Назначение Владимира Лукина на должность представителя президента РФ по правам человека (или, выражаясь неудобопроизносимо, - омбудсмена) лучше, чем что-либо другое, демонстрирует всю степень кризиса, в котором оказалось правозащитное дело в отечестве нашем. Всем очевидно, что назначили (трудоустроили - как не без сарказма высказались газетчики) не столько самого Лукина, сколько букву "Л" в слове "Яблоко". Тем более что буква "Л", в отличие от буквы "Я", - буква вполне системная, лояльная и свободно вписывающаяся во властный истеблишмент, пусть и на третьих ролях.

А в том, что роль именно третья, если не еще скромнее, сомневаться, увы, не приходится. Весьма показательно, что профессионального дипломата Лукина, бывшего посла РФ в США, не пригласили в МИД. А вот правозащита - это святое. Она воспринимается как синекура для представителей либеральных партий и как род деятельности, который по определению никого, кроме человека с либеральными и диссидентскими убеждениями, заинтересовать не может.

Даже в названии поста российского омбудсмена невольно выражено парадоксальное восприятие правозащиты - "представитель президента РФ по правам человека". Представитель перед кем? Д.О.Рогозин, будучи представителем президента по Калининграду, представлял президента и саму РФ перед внешними силами, он не принимал решения, а наблюдал за ситуацией и вел переговоры. И статус "представителя" у омбудсмена выдает его отнюдь не властные полномочия и явную чужеродность по отношению к административной системе. "Представитель" не защищает права в силу данной ему власти, не принимает и не отклоняет решения, а только "представляет" гаранта конституции в целях улучшения положения с правозащитой. Если он чем-то и отличается от "вольноопределяющегося" правозащитника, то не реальными возможностями, а лояльностью к власти - омбудсмен образца 2004 года вряд ли будет расхаживать по Грозному, обличая "зверства федеральных властей" (а ведь омбудсмен образца 1995-го - С.А.Ковалев занимался именно этим).

Правозащита в России приведена к такому положению, когда правозащитник является, по сути, антигосударственным вредителем - в качестве такового его воспринимает большинство чиновников, так свою работу воспринимает он сам. И весь вопрос лишь в том, будет ли он на зарплату в АП симулировать вредительство, не нанося ущерба государству по существу, или же, на деньги иностранных фондов, он станет вредить всерьез...

Никакая иная правозащита в рамках сложившейся парадигмы попросту немыслима. И это тем более катастрофично, что современная Россия является той точкой в пространстве и времени, в которой права каждого конкретного человека, широких социальных слоев и групп и народов, равно как и Народа, попираются наиболее всесторонне и интенсивно, чем когда-либо еще в истории России (за исключением, может быть, периода гражданских войн и смут). Пресловутый 37-й год был временем попрания прав на свободу слова или на справедливый суд, на свободу вероисповедания и свободу мысли, но социальные "права трудящихся" в этот период не нарушались. Последние 15 лет социальные права нарушаются постоянно, но степень соблюдения "общественно-политических" прав отнюдь не в той степени уравновешивает эти нарушения, чтобы можно было говорить о равенстве с 37-м годом. "Тогда били, но кормили. Теперь не кормят, но по-прежнему бьют" - к такой формуле можно свести восприятие свершившейся перемены теми, кто достаточно отчетливо помнит "тогда" и вполне почувствовал на себе прелести "теперь".

Сегодня Россия нуждается в тотальной правозащите, поскольку так или иначе попраны все права. Однако ни бывшее диссидентское правозащитничество, ни тем более огосударствленная версия его не способны такую правозащиту обеспечить.

Базовый миф современной правозащиты - это миф о всемогущем и жестоком Левиафане-государстве, которое в своей масштабной деятельности во имя никому не ведомых и, подразумевается, никому не нужных общих целей наступает на отдельного, частного, противопоставленного в рамках этого мифа государству человека и его права - и калечит, убивает, попирает... Государство, в лучших традициях леволиберальной, а то и левацкой мысли, воспринимается как система тотального насилия над гражданами, а государственные структуры (прежде всего, как ни парадоксально, структуры правоохранительные - милиция, прокуратура, пенитенциарная система, спецслужбы, армия и т.д.) - исключительно как инструменты этого античеловеческого насилия и удержания подданных в повиновении.

При таком условии ничем другим, кроме как партизанской войной против государства, деятельность по защите прав человека быть не может. Тот, кто умеет взрывать мосты, пускать под откос поезда, закладывать бомбы в кафе, убивать милиционеров, должен идти в подпольщики и террористы. Тот, кто лучше умеет составлять петиции, рассылать материалы по редакциям газет, жаловаться на радиоголоса и цеплять крючки за петельки в судебных прениях, - пусть идет в правозащитники. При исходно установленной мифологеме "Левиафан против муравья", "Медный Всадник против Евгения" никакой сущностной разницы между террористом-революционером и правозащитником-диссидентом нет, разница только в методах и стиле.

Впрочем, трудно ожидать чего-то иного от парадоксальной социально-философской и [квази-]правовой системы, которая ставит во главу угла права человека, то есть абстрактно приписанное индивиду, никакими институтами не обеспеченное, но никакими институтами и не ограниченное, прирожденное право. Право, которое более абсолютно, чем право любого абсолютного монарха. Существование любых политических институтов, любых социальных ограничений для догмы прав человека оказывается ограничением этих прав, а то и попранием их, а потому последовательный правозащитник обязан оказаться, в теории, последовательным врагом любых существующих политических институтов.

Если реальная правозащитная деятельность не всегда такова, то связано это исключительно с заключаемыми между догмой и реальностью компромиссами. Например, "права человека" признаются не тотальными и безусловными "вещами в себе", а принципами, гарантированными международным правом и международным сообществом. Не случайно поэтому правозащитная деятельность очень часто, если не сказать - чаще всего, обращена вовне, к тому самому гарантирующему международному сообществу. Права человека признаются не отрицанием всякого порядка, а только отрицанием наличного национально-государственного порядка во имя некоего международного, глобального и, предполагается, действительно справедливого. Именно правозащитная риторика и правозащитные технологии являются столь удобным инструментом десуверенизации национальных государств и, в частности, России, и именно в этой идеальной логике, а отнюдь не в только в "происках ЦРУ", лежит объяснение того факта, что большинство российских правозащитных фондов финансируется из-за рубежа, - тут уж "ничего не поделаешь"...

Точнее, "поделать" можно только одно - принципиально изменить всю концепцию, философию правозащиты, переключив ее с защиты "прав человека", на защиту "прав гражданина", то есть с защиты никак не измеримой и ни с чем не соизмеримой абстракции на защиту реального политического и правового субъекта. Вся сколько-нибудь реальная и продуктивная правозащитная деятельность является как раз защитой гражданских прав в тех случаях, когда они попираются государственными органами или чиновниками. Однако даже тогда, когда подобная нужная, важная и полезная работа ведется, она чаще всего подается в риторике "правозащиты" и тем самым устраняет половину своей эффективности. Впрочем, такая подмена риторики имеет один существенный плюс - "дают деньги" именно на нее. Ни один фонд Карнеги не станет давать деньги на то, чтобы гражданку Иванову из города Малоярославца не выселили на улицу из ее квартиры. А вот на либерализацию и гуманизацию жилищного законодательства - сколько угодно... И здесь экономическая заинтересованность субъектов "правозащитного рынка" приходит в противоречие с социальной заинтересованностью.

А в чем социальный интерес и на чем должна быть основана реальная концепция защиты гражданских прав в России? Прежде всего на том факте, что Россия, Российская Федерация, согласно ее Конституции, является страной, в которой суверенная власть принадлежит народу. Именно народ России, совокупность ее граждан и есть государство. И покушение на право каждого гражданина, на любое из его прав, есть покушение на суверена и на государство. Правонарушение, а не правозащита является по сути своей антигосударственной деятельностью, направленной против основ политического порядка.

В отличие от "правозащитной" мифологемы, позиция правоохранительная (назовем ее так, не слишком боясь путаницы) исходит из того, что в момент нарушения того или иного права - будь то незаконный арест или вымогательство денег, незаконное ограничение свободы печати или права на свободное вероисповедание - не обиженный гражданин оказывается против государства, против государства оказывается совершивший правонарушение чиновник, сколь угодно высокой ни была бы его должность. Истинным государством, "государем" и сувереном признается не бюрократия и бюрократический аппарат, а народ, которому в момент правонарушения и наносится оскорбление. Защита гражданских прав есть защита сувереном полноты и неприкосновенности своего суверенитета от попытки его присвоить и ограничить.

Защита гражданских прав, основанная на принципе народного суверенитета, является деятельностью не партизанской, а властной... Тому, кто берется защищать народное право от посягательств, должно вручаться не только право жалобы в "вышестоящие инстанции" (поскольку такие инстанции и сами могут быть правонарушителями или находиться с ними в сговоре), но и право прямого действия.

Видимо, наиболее полную и продуктивную систему подобной властной правозащиты удалось создать Римской республике в V веке, после примирения патрициев и плебеев и восстановления единства римской общины. Институт народных трибунов специально был создан с целью защитить плебеев, то есть большую и наиболее дискриминируемую часть народа, от незаконных посягательств любых других магистратов. Tribunica potestas (власть трибуна) включала в себя право отмены всякого распоряжения любого магистрата, которое наносило ущерб кому-либо из римских граждан, право veto на любое предложение, вносимое в сенат или народное собрание, которое трибун считал идущим во вред народу. Всякое сопротивление трибуну, использующему свое законное право, считалось заслуживающим смертной казни. Право ходатайства за обиженного гражданина и любой возможной помощи ему не было, собственно, даже "правом" трибуна, но его священной обязанностью, для успешного выполнения которой предоставлялись и другие права. Для того чтобы гражданин ни минуты не оставался без защиты, трибун обязан был никогда не покидать Рима, а его двери всегда должны были быть открыты...

Очевидно, что власть, подобная власти трибуна, наиболее эффективна в целях реальной защиты гражданских прав - она способна вторгнуться в случае нарушения в действия любой инстанции и остановить любую процедуру, наносящую ущерб гражданину. Для обществ, ценящих выше всего не право, в частности и право гражданина, и оставляющих лишь фикцию от народного суверенитета, появление правоохранительной системы типа трибуната являлось бы вопиющим анархизмом. Однако для действительно демократического общества лучшую систему трудно себе представить. При этом на власть трибуна в Риме с самого начала накладывались логичные ограничения. Во-первых, она могла быть парализована в случае злоупотребления - властью другого трибуна. Во-вторых, она не распространялась на imperium, то есть на военную власть консулов, и, таким образом, трибун даже случае злонамеренного злоупотребления властью не мог повредить военной безопасности государства.

Для современной России обращение к римским принципам правозащиты, да и вообще к римскому государственному опыту, было бы настоящей революцией, причем революцией исключительно продуктивной и в то же время традиционной, обращающей нас к римским истокам русской имперской государственности, к римскому опыту устроения власти как к актуальной для нас античной парадигме. Последовательное применение принципа народного суверенитета и верховенства прав гражданина на практике означало бы прежде всего восстановление суверенитета России над самой собой - то есть решение проблемы, которая имеет не только внешнеполитическое, но и внутреннее измерение.

Впрочем, понятно, что нынешняя идеология "правозащиты" куда больше устраивает коррумпированную бюрократическую систему. Ведь она даже признает за чиновником своеобразное "право на произвол", поскольку он - не более чем одна из ипостасей тотально порочного государства. И правозащитная деятельность в "партизанском" исполнении для бюрократической системы не опасна - ведь никакого властного veto за ней не стоит. Поэтому в ближайшее время мы скорее всего останемся свидетелями никому не интересных "партизанских боев", до которых конкретному гражданину с его конкретно попранными правами нет никакого дела.