какой Чубайс воплощает свершившийся обман, рейтинг Путина определяется, так сказать, "популярностью" патерналистских настроений: упованием на власть, которое является обратной стороной тотального в нее неверия. В Путине персонифицировано идеальное Государство. И тот факт, что Путин родом из КГБ, оказывается, играет тут значительную роль: Путин, собственно, и есть в чистом виде тот самый внутренний орган, который должен привести в порядок бесконечно коррумпированную, с точки зрения общества, бюрократическую машину (составленную из олигархов, чиновников, мэров, губернаторов, короче - "их"), рассеять туман обмана. Таким образом, мифологическая миссия Путина - "возрождение Государства" - категорически не совпадает с его, Путина, практической функцией бескомпромиссного разоблачителя. В этом, на самом деле, заключено основное внутреннее противоречие сложившегося нездорового режима, когда созидание, так сказать, и мирное строительство, следуя логике социальной шизофрении, перевоплощаются в разрушительную борьбу с укоренившимся пороком. Так государство само себя ест.

Однако уязвимость режима парадоксальным образом зависит не от естественной эрозии приписываемого Путину образа рыцаря государственного строительства. Эрозии может и не произойти вовсе. "Плохому отцу", которым Путин тоже по определению является, позволено все или почти все. Кроме пренебрежения извне: укоренение Путина как незыблемой вершины общественных симпатий было бы невозможно без фильтра международного признания. Не случайно, согласно всем опросам, российские граждане считают внешнюю политику основным активом Путина, компенсируя √ как повелось опять-таки еще с советских времен - свои бытовые тяготы международным престижем. Изменение статус-кво в отношениях с Западом станет для сегодняшней России тяжелейшим переживанием. Все остальное уже давно упаковано в мрачную, болезненную, бесперспективную, но психологически комфортную картину мира.